Болото российской школы
Тяжело протестовать, стоя по щиколотку в пахучей тине. Кажется, надо высказаться, дать отпор – и первое время даже получается. Но кваканье лягушек, пробирающий холод и общая усталость берут своё. В какой-то момент вместо решительного «нет» гортань вдруг издаёт протяжное «ква» – и понимаешь, что всё: болото победило.
Когда-то давно я не мог вообразить, что окажусь учителем в средней школе. Однако именно так распорядилась судьба в начале десятых, когда я, молодой выпускник педагогического вуза, подписал трудовой договор со школой недалеко от моего дома. И очень скоро у меня появилось чувство, что, если я и не вляпался в известную субстанцию, то как минимум зашёл в болото. Всего по щиколотку – и, быть может, в резиновых сапогах. Но запах тухлецы от этого меньше не становился.
Хотя за плечами было две педпрактики, увиденное в СОШ не могло не удивлять. Всё там было поставлено наперекосяк и вынуждало вступать в конфликты с другими учителями и, конечно же, администрацией. Протест – внешний или внутренний – стал чуть ли не главным моим профессиональным чувством в попытке хоть немного успокоить уязвлённое чувство справедливости.
Скажем, при приёме на работу сначала кадровик, а потом и директор убеждали меня, что медосмотр я обязан оплачивать из своего кармана как новый сотрудник. На замечание, что по закону это делает работодатель, вне зависимости от того, новый сотрудник или нет, директор мгновенно переменила свою позицию и заключила:
-Что ж, если так, то несите чек в бухгалтерию.
При обсуждении рабочего расписания с завучем-предметником я спросил, будет ли у меня методический день (в который у учителя не должно быть никаких уроков), на что ещё молодая женщина состроила жуткую мину и принялась меня отчитывать за то, что я, якобы, пришёл к ним отдыхать, а не работать. После указания на тот факт, что методический день – это закон, а не моя личная прихоть, она немного успокоилась, но, всё ещё раздражённая, кинула:
-Будет у вас метод. день. Но не думайте, что у вас получится отлеживаться дома!
Новый учитель в школе позволил старой гвардии, во-первых, скинуть с себя самые проблемные классы, а во-вторых – затыкать мною дыры в расписании. Мои занятия часто проходили с перерывом в полтора-два часа, а когда в назначенное время я подходил к указанному в расписании кабинету, оказывалось, что он уже был занят другим учителем. На вопрос «что делать?» старшие коллеги безразлично советовали искать кабинет по этажам или в расписании. В первые такие случаи я самоотверженно бегал туда-сюда по лестнице – от расписания к кабинетам, от кабинетов к вахтёру с ключами, затем мчался за учениками. Потратив минут семь-десять на поиски, я начинал урок.
Раз на третий-четвёртый я хотел было броситься к расписанию, но потом пожал плечами и стал проделывать упомянутые выше действия в максимально расслабленной манере. Минут через пятнадцать начавшегося занятия, вращая на пальце ключ от свободного кабинета, я столкнулся на лестнице с уже знакомой нам завучем. Та вновь нацепила на себя мину злостного негодования, уродуя свою молодость, и принялась отчитывать меня за то, что ученики половину урока простояли в коридоре, мешая всем остальным на этаже, а я, лентяй и лодырь, никуда не спешу.
-Что вы тут гуляете?! Я на вас докладную напишу! С директором будете разговаривать!
На это я спокойно ответил, что в сложившейся ситуации я был лишь жертвой обстоятельств, а докладную действительно стоило составить, но на того, кто неправильно составляет расписание. Понимая, что речь идёт о ней, моя формальная руководительница плотно сжала губы и пошла дальше по своим делам. Уже на нижнем лестничном пролёте она гневно буркнула:
-Возомнил себя! Посмотрим ещё!
Тем не менее все эти случаи казались просто смешными и малозначительными на фоне историй, которые я услышал от моих однокурсников и знакомых с пединститута. Они к тому моменту уже третий год работали в школе. И в разговорах с ними я впервые почувствовал холодок – то ли от страха будничной несправедливости, то ли от пахнувшего на меня болотца.
Им приказывали (приказывали! А не просили!) во время метод. часов в августе (когда учителя могут подготовить учебные программы и освоить новые пособия) делать следующее: мыть коридоры и лестницы, красить полы и стены, чинить старую мебель.
-Не умеете сами – ищите того, кто умеет! Это ваша школа! Вам здесь работать! Думаете, на всё готовое пришли?
Подобное я слушал с открытым ртом и всегда вопрошал, почему мои сверстники (но уже более опытные) не дали отпор, не поспорили, не поругались – или хотя бы пассивно не саботировали выполнение этих приказов. На что всегда получал похожий ответ:
-А что ты сделаешь? Как ты с ними поспоришь?
