Заводной апельсин против Оруэлла
Оруэлл не предсказывал будущее. Романы создаются не из идей, а из сенсорных данных.
Я про джин, от которого идёт „противный, маслянистый запах, как у китайской рисовой водки“.
Откуда герою „1984“ знать, как пахнет рисовая водка?
Тут вмешиваются воспоминания самого автора, ещё недавно служившего в бирманской полиции.
Энтони Бёрджесс. 1985
Роман «1985» Энтони Бёрджеса, автора «Заводного апельсина», относится к тем книгам, которые позволяют понять, что же собой представляет модная антиутопия Джорджа Оруэлла. В этом смысле «1985» оказывается в одном ряду с «Памятью Каталонии» самого Оруэлла и романом «Мы» Замятина. По прочтении этих книг вокруг Оруэлла тает ореол прорицателя, а он сам предстаёт фигурой трагической, в чьей нашумевшей повести каждый видит лишь то, что сам хочет в ней увидеть.
В первой части своего романа Бёрджесс предпринимает попытку анализа повести «1984». И по сравнению с остальными толкователями, у Берджесса есть преимущества. Бёрджесс так же, как и Оруэлл, был английским интеллектуалом, он жил с ним в одной стране и в одно время. Он имел возможность видеть тот же мир, что видел Оруэлл, мог воспринимать окружающую реальность наравне с автором «1984».
Сенсорные данные
Вначале Энтони Бёрджесс много пишет о том, как на Оруэлла снизошло видение нашего мрачного будущего, и приходит к выводу, что Оруэлл в своём романе описывал послевоенную Британию.
«Нужно вспомнить, как жилось в 1948-ом, чтобы в полной мере оценить «1984». Когда выходила книга, Оруэлл хотел назвать её «1948», но ему не дели этого сделать».
Более того, Бёрджес уверен, что роман Джорджа Оруэлла был комичным. Потому что в искусстве то, что не является трагедией – комично. В те годы весь трагизм приберегался для немецких концлагерей. А если твои собственные лишения, усталость и серая жизнь не признаются трагедией, то они комичны, заключает Бёрджесс.
«Давайте расскажу вам про 1949-й год, когда я читал книгу Оруэлла про 48-й», – пишет Бёрджесс, – «Война закончилась четыре года назад, и нам не хватало опасностей – фугасных бомб, например. Можно мириться с лишениями, когда у тебя есть роскошь опасности. Но теперь у нас были лишения худшие, чем в годы войны, и с каждой неделей они как будто становились все тяжелее. Мясной паек сократился до пары ломтиков жирноватой солонины. Выдавалось одно яйцо в месяц и, как правило, оказывалось тухлым. Вареная капуста стала пахучей основой британской диеты. Сигарет было не сыскать. Бритвенные лезвия исчезли с рынка. Помню, один рассказ того времени начинался словами: „Это был пятьдесят четвертый день нового бритвенного лезвия“ – вот это комедия. Последствия немецких бомбежек были видны повсюду, и в воронках весело росли камнеломка и вербейник. Всё это есть у Оруэлла».
Все эти трудности, с которыми столкнулась Англия после Второй мировой войны, совпали с приходом к власти английского социализма, который в книге Оруэлла превратился в демонический ангсоц. Правильнее будет сказать, что сам народ привёл социалистов к власти. «Это была сокрушительная победа левых», – пишет Бёрджесс, – «На открытии парламентской сессии пели “Красное знамя”. Песня заглушала «Боже, храни короля» и прочие патриотические гимны.
Да, власть победивших социалистов сопровождалась политикой жёсткой экономии, было и стремление к контролю, и даже коррупция. Но Бёрджесс уверен, что в реальных социалистах не было ничего от ангсоца, придуманного Оруэллом, связь между ними была чисто номинальной. В победе социалистов, которую горячо поддержал и сам Джордж Оруэлл, также не было никакого предательства, как утверждал Уинстон Черчилль. Своей победой социалисты в значительной степени были обязаны голосам рядовых военнослужащих, которым надоела война. В подтверждение этого Бёрджесс цитирует слова одного валлийского сержанта, сказанные им перед демобилизацией: «Когда я призвался, то был красным. Теперь я, мать вашу, пурпурный».
