В канун уходящего года, в декабре, в Центре им. Вс. Мейерхольда проходило немало примечательных событий: показывала свои работы школа театрального лидера, в седьмой раз стартовали ставшие традиционными «Мейерхольдовские встречи» (фестиваль и премия). Однако случилось еще одно почти камерное событие, на котором хотелось бы остановиться особо.
Где, как не в ЦИМе, отмечать юбилеи режиссеров! Однако это делается здесь нечасто. Центр не стремится к тому, чтобы стать клубом, пусть и режиссерским, а предпочитает свои инициативы направить исключительно на профессиональную поддержку режиссуры. На сцене ЦИМа представителей этого цеха чествуют. Здесь они — главные действующие лица.
Речь о том, что в Центре отметили 60-летие Клима (Владимир Алексеевич Клименко) юбилейным вечером, в котором актеры Алексей Багдасаров, Андрей Випулис, Наталья Гандзюк, Оксана Мысина, Борис Репетур, Катя Волкова читали его тексты, поскольку Клим еще и драматург, причем совершенно уникальный, особый. Он — мыслитель театра и, вместе с тем, его философия обагрена страстью личного театрального опыта, опыта драматичного, поскольку во главу угла Клим бескомпромиссно ставит только достижение совершенства. Он — тихий, смиренный монах, и, вместе с тем, неистовый ревнитель.
Когда начинаешь говорить о Климе, то слова надо подбирать с большой осторожностью. Упомянув, что актеры на юбилейном вечере читали его тексты, надо было бы добавить, они, конечно же, и играли, но и это будет не совсем точно. Они еще возвращали режиссеру полученные от него уроки.Вдохновленные его текстами, которые взывают к самой сущности человека театра, ужаленные самим строем его личности, актеры в тот день словно хотели сказать всем собравшимся: они готовы идти за его символом веры, они нисколько не сомневаются в постулатах этой веры, что все проповеди режиссера — правда, что он указал когда-то им путь к истине.
Кто такой Клим? Человек без своего театра, но при всем при том режиссер, который отказывается работать, если актеры не соглашаются, как минимум, год отдать себя репетиционному процессу. Без жилья в Москве, с пропиской на территории Украины, откуда он родом и куда снова после скитаний и странствий он однажды взял да и уехал, хотя был востребован в России, — Клим к своим шестидесяти годам не обрел никакой власти. Ни лесть, ни подобострастие на его юбилее невозможны и неуместны. Его уважают и даже любят в той среде, которая никого не любит и очень боится уважать. Не стремясь стать авторитетом, он им стал. Отказываясь быть гуру — стал им. Ему прощают самые радикальные высказывания, он может себе позволить высказывать в обсуждениях то, что он думает, и, порой, беспощадно. Если на него, возможно, кто-то и обижается, то лишь тот, кто собственные амбиции ставит выше служения театру.
Сейчас, когда культура так стремительно покрывается лакейским глянцем, делается придатком для кафе и ресторанов, — театральные манифесты Клима, многие из которых были сформулированы еще в девяностые, кажутся криком из вечности, потому что не только не потеряли своей актуальности, но обнаружили куда большую остроту. Его слова взывают к тому, что художник не может называть себя таковым, если не достал из себя сущность. Если ТЫ ее не обнаружил, если ТЫ сам оказался слаб в предъявлении себя абсолюту, то не пеняй на внешние обстоятельства — слаб именно ТЫ и никто больше. Такая почти средневековая неистовость инквизитора, вместе с тем, уживается в душе Клима с ласковым добросердечием и каким-то щемящим щенячьим человеколюбием. Только бесконечно добрый человек прилюдно, на миру — в нашем случае на вечере в его честь — может сделать признание о себе, что «я злодей». Да, злодей, потому что режиссер — это власть, режиссер пастырь, призывающий актерскую паству к служению, но там, где служение, — там и отречение. А почему ты решил, что все должны жить так, как ты решил? Пусть они подчинились тебе, в конце концов, это их выбор. Но Клим не может уговорить себя избежать ответственности. Он понимает опасность беспощадных вопросов, которые могут разрушить неопытную душу, заставить страдать, потому что художник рождается в муках отчаяния. Но ты не Бог, ты ведь только режиссер, который ставит себя на место Бога, и потому становится злодеем, потому что взывает к опасности рождения, в том числе и тех, кто не готов предъявить себя миру. Не означает ли это, что ты насилуешь природу? Ты требуешь родов, чтобы потом отказаться от родительских прав?
Но Клим никогда не использует, не обманывает актера: его сердце открыто для товарищей, от которых он ждет совместного переживания истины. Каждому режиссеру нужны единомышленники — Климу нужны еще и сподвижники, словно те, кто сбились в стайку вокруг него, подобно первым христианам, прячущимся в катакомбах, знают, что погибнут, но распятые, будут знать во имя чего.