С «ними» действительно было спорить тяжело, ибо директора и тройку завучей поддерживала местная учительская знать. Те, будто двуликий Янус, могли одновременно расплыться в раболепной сладкой улыбке в разговоре с начальством, а в следующее мгновение гаркнуть и оскорбить молодого педагога. Эта клика поддерживала все начинания начальства, за что получала собственный кабинет, хорошее расписание и, естественно, повышенную зарплату (чей размер зависел только от прихоти директора). По этой же причине «учительская знать» добровольно отчитывала и подпинывала молодых – чтобы те делали всё, что им скажут.
-Самая умная, поди? Мы тут все красили, шторы вешали, а ты – на всё готовенькое? Иди крась кабинет! И не забудь – завтра моете третий этаж!
Эта же «элита» спровоцировала конфликт, когда моя сверстница случайно воспользовалась магнитофоном, не зная, что он принадлежит «хозяйке» кабинета. Последняя, будучи крайне вспыльчивой натурой, вылила на неё столько грязи, что молодая учительница ушла из кабинета со слезами на глазах.
-Надо магнитофон – возьми и купи! Не смей чужое трогать! Ещё раз увижу – по рукам получишь! Ты деньги на кой чёрт получаешь?!
Последний вопрос можно было часто слышать. Предполагалось, что в случае необходимости учитель должен сам себя обеспечивать, ибо зачем ему ежемесячные выплаты? Нет магнитофона – купи. Нет бумаги в принтере или краски – купи. Что-то сломалось в закреплённом за вами кабинете – чините сами. И мне сказали подобное, когда я поинтересовался, в каком кабинете с компьютером я могу провести занятие.
-Таких кабинетов нет. Нужен компьютер – несите свой. А нет – так купите.
Такие кабинеты, естественно, были. И у меня компьютер, конечно, был, но приносить я его не стал. А не имей ноутбука – точно не стал бы покупать его для школьных нужд. И не столько из вредности, сколько по банальной причине безденежья. В то время по телевизору и в газетах трубили, что молодые специалисты в школах получают достойные тридцать тысяч рублей (которые уже тогда не казались чем-то особо достойным) всего за одну учительскую ставку. Одна ставка у меня была, как и статус молодого специалиста, но вот зарплата почему-то еле-еле переваливала за пятнадцать. От разговора с директором в её кабинете я особо ничего не ждал, но меня интересовала её реакция на вопрос о разнице между заявленными доходами молодых учителей и фактической цифрой на расчётном квитке.
-А что вы хотели? У вас стажа нет, классного руководства нет, категории, в конце концов. Вы поработайте лет пять – тогда и посмотрим, какой вы специалист, на какую зарплату можете претендовать.
На последних словах она улыбнулась, оголив серые зубы с тёмным налётом и золотые коронки, прятавшиеся за морщинистыми щеками. Я улыбнулся ей в ответ – но не от радости, а от внезапно подступившего отвращения.
Ещё сильнее чувство отвращения по отношению к коллегам и работе в целом возникло после сцены в столовой. В своё очередное «окно», когда у меня не было урока, я пошёл пообедать в почти пустую столовую и сел за учительский стол, где уже находились вторая завуч (тоже молодая женщина) и учительница литературы предпенсионного возраста. Разговор в одностороннем порядке шёл на повышенных тонах, но суть беседы понять было тяжело – завуч, набивая рот едой, жевала и одновременно пыталась отчитать свою возрастную коллегу. В какой-то момент последняя сказала что-то совсем тихо-тихо, из-за чего жующая остановила на мгновение челюсть, затем медленно округлила глаза и вдруг выпалила, разбрасываясь кусочками еды:
-У вас совсем мозгов нет?!
Я в очередной раз с момента начала трудовой деятельности в школе открыл от удивления рот, наблюдая, как завуч пытается затолкать обратно в рот еду, при этом не сводя разъярённого взгляда с очевидно провинившейся коллеги.
Остаток трапезы за учительским столом прошёл в тишине, и, когда завуч ушла, я мягко поинтересовался у расстроенной учительницы литературы, из-за чего произошёл конфликт и почему та не отреагировала на откровенное хамство.
-Зачем мне это? Год осталось доработать. По любому пустяку – такое. Тут, думаете, одна она так разговаривает? На всех нервов не хватит.
С дальнего конца столовой, под аккомпанемент сверчков, ухнула болотная сова.
Подобные эксцессы, конфликты и откровенные истории от коллег происходили регулярно – по один-два раза в неделю, и за неполные два месяца первой четверти я уже успел сложить представление о психологической атмосфере в школе и отношениях учителей. Я регулярно заводил со своими коллегами – сверстниками и более возрастными – разговоры о происходящем в коллективе. Все они разделяли моё мнение о явной несправедливости, творившейся в школе, и готовы были поделиться многочисленными историями, как, либо они сами, либо другие учителя, проходили через конфликты, обман или унижения со стороны привилегированных коллег или администрации. Но никто ничего не делал. Все терпели, переживали момент и делали свою не особо хорошо оплачиваемую работу.