Солдаты устали подниматься в атаку, корчиться в лазаретах, устали от криков «Ура», устали от оскорблений со стороны своих же офицеров. Они устали от Черчилля. И дело было не столько в его раздражающей привычке курить сигары среди солдат, мечтавших об одной затяжке сигаретами «Победа»; сколько в том, что Черчилль слишком любил войну. В то время прогресс английского народа был направлен только на войну и лишь приумножал страдания. В глазах солдат Уинстон Черчилль был одним из тех, кто носил тот самый сапог, «сапог, топчущий лицо человека, – вечно».
«К выборам 1945 года многие из нас носили форму почти шесть лет. Нам хотелось все бросить и вернуться к настоящей жизни. Черчилль разглагольствовал об опасностях слишком ранней демобилизации. На Восточную Европу опустился “железный занавес”; русский союзник вернулся к своей былой роли большевистской угрозы. Мы, простые солдаты, ничего не смыслили в новых процессах международной политики – во внезапных переменах курса. Мы считали русских нашими великими собратьями в борьбе против фашистской диктатуры, и вдруг Россия стала врагом».
В те годы, согласно Бёрджессу, началась великая эра лицемерия. До войны британская пропаганда рисовала Советский Союз как источник абсолютного зла. Но во время войны пропаганда переменилась вместе с политическим курсом. Тогда, по указу короля Георга VI был выкован Меч Сталинграда, который в ноябре 1943 года Черчилль лично вручил Иосифу Сталину в присутствии Рузвельта. Во время войны советское государство прославлялось в Британии как сосуд святости. Однако уже в 46-ом пропаганда развернулась на 180 градусов, как танковая пушка. И стало очевидно, что многие лидеры Британской империи и Соединённых Штатов смотрят на страну Советов как на соперника.
Такую переменчивость политических курсов и официальной пропаганды не преминул отразить в своей книге Оруэлл, когда описывал, как «во мгновение ока Остазия превращается из друга во врага». Ведь так менялось отношение его страны к Советскому Союзу. Эту изменчивость он пытался объяснить с помощью двоемыслия, свойственного политическим лидерам и партийным функционерам:
«Двоемыслие означает способность одновременно держаться двух противоречащих друг другу убеждений. Партийный интеллигент знает, в какую сторону менять свои воспоминания… Говорить заведомую ложь и одновременно в неё верить, забыть любой факт, ставший неудобным, и извлечь его из забвения, едва он опять понадобился, отрицать существование объективной действительности и учитывать действительность, которую отрицаешь, — всё это абсолютно необходимо».
Вероятно, такая хтоническая диалектика свойственна любой партии – от федеральных монстров до последних политических бомжей, которые в ходе своей борьбы за власть пытаются приспособиться к изменчивым условиям. Но тут Бёрджесс от политического анализа переходит к персоне самого Оруэлла, которому также не чужда двойственность.
Джордж Оруэлл – это псевдоним Эрика Блэра, выходца из правящего класса, писателя, опытного журналиста и утончённого интеллектуала, который, находясь на гражданской войне в Испании, страдал от того, что вынужден был пить чай без молока (в тех редких случаях, когда ему удавалось выпить чаю).
Эрик Блэр изо всех сил «стремился отождествить себя с рабочими», связать себя с ними узами товарищества, вместе с ними повернуть историю к лучшему будущему, в котором люди не будут подобны скоту. Но рабочие не покупали его книг и, подобно Эрику Блэру, не читали «Нью Стейтсмен» – «Рабкор» того времени. Рабочие предпочитали жёлтую прессу и незамысловатое телевидение, испещрённые рекламой «Заочного колледжа Беннета», в которой брутальный джентльмен говорил: «Позвольте, буду вам СТАРШИМ БРАТОМ».
Эрик Блэр не мог смириться с интеллектуальной недалёкостью, инертностью и грубостью рабочих. Он не мог простить рабочему классу, что тот не довёл дело до конца и подвёл его. Джордж Оруэлл мстил рабочим за разочарование Эрика Блэра, показывая тупых аполитичных пролов под властью ангсоца и государство скотов. Тем временем, в реальной жизни люди пили пиво перед телевизором и отпускали шутки по поводу того, что Старший Брат наблюдает за ними. «Огромное большинство мужчин и женщин, – пишет Бёрджесс, – жуя, как коровы, пялятся на экран, откуда вопит от боли Уинстон Смит и где утверждают смерть свободы».
