По прошествии тех пятидесяти лет, что агент 007 присутствует на мировых киноэкранах, приходится с грустью констатировать: время властно даже над таким супермужчиной, как Джеймс Бонд.
Может ли быть на свете что-то глупее бондианы? Может — бондиана, отмечающая пятидесятилетний юбилей. В свой юбилейный год мистер Бонд (в фильме «007: Координаты «Скайфолл») вернулся к истокам и навестил родовое гнездо — шотландское поместье со зловещим названием Скайфолл. Навестил, конечно, не один, а с компанией друзей и врагов. Без последних ему, прямо скажем, — тоска, а не жизнь.
Провести три часа у экрана кинотеатра, почти поминутно восклицая «Что это за чушь!», и при этом, получая эстетическое и чисто киноманское удовольствие от картинки, а также от традиционных умных отсылок к содержанию предыдущих серий, — это опыт, надо признаться, экзистенциального масштаба.
Меня всегда занимал этот персонаж, который меняет лицо, но не привычки, выходит из воды сухим (в буквальном смысле, что подтверждается и в финале «Скайфолла»), а также с невероятным изяществом и легкостью совершает планетарного значения подвиги — причем весьма стабильно, с промежутком в какие-то три-пять лет. Откуда же такое постоянство? И в чем таки обаяние этого невероятного набора киноштампов, этой чудовищной, аляповатой ахинеи, этой плохо перевариваемой каши из гонок, взрывов, панорам с небоскребами и пошлейших эротических сцен?
Точного ответа у меня нет. Просто я люблю Бонда. И не я одна. Люблю его, когда он с вдохновенным и напряженным лицом, быстро-быстро перебирая ногами и руками, вслед за кем-то или чем-то бежит, развивая реактивно-нечеловеческую скорость. Люблю его, когда вместо того, чтобы спасти положение, сделав какой-нибудь простой ход, он выстраивает и реализует некую фантастическую комбинацию из совершенно ненужных и бессмысленных, но поражающих красотой и замысловатостью трюков. Люблю его просто потому, что он красивый мужчина, черт возьми, и вот уже 50 лет становится только лучше. И потому, что это мне, сидящей в платье с открытой спиной, с бокалом дорогого вина в ресторане залитого огнями казино, он представляется, попивая свой неизменный коктейль («взболтать, но не смешивать», которого, кстати, в новом-то фильме и нет): «Меня зовут Бонд, Джеймс Бонд».
Только вот жизнь у Джеймса теперь не сахар. Вечно неуязвимый и молодой, он что-то вдруг (ахтунг!) постарел и стал сдавать, о чем не стесняются намекать и даже открыто говорить ему друзья-соратники с пятидесятилетним стажем, такие как мисс Маннипенни, к которой Бонд наконец-то проявил человеческое и даже мужское отношение, и технический гений Кью. Последний, явленный нам в этой серии в образе молодого обаяшки-ботаника, вообще с юной наглостью заявляет, что, сидя за компьютером в пижаме, за день приносит больше пользы, чем накачанный Джеймс за год своей реактивной беготни и прыготни (пардон, «оперативной работы»). И вручая Бонду пистолет и микрорадиоприемник, в ответ на недовольство 007 недостаточной крутостью этих боевых аксессуаров, Кью иронизирует над всей полувековой историей и кино-Бонда, и шпионского жанра в целом: «А Вы что хотели? Взрывающуюся авторучку? Это не по нашей части». А ведь были у Бонда когда-то игрушки и похлеще. Но нынче, в век айпадов, это уже не комильфо.
«О дивный новый мир!», — вздыхает удрученный агент, и отправляется в залитый огнями Шанхай, чтобы снова делать все то, что он так хорошо делает вот уже в течение пятидесяти лет — ходить с насупленным видом в смокинге, спасать, губить и соблазнять красоток, сбрасывать врагов с небоскреба и проникать в логово генерального Злодея.