-А что бы я сделала? Я только пришла. Молодая, дура, ничего не знала. А они вдвоём потом ещё наорали на меня.
-Да пошли они! Я по секрету скажу, что после Нового года в декрет ухожу, а там они пусть живут как хотят.
-Так я подходила к ним, объясняла ситуацию, а они сказали: «Не нравится – увольняйся». Куда я потом?
-Да плевать! Я тут ненадолго, на самом деле. Сейчас денег подкоплю. Потом машину хочу купить и в грузоперевозки уйти. Там нормальные деньги крутятся.
-Мне до пенсии меньше пяти лет осталось. Надо оно мне – с директором на конфликт идти?
Глядя на учительский коллектив, я мысленно выделил две группы – уже упомянутая «учительская знать» с высокими зарплатами и привилегиями, а также полной поддержкой дорогого начальства, и все остальные – с зарплатами поменьше, отсутствием привилегий и особых перспектив. Последняя группа делилась ещё на две подгруппы: первые – «пескари» – молча терпели всё, что на них выливали, и лишь разводили руками, уповая на завтра. И вторые, гораздо более малочисленные – «щуки» – могли укусить в ответ в спорах с коллегами и администрацией, а потому чувствовали себя в школе более свободно и уверенно.
Парадоксально, но всех их объединяло одно – они признавали наличие общих проблем, но никогда не пытались решить их сообща. Проблемы коллектива, как воздух (прохладный и затхлый), обволакивали абсолютно всех, но каждый рассматривал проблему лишь с точки зрения своих собственных страданий. Протест, если и возникал, то относительно быстро покидал тело его обладателя – через слёзы, глубокий вздох или отмашку рукой.
Школа и её коллектив напоминали топь, где всякий кулик не хвалил своё болото, а постоянно на него жаловался – но отказывался предпринимать хоть что-нибудь, кроме перелёта в другое болото. А я, стоя у самой кромки, по щиколотку в зелёной воде, чувствовал, как хлюпают сапоги и потихоньку погружаюсь в вонючую жижу. Надо было либо медленно уходить вглубь, покрываясь тиной, либо шагать назад, чтобы покинуть это гиблое место.
К активному действию меня подтолкнули очередные происшествия в школе. Одну из постоянных проблем представляли собой журналы, которые требовалось регулярно заполнять. Они должны были находиться в общем доступе в учительской, но постоянно оттуда пропадали, и заполнять их получалось лишь по мере возможности. Отдельной напастью становилась предпоследняя неделя четверти, когда требовалось проставить все оценки, включая четвертную. Журналы совсем пропадали из учительской, и за ними приходилось охотиться, будто за цаплей – прячась за стволом прогнившего дерева и повсюду наблюдая таких же усталых охотников. Это были журналы Шрёдингера: они как бы были где-то – недавно в учительской, в кабинете географии, у учителя физкультуры, в руках той новенькой – но воочию застать их было почти невозможно. За журналами выстраивалась очередь, и даже если они возникали на столе в учительской, то их строго охраняли злые взоры сидящих вокруг учителей, которые не позволяли взять у них журнал, даже если они им не пользовались.
В четверг, за три дня до дедлайна, я зашёл на перемене в учительскую и стал свидетелем того, как плечистая короткостриженная учительница физкультуры лет сорока была готова вступить в физическое противостояние с биологичкой из-за очередного журнала. Склонившись с ручкой над разлинованной бумагой, она глядела исподлобья на оппонентку и говорила, грубо растягивая согласные звуки, будто Глеб Жеглов:
-Мне плевать, кто там за кем занимал! Будете ждать, пока я не закончу! Я ещё раз повторяю – мне плевать! Поругаться хотите? Ну так подходите, попробуйте у меня взять журнал! Посмотрим, кто победит!
Естественно, биологичка (которая хорошо изучила фауну тех мест) не стала вступать в заведомо проигрышный конфликт с физически более развитой коллегой, тяжко вздохнула, цокнула и, сложив руки на груди, отошла к окну. Я всё это время переводил взгляд с главных действующих лиц на присутствующих в комнате учителей, коих набралось немало. Все они сидели с безучастным видом и старались не замечать происходящее.
В четверг мне не удалось добраться до искомых сборников двоек и троек. На следующий день я обрадовался, когда в своё очередное «окно» обнаружил часть необходимых журналов в учительской, но меня тут же предупредили, что за ними очередь – три-четыре человека, и ранее вечера мне на них претендовать не стоит. Вечером, как вы понимаете, журналов там не оказалось. Кто-то просто забрал их домой на ночь, наплевав на потребности всех остальных.