Но оставим двоемыслие, мутные дихотомии и сомнительную диалектику. Пусть на время этого рассказа Эрик Блэр и Джордж Оруэлл будут просто Оруэллом. Так вот. Бёрджесс был убеждён, что в английском социализме Оруэллу больше нравилась английская часть. Подобно герою «Степного волка» Германа Гессе, Оруэлл в душе тяготел к уюту и комфорту. Он находил его в старой доброй Англии, которая существовала в прошлом. И которая походила на Шир – страну хоббитов, показанную Питером Джексоном. Но Бёрджесс пишет об оборотной стороне этой ностальгии.
«Оруэлл воображает невозможно уютное прошлое – прошлое как своего рода кухню, где с балок свисают окорока и пахнет старой собакой… Но как только начнешь тосковать по доброму полицейскому, чистому воздуху, шумным вольным речам в пабе, по семьям, члены которых держатся заодно, по жареному мясу и йоркширскому пудингу, не успеешь оглянуться, как станешь ломать шапку перед помещиком».
Даже для современного читателя такое прошлое может показаться привлекательным. Но этому «прошлому Оруэлла» противостоит «настоящее Оруэлла», переполненное полицейским произволом, грязным городским воздухом, камерами наблюдения и тотальной слежкой, инертными индивидуалистами и политической цензурой.
Драматургия и двоемыслие
Всё хорошо, пока Бёрджесс рассказывает о т.н. «сенсорных данных», из которых создано «1984». Но когда он переходит к более глубокому анализу и, например, указывает на драматургические ошибки в произведении, начинают происходить странные вещи. Некоторые из этих ошибок (если не все) он тут же пытается объяснить и оправдать, что заставляет задаться вопросом: а не страдает ли двоемыслием сам Бёрджесс? Так или иначе, но до определённого момента в его рассуждениях всё ещё можно найти интересные мысли.
В первую очередь стоит упомянуть сюжетную линию, связанную с женщиной-бунтаркой по имени Джулия, «чье единственное представление о свободе заключается в праве на сексуальную неразборчивость». В «1984» физическая близость является актом мятежа против власти, т. к. несёт с собой неконтролируемые удовольствия. Правда, ни одна власть, ни на территории Англии, ни в Западной Европе, ни в Советском Союзе совокупления взрослых людей всерьез контролировать не пыталась. Но в повести Оруэлла регулярный «перепихон» героев – основная политическая деятельность их «оппозиционной ячейки». Тут нужно признать, что хотя бы в отношении молодёжных политических организаций нашего времени пророчество Оруэлла сбылось.
Но Бёрджессу не нравится слабость конфликта «между точками зрения на любовь индивида и государства». Герои не противопоставляют Старшему Брату настоящую любовь: вместо этого они приравнивают любовь к сексу. Здесь с Бёрджессом можно было бы согласиться. Действительно, «сексуальная оппозиция» не предлагает сколь-нибудь серьёзной альтернативы, а любовь и секс принято разделять как две разные вещи. Но его пространные рассуждения об истинном брачном союзе и семейных ценностях, его определение любви, как дисциплины (в контексте правил поведения), больше похожи на анекдот про консерваторов и выбиваются из колеи повествования.
Бёрджессу логичнее было бы продолжить свою же параллель между романом «1984» и реальностью Англии 1948 года, заявив другое. А именно, что секс героев «1984» становится единственно доступным актом свободы, так же как в Англии 1948 года секс мог быть одним из немногих доступных удовольствий, отдушиной в тяжёлой послевоенной жизни. Вместо этого Бёрджесс цепляется за слова и увлекается разоблачением подмены понятий. Это заставляет предположить, что Берджесс кроме анализа повести «1984» решает и какие-то другие задачи.