Последний в исполнении устрашающего Хавьера Бардема заслуживает отдельной песни: жгучий испанец здесь, во-первых, блондин, во-вторых, у него восточный разрез глаз, ну а в-третьих — это бывший коллега Джеймса (привет фильму «Золотой глаз»). В каком-то смысле, это alter ego Бонда, это Бонд-перевертыш, позволяющий себе то, чего не может позволить по-прежнему связанный долгом и уважением к потерявшей былой блеск Короне Джеймс. Его противник озвучивает вещи, которым в классической бондиане, державшейся еще на мифологических и традиционных ценностях и конфликтах старого мира, не было места. К примеру, сомнения в смысле и целесообразности опасной для жизни службы, за которую не получишь благодарности, а, скорее, получишь в лоб пулю от своего же напарника в целях соблюдения конспирации и оперативного плана. Это тот упрек, который (о ужас!) вырывается вдруг и у самого Джеймса Бонда в адрес постаревшей, но прекрасной и по-прежнему непрошибаемой начальницы разведки М (Дама Джуди Денч), парирующей с непоколебимым видом, что таковы правила игры.
А вот зловещий азиат с сумасшедшинкой в лице и манерах в исполнении Бардема ставит эти правила под вопрос. Он выходит из «нормальной» игры, начиная свою контригру. Хорошо, конечно, быть на секретной службе Ее Величества, гордиться этим до пенсии и пускать пыль в глаза окружающим. Однако сомнения, разрушение черно-белых ценностных вех и личное страдание, неприличные для суперагента в патриархально-имперскую эру, берут в наше смутное время верх в душе мрачного блондина с каннибальской челюстью. Он-то, в отличие от полуметаллического Бонда, позволяет себе действовать (то есть мстить), сообразуясь с объемом и болезненностью своих нечеловеческих терзаний и ран. И вот теперь, с его легкой руки вся достославная МИ-6 борется с некогда лучшим своим агентом — практически с падшим ангелом, который и живет-то на острове, покинутом обитателями, — в эдаком символическом царстве мертвых, выдавая к финалу все больше демонических черт. И эта борьба блюстителей мирового порядка с самими собой, конфронтация с собственной взбунтовавшейся частью становится в какой-то момент по-настоящему драматичной и захватывающей. Персонаж Бардема превращается в юнгианскую «Тень», вбирая в себя те темные импульсы и чувства, которые вытесняет «светлый» красавчик Бонд. Ведь недаром и М на высоких слушаниях дела о своих неудачах также говорит о Тени как о нынешней мишени своего ведомства: за отсутствием на карте конкретной Империи зла остается бороться с одиночками, тенями — вырожденцами и побочными продуктами тобою же созданного порядка.
Вот за это, похоже, мы и любим Бонда: странным образом в темноте «народного», громыхающего взрывами жанра можно разглядеть самые уязвимые болезненные точки современности. Ну а еще прекрасна прорывающаяся местами ирония жанра над самим собой. Так, очередное фуэте агента 007, автоматной очередью вырезающего во льду замерзшего озера круг, вызывает у персонажа Бардема очередную снисходительную усмешку. Это ерничанье над могучим и несомненным когда-то бондовским героизмом проскакивает в фильме не однажды: вот до судороги напряженный 007 бегом догоняет поезд метро, а пожилой мужчина понимающе провожает его взглядом и говорит супруге: «Домой торопится». Бонд, не сдавший своих шпионских нормативов, да еще вдруг обретший домашний очаг, который, правда, сам же потом спалит дотла, Бонд, над которым смеются… Прогнило что-то в датском королевстве.
Оно и понятно: за 50 лет своего существования жанр бондианы не мог остаться в рамках своей изначальной дремучей и пафосной условности. Пришлось ему приблизиться к реалистичности и украсить героя (в иные моменты) обаянием слабости, седой щетиной на подбородке и усталыми, с краснотцою, глазами. С гибелью в финале непотопляемой М в бондовском мире, претерпевшем рестайлинг и ребрендинг еще в «Казино Рояль», окончательно загорается заря новой эры, живущей по новым законам. С похожей проблемой столкнулся когда-то Шерлок Холмс, встречая двадцатый век с его паровозами и электричеством, где он со своей привычкой к интеллектуальному решению проблем начинал казаться старомодным. С новой сменой эпох приходится перестраиваться теперь уже на обратный манер Бонду — старой гвардии века двадцатого, а также попутно (режиссерам и сценаристам) перекраивать и образно-смысловую ткань всего художественного мира, в котором живет и действует агент 007.