На выходе из школы я встретил учительницу информатики, которая посоветовала, что единственным верным способом получить доступ к журналам будет прийти в субботу вечером, когда все остальные уже проставят свои оценки.
В субботу журналов не было в обед, не появились они и к трём часам дня, когда я закончил занятия. Прогулявшись до дома, я вернулся к шести, уж точно рассчитывая на то, что смогу заполнить оценки. Журналы чудесным образом появились в учительской, но и в тот момент там оказалась очередь из таких же бедолаг, как я. Печально вздохнув, я рухнул на стул возле окна и стал рассматривать происходящее за ним. Накрапывал холодный дождь, наполняя грязные лужи на разбитом асфальте между унылых панельных домов. На голых ветках покачивались одинокие вороны, почти теряясь на фоне тёмного октябрьского неба.
К половине восьмого в учительской осталось лишь двое – я и учитель информатики. Сидя на разных концах большого стола, мы склонились над журналами: надо было не только перенести оценки из своих блокнотов, но и заполнить темы в строгом соответствии с учебным планом. К этому плану учителя-предметники доступа не имели, поэтому приходилось искать журнал завуча или знатного учителя и копировать темы оттуда слово в слово.
За неполный час я успел закончить три журнала из необходимых пяти, как вдруг произошло страшное. Жужжащие лампы под потолком одновременно погасли, погрузив учительскую во тьму. Я растерянно покрутил головой и глянул в окно. Улицы и дома, насколько их было видно, тоже окунулись во мрак осенней ночи. Я плотно сжал губы и непроизвольно скривился, ощущая, как надо мной берут власть злость и отчаяние, а голову заполняет нецензурная лексика.
-Понимаю! – послышалось с другого конца стола. – Я примерно то же переживаю.
-Вы о чём? – растерянно спросил я.
-Ну, то, что вы сейчас сказали.
Я не видел его лица, но голос улыбался.
-Я что, матюгнулся вслух?
-Ага! – он посмеялся.
Взгляд постепенно привыкал к сумраку, и лицо коллеги медленно вырисовывалось во тьме. Круглое лицо с неглубокими морщинами и умный взгляд создавали впечатление доброго человека.
-Мы ещё не знакомились, кажется, – сказал он. – Меня Николай зовут. Николай Валерьевич.
Я представился и, не зная, о чем можно говорить, вновь выглянул в окно. Из старых рам фонило холодом и сыростью, из-за чего меня передернуло.
-Это надолго, я так полагаю, – Николай тоже смотрел на улицу. – Авария на подстанции. Где-то час чинить будут. Пока соберутся, пока приедут. Если будет кому приезжать. У меня там бывший ученик работает. Рассказывал про работу их службы. Бардак!
-Как и у нас, – с негодованием ответил я.
Достав кнопочный телефон, я включил экран, направил тусклый свет на журнал и попробовал заполнять таблицу. Глаза вскоре заслезились от напряжения.
-Да перестаньте вы! – вновь послышался голос Николая. – Это того не стоит. Поверьте мне, лучше не заполнить журнал, чем потерять на этом свое здоровье.
Я ещё некоторое время держал телефон над незаполненными графами, пока экран не потух сам собой. Затем отложил ручку и громко вздохнул.
-Честно говоря, не думал, что мне придется заниматься такой ерундой вечером субботы за такую зарплату.
-О, поверьте, это ещё не самое страшное! – бодрым голосом ответил Николай. – И потом, зарплата хоть и маленькая, а вам ее платят. Так ведь?
-Что вы имеете в виду?
-Ну, платят вам деньги? Сколько вы там получаете? Ведь без задержек получаете?
-Ещё бы они задерживали, – мой голос гневно прыгнул.
-Ха! А ведь были и такие времена. Я смотрю на вас – и себя вспоминаю. Так же в начале девяностых пришел работать в школу. Сразу после института. И, поверьте, зарплаты тогда были меньше нынешних. А ведь и их не платили.
Какое-то время я слушал дождь за окном, потом решил поддержать разговор, хоть и не было особого желания.
-И как вы жили?
-Так и жили, – он снова усмехнулся. – В родительской квартире, на родительских щах. Утром капуста, днем – картошка с дачи, вечером – макароны или хлеб с маргарином. И так каждый день. По праздникам – мясо. Иногда пельмени.
-Как так можно? Я даже студентом так не питался.
-Повезло вам, значит. Благодарите судьбу. А я вот как студентом на подножном корме жил, так и молодым учителем. Там, наверное, даже похуже было.
-Ну вы ладно, а другие как? Которые взрослее вас были?