В «Творческих мастерских» 90-х Клим держался дольше других и играл спектакли в подвале в Средне-Каретном переулке неподалеку от Петровки, 38, когда «Мастерские» уже практически распались. Валерий Фокин, руководивший в тот момент мастерскими, сделал все возможное, чтобы Клим со своими анахоретами держался дольше других. Обещанного финансирования проекта от СТД все не было и не было, и актеры Клима, держась на хлебе и воде (это не фигура речи — некоторые падали в голодные обмороки), настаивали на своем праве на свой театр. Среди этих безумцев была, в частности, одна моя студентка, которая с тех 90-х по сей день, предана той идее Клима, открывшей ей другой Театр, другое Предназначение. Что ж, сейчас она больше востребована во французских проектах, нежели на родине. Мы встретились на вечере Клима спустя почти двадцать лет. Однако как будто и не промчалось этих двух десятилетий. Рядом с Климом время притормаживает свой бег.
А что, собственно, тогда в 90-е постигал Клим? Весь тот опыт театральной западной культуры, который загнала советская идеология в подвалы — от Арто до Гротовского, от индийского религиозного эпоса «Упанишад» до Пинтера. Никакой потребности в манке сюжета в спектаклях того периода «Творческих мастерских» «Гарольд Пинтер. Три ожидания в «Пейзаже»», «Божественное пространство комедии Гоголя «Ревизор»», «Персы» не было. Зрителя погружали в созерцание того, как течет время, настраивали на его погружении в ритуальное пространство, вырывали из плена тех театральных конвенций, когда одни условно играют, а другие условно созерцают. Зрителю предстояла духовная работа, как и актерам Клима — от последних требовалось мужество не впасть в имитацию игры, а стать такими сосудами, из которых льется особая энергия, забирающая публику, уводящая зрителей на новую экзистенциальную территорию. Клим взывал не к сопереживанию, а к медитации. Не скрою, что, будучи зрителем тех спектаклей, я, как и некоторые другие, на этом пути, бывало, не доходила до предназначенной цели, погружаясь в сон. И Клим уверял, что это очень хорошо. Но если ты «попадал» в настрой его общины, то открывал в себе какое-то особое, очищающее состояние, потому что ты мог не переживать как обычно, а созерцать само чувство. Особый способ диалога актеров, которые держат вертикаль всеобщего, особое бесстрашие перед паузами с сосредоточенной тишиной — все это помогало тому, что в пространстве театра словно оживала сама печаль о мире, о его хрупкости как в спектакле «Луна для пасынков судьбы» О’Нила, поставленном Климом в питерском Театре на Литейном или в спектакле, им же поставленном в Новосибирске по пьесам Юрия Волкова «Вид в Гильдерланде».
Бесприютность сценических созданий Клима словно отбросила тень на его судьбу: из Москвы он уезжает в Питер, потом — на родную Украину. Он умолкает как режиссер, но продолжает писать свои драматические тексты, которые то и дело берут в работу уже режиссеры новой формации, и эти тексты будоражат совесть театрального люда, поскольку невозможно не осознавать, что в современном театре практически не осталось уголков, где бы театр становился попыткой жить, формой бытия, взыскующей абсолюта. Сама идея лаборатории сегодня выходит в тираж и становится зачастую имитацией продвижения театра для недобросовестных кураторов. Клим, который недавно снова вернулся в Москву, вряд ли будет востребован здесь как режиссер — он вернулся в другую эпоху, когда и подвал-то бесплатно никто не даст, и актеры не готовы идти на жертвы многочасовых и многодневных репетиций, да и сам Клим, скорей всего, не ждет этих жертв. Он не может не видеть, как сакральная для него территория поиска духа превратилась в блошиный рынок.
Нельзя рисковать понарошку, а надо рисковать «взаправду». Поиск путей к подлинному — жизнь Клима, и как он не проводил раньше, так и сейчас не проводит границы между жизнью и театром. «Заниматься театром, — говорит он, — значит пытаться понять себя как существо, созданное в результате некоего акта творения».
Когда в финале вечера вышел Клим, то он целовал сцену ЦИМа, целовал как святой, как блаженный, и это было так пронзительно, не знаю почему, наверное, потому, что Климу веришь. Это ведь не театральный жест, точнее жест ценою в жизнь, прожитую с верой высочайшее предназначение театра.
Перед самим вечером состоялась презентация двух томов (должен выйти еще третий), в которых театральный критик Алена Карась собрала как статьи о юбиляре, так и его собственные тексты. Этот труд Алены вызывает восхищение, поскольку критик прошел, рука об руку с тем, о ком пишет. Алена не равнодушный составитель, а союзник режиссера на протяжении двадцати лет. Глубокая вступительная статья, подбор рецензий — все это сделано знающим человеком и сочувствующим идее того, во имя кого этот труд был затеян. Без сомнения, Алена Карась, а также ЦИМ и Денис Рыбаков, которые помогли осуществить это издание, утвердили Клима в правах на историю. Благодаря публикации текстов Клима кто-то будет вспоминать и восстанавливать в правах эпоху девяностых, а кто-то лучше узнавать, что театр в своих бескомпромиссных поисках начинался до них.