Зрелищными, но неубедительными Бёрджесс называет пытки главного героя «1984». Он пишет:
«…Вырванное силой предательство не предательство вовсе, совесть достаточно быстро найдет себе оправдание, переложив вину на неподконтрольные интеллекту рефлексы, и на месте вины возникнет лояльность, еще более прочная, подкрепленная новой ненавистью к манипулятору. По сути, представление ангсоца о том, какими методами следует ломать сопротивление индивида, довольно примитивно».
Тут Бёрджесс вновь вооружается двоемыслием. На этот раз, чтобы оправдать примитивность методов ангсоца (или недоработку Оруэлла) и заявляет, что «Старший Брат одновременно хочет и не хочет абсолютного контроля». Удивительно то, как двоемыслие здесь похоже на марксистскую диалектику, какой её описал Карл Поппер в статье «Что такое диалектика?». Таким «двоемыслием» можно оправдать любые нелогичные поступки героев, любое неудачное развитие сюжета, т.о. лишив Оруэлла права на ошибку. «Двоемыслие» превращается в оружие такой всепоглощающей мощи, что ни одна сова не избежит глобуса. Не менее примечательно то, что этим оружием пользуется консерватор Бёрджесс – противник марксизма.
Оруэлл описывал двоемыслием вполне определённое явление, которое имеет место среди политиков, специалистов по связям с общественностью и активистов. Но у Бёрджесса оно местами превращается в банальную двойственность, к которой можно свести природу объекта или явления, делая акцент на каких-то двух его аспектах, игнорируя при этом все остальные.
Кроме того, такое «двоемыслие» (не как черта отдельных персонажей или организаций, а как инструмент анализа произведения) даёт возможность всё наделять вторым смыслом, который будет привносить в произведение каждый новый читатель. Например, известный лозунг ангсоца «2+2=5» можно будет понимать не как частный случай противоречия объективной реальности. Напротив, эту формулу можно будет наречь метафорой, в которой подчёркивается, что целое не сводимо к сумме его частей. Ведь тот же человек есть нечто большее, чем простая сумма клеток его тела.
Можно приплести сюда высказывание Вернера Гейзенберга, который писал, что «последующее развитие математической логики может придать определенный смысл утверждению, что в исключительных случаях 2+2 может быть равно 5 и что эта математика, возможно, даже будет использоваться для вычислений в области экономики». Тогда ангсоц предстанет как весьма прогрессивная организация, вооружённая передовыми идеями.
Но подобные фантазии ведут лишь к проецированию на произведение своих текущих знаний и никак не помогают понять Оруэлла, чтобы узнать что-то новое и, возможно, стать чуточку умнее. Поэтому я отвечу словами того же Гейзенберга: «…На основании фактов мы убеждены, что такие изменения в математике ничем не смогут помочь нашим финансам».
Свобода и образование
В определённый момент становится окончательно ясно, что Оруэлл был нужен Бёрджессу, чтобы заявить о собственных взглядах. Сначала первой части Бёрджесс готовит читателя к принятию своей точки зрения, подсовывая её в процессе выдуманной дискуссии. На этом этапе его мнение – это всего лишь один из возможных взглядов на вещи. Но позже Бёрджесс переходит к прямым утверждениям. И в сухом остатке мы имеем следующее.
Бёрджесс ужасно боялся двух вещей. Во-первых, будущего, вестниками которого выступала бунтарская молодёжь. Во-вторых, он боялся различных групп, объединений и коллективов, которые совместно пытались отстоять свою точку зрения.
Основной удар критики пришёлся по анархистам, которых он отождествляет с молодёжью. По ряду причин эта критика сомнительная, а местами попросту провальная. В главе под названием «Дети Бакунина» Бёрджесс предпринимает попытку анализа общественно-политической теории анархизма от её истоков, т.е. от князя Кропоткина, Прудона и Бакунина. Точнее, о первых двух он лишь вскользь упоминает.
«Он [Бакунин] был подтухшим мясом в более рациональном анархистском сэндвиче, более вкусным, чем сухой хлеб теории, которую выдвинул до него Жозеф Прудон и после него Петр Кропоткин».