-Точно так же! – он покачал головой. – Осенью пришли в школу, а нам говорят: зарплаты нет. Когда будет – не знаем. И все живут тем, что на дачах вырастили. Да на родительскую пенсию. Зимой припасы заканчиваются, а потом и пенсию задерживают – и становится совсем грустно.
-И как дальше?
Николай некоторое время молчал, погружаясь в воспоминания.
-А дальше было интересно. Месяц был апрель. Снег активно таял. Вечера ещё холодные, а вот днем иногда бывает теплый ветер. В животе пусто, а голова тяжелая. Нам тогда что-то выплатили – то ли в феврале, то ли в марте. Но какие-то копейки, что они моментально закончились. И, значит, в апреле я пришел в учительскую после уроков, а зачем – не помню. Сел в угол на свободный стул и пытаюсь вспомнить, что мне там надо было. А учителя разговаривают – и кто-то вдруг упомянул пельмени. И, представляете, вспомнил пельмени, представил их себе – и не могу выбросить их из головы! Ха! И сладко, и гадко! Думать приятно, а в животе от этого больно становится. В реальный мир я вернулся, когда коллеги стали ругаться.
-Да сколько можно! – Валентина Геннадиевна ударила ладонью по столу, который заливало весеннее солнце. – Я за этот год на семь килограмм похудела! На мне вся одежда висит!
-Ладно я похудел, – продолжил Павел Александрович. – А дети? Мне детей нечем кормить. Кожа да кости. Уже стыдно им в глаза смотреть!
-Так продолжаться не может! – подала голос обычно тихая Татьяна Олеговна. – Они думают, что мы тут можем одними обещаниями кормиться?!
-Нет, я понимаю – месяц! Ну два – край! А мы с самого октября живем… – Кирилл Робертович подыскивал слова. – Как… как узники концлагеря!
-Да-да! Точно! Щеки впалые, глаза обреченные! Только надсмотрщика не хватает.
-А директор что?! Не надсмотрщик?!
-Ну, он с нами в одной лодке. Так же без денег ходит.
-Так пусть в минобр сходит и потребует! Какой от него толк? Пиджак любой дурак напялить может!
-Он ходил, ходил! Но его там завтраками кормят.
-А он нас! Ладно бы эти завтраки съесть можно было! Тьфу! Противно!
-Ну ладно вам! Обещали к концу месяца дать.
-Сколько дать?! Как в феврале? Это в магазин один раз сходить!
-Нет, тут точно надо что-то делать!
-А что вы тут сделаете? Что, м? Толпой в минобр пойдем? Или к госсовету?
-А что этот минобр? Что госсовет? Помните, как зимой эти пиджаки сюда приходили? Как с нами разговаривали?
-Да уж. Они нас не совсем за людей считают.
-К скотине в деревне лучше относятся.
-Дорогу перекроем! – сказал кто-то в шутку.
-А что, перекроем! Давайте перекроем! Пусть знают! Журналистов позовем!
-Несерьезно это! Учителя и дороги перекрывать…
-Ну а что? Надо же что-то делать!
-Их разговоры, – вспоминал Николай, – я слушал с огромным интересом. Я ведь из семьи коммунистов. Дед мой был первым секретарем сельсовета. Тогда ещё – ВКП(б). Ушел на войну, дважды ранен, награжден орденом. Отец – активный член комсомола, затем КПСС, на заводе возглавлял профсоюз. И вы не смотрите, что КПСС! Он не из тех, что в перестройку перестроился! У нас дома целый шкаф был заставлен классиками марксизма. И не просто так, для вида! Отец все читал, все знал. Поэтому его из партии турнули в перестройку. Правда, со скандалом! Отец им там показал, всем всё высказал! – Николай улыбнулся. – Я по его стопам пошел. В институте воевали с деканатом, чтобы двух студентов восстановили – они с одним профессором посмели поспорить на паре. Вот мы там пошумели! И восстановили же их! Потом девчонке одной помогали – ее из общежития хотели выселить из-за ребенка. Там долгая история, но по итогу помогли! А тут я в школе – и что вижу? Рабочий конфликт! Я как-то загорелся весь! Даже про пельмени забыл! – Николай снова посмеялся. – Я с отцом поговорил, пересказал ему настроения среди учителей. Он вспомнил историю рабочего движения, как раньше боролись за права. Я довольный пришел в школу, зашел в учительскую, там все сидят! Я, значит, встал напротив двери, как Ленин на броневике! Только волнуюсь и трясусь весь! Уважаемые коллеги, говорю! У меня к вам предложение! Вот мы тут работаем-работаем, а деньги не получаем! Так какой смысл нам работать? Предлагаю не работать вовсе.
-Уволиться, что ль, предлагаешь?
-Нет, увольняться не надо! Будем приходить на работу, но уроки вести не станем!
-Ещё чего придумал!
-Ну а что? – говорит Николай. – Мы тут с начала года за спасибо работаем. Как рабы! Даже хуже! Рабов всем обеспечивают – едой, одеждой, кровом. А мы и работаем, и всё сами вынуждены добывать! Где это видано?
-Логично излагаешь, малец.
-А ученики что? – спросил кто-то.
-А что ученики? Пускай тоже приходят и сидят в классах, – продолжает Николай. – Они у себя, а мы здесь – в учительской. Всеобщая забастовка!
-Ох, не нравится мне это.
-Нравится или не нравится, а он дело говорит, – поддержал кто-то.
-Ну вообще можно попробовать.
-А когда начнем?
-Да хоть завтра! – воодушевился Николай. – Вот завтра придем сюда к восьми как обычно, но вместо уроков собираемся в учительской! Главное, чтобы пришли все! Сидим здесь до часов трех, когда все занятия обычно заканчиваются, затем по домам.
-А потом что?
-А потом повторяем! И снова, и снова! Пока нам не выплатят задолженность!
-Ох, не нравится мне это…
-В общем, – вновь заговорил Николай, – мы обсудили все детали, а на следующий день учителя почти в полном составе отказались вести занятия. Несколько предателей отказались от участия в забастовке, но общей картины они не поменяли. Дети удивились, что все учителя в учительской сидят, и большей частью разбежались. Директор тоже удивился… Даже не удивился, а испугался! И попытался вернуть нас на рабочие места, но ему это не удалось. В учительской было тесно, душно, тревожно, но первый день прошел хорошо! Я бы даже сказал, дружно! В начале видно было по глазам, что многие боялись, но к концу дня как-то увереннее стали!
Он прервался, будто что-то вспоминая, и посмотрел на дождь за окном. А я сидел с открытым ртом, ожидая продолжения истории о том, как учителя, оказывается, могут сообща решать проблемы.
-И как, получилось? – спросил я.
-Ну как сказать? В целом, да, получилось. На следующий день все бастующие собрались в учительской, как и было оговорено, к восьми утра. Сидели, общались. Пара человек позвонили своим знакомым из других школ, так те воодушевились нашим опытом! Сказали, что им тоже надо бастовать из-за невыплат! А как я себя прекрасно чувствовал – не передать! Ведь этот наш протест словно набирал обороты! Перекидывался на другие школы! Правда, к десяти часам настроение внезапно поменялось… Как сейчас помню – Павел Александрович стоял возле окна и смотрел на школьный двор. В какой-то момент он прямо встрепенулся и спросил: «А это кто приехал?». Все молча поднялись с мест, подошли к окну и увидели там три машины: волгу, буханку и пазик. Из первой вышли прокурорские, из второй милиция, а из автобуса начали появляться омоновцы. Человек, наверное, пятнадцать. Здоровенные такие детины в камуфляже. Благо, без автоматов. Представляете, да? Омоновцы против учителей. В наших, казалось бы, дружных рядах пронесся ропот. Люди стали боятся. Мы видели, что на крыльце приехавшую гвардию встречал директор. К нему подошли трое – по одному из каждой машины. И все вместе они зашли внутрь. Учителя пришли в движение.
-Бить, надеюсь, не будут? – сказал кто-то.
-Как минимум сразу не будут.
-А что, если будут?
-На переговоры, видать, идут.
-А что им говорить?
-Да так и говорить, что хотели.
-Так, а кто с ними будет говорить? От нас тоже нужен переговорщик.
-Пусть Николай! Он предложил, он пусть и говорит.
-Точно!
-В общем, когда на пороге появился прокурорский работник, – вздохнул Николай, – встречал его я. Интеллигентного вида, в очках, говорил спокойно. Двое других остались в коридоре вместе с директором.
-Что, бунтуем? – спросил представитель государства.
-Забастуем! – удивительно живо ответил Николай, хоть и волновался.
-По какому поводу?
-Зарплату не платят. С октября! Задолженность огромная!
-В феврале ведь платили, – прокурор поправил очки.
-Очень мало заплатили, – сказал Николай. – Требуем полную выплату. Пока не выплатят – в классы не вернемся!
-Решительные вы! – человек в синем мундире поправил карман и подошел к окну. – Видели, кто с нами приехал?
-Видели! – ответил главный бастующий. – А что, разгонять нас будете? Дубинками? Или сразу стрелять?
-Никто в вас стрелять не будет, – спокойно ответил прокурор. – Нам просто описали все так, будто здесь восстание. Сейчас же время такое… – он некоторое время смотрел за омоновцами, которое будто дети толкались возле автобуса. Им явно не хватало футбольного мяча. – Ну что ж, значит все дело в зарплатах?
-Конечно! В чем же ещё?
-На баррикады ещё не планируете идти?
-А если надо, то и пойдем.