На мой взгляд, так отозваться о книге «Хлеб и воля» может лишь тот, кто её не читал. Так или иначе, но далее у Бёрджесса фигурирует только Михаил Александрович Бакунин, влияние чьих идей на молодёжь того времени он никак не отделяет от идей Мао, Маркса, Ким Ир Сена и прочих. Впрочем, это разделение Бёрджессу и не нужно. Потому что весь политический протест молодёжи он сводит к конфликту поколений. И если у профессора Валлерстайна события конца 60-х годов являются одним из признаков кризиса миросистемы, то у писателя Бёрджесса это всего лишь результат манипуляций со стороны неких закулисных интеллектуалов. Эти интеллектуалы используют молодёжь как тупых орков, чтоб заковать всех в кандалы и в темноте оставить.
Критика теории анархизма сводится у Бёрджесса к тезису: «Анархизм невозможен. Бакунин – мёртвый пророк». Основывает он этот вывод на том, что анархистские коммуны, которые ему известны, обладали лишь ограниченной автономией и состояли из людей недостаточно образованных. Но была ли автономной старая добрая Англия в период своего расцвета, когда грабила народ в своих колониях? И разве не является хорошее образование важным условием для любого человека, который рассчитывает по-настоящему принять участие в управлении своей страной.
Однако, Бёрджесс не случайно отмечает отсутствие хорошего образования у членов анархистских коммун и революционно-настроенной молодёжи того времени. Образование, обладание знанием является, по мнению Бёрджесса, условием свободного выбора. Выбор может быть свободным, если понимаешь последствия этого выбора. Разве можно говорить о свободном выборе, если выбираешь «кота в мешке»? На первый взгляд всё складно. Да, чтобы принять компетентное решение, нужно уметь понять ситуацию, разобраться в проблеме. А как писал упомянутый выше Карл Поппер «миру присуща определенная степень сложности» и за таким умением часто должны стоять весьма обширные знания. Но было бы интересно сделать то, на что не хватает ума у большинства «диванных аналитиков». Т.е. рассмотреть последствия этого утверждения Бёрджесса в контексте его взглядов.
Бёрджесс лишает права голоса, права на власть, права на самоуправление всех, кто не получил достойного образования. Ведь если есть образованные интеллектуалы вроде Бёрджесса, которые обладают знанием, а, следовательно, свободой выбора, то очевидно, что именно они должны управлять всем и вся. А те, кто не получили хорошего образования в каком-нибудь престижном «Хогвартсе», не имеют свободы выбора; следовательно, предоставлять таким людям право управлять кем-то, в т.ч. самими собой, не нужно. Подобные взгляды хорошо бы подошли для мужа какой-нибудь итальянской княжны, который решит изящно оправдать классовое общество. На всех-то этих «хогвартсов» не хватит.
Но знания человека о мире ограничены и нам вряд ли когда-нибудь будут известны все последствия нашего выбора. Поэтому, с одной стороны, можно говорить лишь о большей или меньшей компетентности в принятии того или иного решения. С другой стороны, вместе с получением новых знаний в той или иной сфере будет расти компетентность, а, следовательно, и свобода человека. О том, как простые граждане могут участвовать в принятии важных для своей страны решений, писал, например, Давин ван Рейбрук в книге «Против выборов».
Заключение
Я невольно сравниваю консерватизм Энтони Бёрджесса со взглядами национал-социалиста Конрада Лоренца. Да, у меня есть основания считать, что Лоренц остался таковым и после возвращения из советского трудового лагеря. Когда Лоренц в книге «Восемь грехов цивилизованного человечества» защищает традиции, он объясняет, почему они могут быть признаны актуальными. Лоренцу невольно веришь или как минимум оставляешь за ним право быть правым и современным.
Но образ мысли Бёрджесса как будто устарел уже на момент выхода его книги. «1985» остаётся где-то на уровне опуса Алисы Зиновьевны Розенбаум и её Атланта со сколиозом, который уже много лет пытается расправить плечи, но ему постоянно кто-то мешает: то профсоюзы, то социалисты, то ещё какие нищеброды.
Несмотря на это книге «1985» можно смело поставить семь апельсинов из десяти. На её основе получился бы блестящий цитатник. Взять хотя бы такую фразу: «война – нормальное состояние современности, посредством войны с врагом мы лучше всего учимся любить безмятежность своего порабощения».