-Ну, не стоит, не стоит, – он вновь поправил очки и кивнул на мужчин в камуфляже. – Поверьте, эти ребята в вопросе баррикад намного подкованнее вас.
Дождь барабанил по подоконнику школы. Я сидел в темной учительской и дрожал – то ли от холода, то ли от истории. Николай хмыкнул и почесал нос.
-А дальше-то что? – спросил я спустя некоторое время. – Что сказал прокурорский?
-Пообещал решить вопрос. Сказал, что постарается добиться выплат в обмен на обещание тут же приступить к занятиям. Они вскоре уехали – все три машины. Честно признаться, я удивился их оперативности. Уже к четырем часа дня бухгалтер в сопровождении вооруженного милиционера привезла зарплату! Долг за весь год! Все сразу получили! Счастью, как говорится, не было предела! Некоторые даже обниматься стали. Руку мне жали! Поздравляли друг друга! И настроение такое было… – он подбирал слова. – Настоящего праздника! Вот настоящий такой народный праздник, когда все сливаются в едином порыве! Все переживают общее! Победа! Понимаете, по-бе-да! А какой я радостный прибежал домой! В кармане пачка денег, все родителям отдал! Отцу рассказал! Какой наивный я был, Господи!
-Почему наивный?
-Да я – молодой, глупый! – он усмехнулся. – Слегка распробовал вкус победы и нафантазировал себе! Скоро ведь Первомай! Солидарность трудящихся! А тут такой успех! Красные флаги! Рабочее движение! Коллегам потом телефон обрывали, спрашивали, как они добились выплат, что делали. Забастовки – не такие большие, как наша, но все же забастовки – были и в других школах! И там тоже всем выплатили! В полном объеме! Отец советовал брать быка за рога – создавать профсоюз! Не вот этот, как у нас, потешный! Который только конфеты на новый год выдает, да путевки. Нет! Настоящий боевой профсоюз! Не платят зарплату – стоп работе! Не нравится директор – требуем поменять! Хамство, произвол, незаконное увольнение – такое не выйдет!
-Профсоюз… – повторил я, представляя себе решение всех увиденных мною проблем в школе.
-Я ходил, рассказывал, объяснял коллегам. В основном меня поддерживали! Я даже вышел на другие школы! И там тоже был живой такой интерес! Но надо было начать с нашей школы. Провести организационное собрание, выработать устав, наметить курс дела. Снова прошелся по коллегам, пригласил на собрание… Уже тогда был первый звоночек. Даже не звоночек, а гул пароходной трубы. Одни, говорят, не могут, вторые корчат извиняющиеся мины, третьи слишком заняты. Но многие согласились прийти! В назначенное время пришли человек семь, хотя собиралось пятнадцать. Ладно, надо начинать с чего-то. Поговорили, обсудили. В конце мая снова встреча. А там снова – ой, простите, у меня дача, сажать надо, время такое. Пришли четверо. В июне и вовсе один человек. То есть собрание из меня и ещё одного. Представляете, да?
-И что, все? А как же… – я пытался подобрать слова. – Протест? Объединение?
-Протест был, да. Ровно до момента, пока люди не получили обещанную зарплату. А затем деньги стали находить и платить регулярно, хоть и с небольшими задержками. А какое объединение, когда надо картошку посадить, окучить, собрать? В конце концов отдохнуть после работы? – он покачал головой. – Поэтому все мои идеи о рабочем профсоюзе закончились в том же году.
-Вы больше не пытались ничего предпринимать?
-Пытался, конечно. Разговаривал, объяснял, проводил беседы с молодыми учителями, когда сам стал постарше. Но понимания не находил. У некоторых появлялся блеск в глазах, но как-то быстро гас. К чему вся эта борьба за те копейки, что нам платили? Проще уйти продавцом в палатку, – он немного подумал. – А ещё меня за спиной начали называть коммунякой, смутьяном. Очень быстро поменялось общественное мнение, знаете ли. Не ожидал такого. Что, говорят, пристали со своим профсоюзом? Работать лень? В общем, поддержки я не увидел.
-Грустно как-то, – сказал я, всматриваясь в темное лицо собеседника. – И как вы так двадцать лет проработали?
-Грустно, согласен! – он покивал. – Как-то проработал.
-Честно признаться, в школе работать – мрак.
-Не то слово! Но ко всему привыкаешь. Текучка тут всегда была большая – люди приходят, кому не нравится – уходят. Один год, два, пять, десять. А потом декрет, бизнес, второе образование, переход на более доходное место. Дела до общих проблем никому нет. Сначала нагрузку повысили, потом классы увеличили. Начали в обычные классы детей с отставаниями и инвалидностями сажать. Затем, вводят новую программу и учебники, по которым работать невозможно. Неоплачиваемые переработки на голосованиях и госэкзаменах. Хамство, наконец. Повальная тупость руководства, простите за откровенность, – Николай вздохнул. – Но ко всему привыкаешь, приспосабливаешься. Если б не приспосабливались, то и вымерли бы давно уже.
-А как же все вот это? – удивленно спросил я, пытаясь подобрать слова. – Протест. Профсоюз.
-Протестов у нас нет, даже когда компот с тараканами в столовой подают, – ухмыльнулся Николай. – А профсоюз есть. Конфеты на новый год отсыпает.
Меня снова передернуло от холода. Я посмотрел на усиливающийся дождь за окном, темные панели бетонных домов и чернеющее небо. В этом мгновение вспыхнул яркий свет, заставив меня зажмуриться. Я медленно открывал веки, привыкая к болезненной яркости старых лам. На столе передо мной лежал незаполненный журнал и шариковая ручка. Хотелось ещё что-то сказать, но подходящий слов не нашлось – душу тянуло пустотой и странным отчаянием.
Глядя на линованные таблицы с оценками, к горлу подступила тошнота. Хотелось выкинуть этот проклятый журнал в окно – и пусть, что будет! Или захлопнуть ненавистные страницы, положить журналы на полку и уйти домой: раз не могут организовать нормально процесс – так пусть сами и заполняют! Чёрт знает что.
Однако бунтовать я, естественно, не стал. Николай в то время спокойно заполнял свои журналы, позабыв и обо мне, и, по всей видимости, о нашем разговоре. Я с полминуты наблюдал за ним, а потом взялся за ручку и принялся писать оценки.
В своё оправдание могу сказать, что свой протест я всё же проявил – правда, школа об этом вряд ли узнала. Вместо переписывания оценок из блокнота в журнал я просто выставлял оценки примерно по памяти. А вместо точных формулировок поурочного плана в графе «Тема занятия» писал отсебятину, иногда заполняя прямоугольники официального документа строчками из любимых песен и названиями альбомов групп, по которым я фанател в те годы.
Закончив бессмысленную писанину, я отбросил ручку, захлопнул журнал, встал и швырнул его на полку. Чувствуя необходимость что-то сказать Николаю, я громко выдохнул и хлопнул руками по бёдрам:
-Ну что ж, дело сделано! Пора отдыхать! – сказал я.
-Что, и тетради проверять не будете? – он покачал головой. – Везёт! Мне вот ещё до полуночи сидеть.
-До свидания!
-Поправьте, пожалуйста, журналы, – не поднимая взгляда, сказал он. – А то кинули так… Не дело это.
Я удивился, но всё же поправил ненавистные книги и в задумчивости потёр щеку. Пришло медленное осознание, что Николаю удалось удивительно быстро поменять к себе моё отношение. Мне вновь хотелось кинуть журнал – но уже не в окно, а в своего опытного коллегу. Я ещё раз негромко попрощался и быстрым шагом двинулся на выход из школы.
По крашенным коричневой краской полам, мимо зелёных стен и стендов с чёрно-белыми фотографиями советских лет, фотообоев с берёзками и высокой травой, чучел животных, торчащих из окон класса биологии. Где-то там были птицы, лягушки и слизняки. Где-то там спали кулики, сверчки и совы.
В понедельник я бодро зашёл в кабинет директора и объявил о своём решении уволиться из школы.
-Не пущу! – заявила она. – Не подпишу! Никуда не уйдёте! Будете работать!
-Не пускайте, не подписывайте, – бодро ответил я. – Дорабатываю две недели по закону. Во второй четверти меня не ждите.
-Посмотрим ещё! – кинула она вдогонку, когда я уже вышел из директорской.
Однако воевать с ней не пришлось, ибо в последние дни первой четверти в школу пришёл ещё один молодой специалист, готовый занять моё место. Поэтому директриса без проблем подписала все необходимые бумаги, и я, вольный человек, навсегда покинул стены этой школы.
По всей видимости, невидимая судьба была единственной, кто оценил мои шутки с заполнением журналов, потому что спустя всего два дня мне повезло найти нормальную работу – с хорошими условиями труда и достойной зарплатой. На той работе мне почти не приходилось думать о поруганной справедливости, протестовать и уж тем более думать о профсоюзах и забастовках.
Тем не менее, обувь, в которой я стоял по щиколотку в тинистой воде, навсегда осталась со мной. Она спрятана в кладовке моего прошлого. Порой я открываю туда дверь, чтобы разглядеть эти резиновые сапоги, которые до сих пор сохранили запах той самой топи. И где-то рядом тут же просыпаются лягушки с куликами и запевают свои старые песни. Я медленно закрываю дверь и ещё некоторое время держусь за ручку, думая, что мне неприятнее – этот запах или осознание того, что я тоже был частью этого болота.
Автор: Иванов Дмитрий
