О своем видении природы и особенностей возникшего в декабре прошлого года протестного движения Еве Рапопорт специально для Рабкор.ру рассказал Виталий Куренной – кандидат философских наук, профессор Высшей школы экономики, заведующий отделением культурологии этого университета, научный редактор журнала «Логос».
Что вы можете сказать о наблюдаемой с декабря прошлого года протестной активности именно как философ и культуролог?
Философу трудно сказать что-то оригинальное по поводу этих событий. В том смысле, что история здесь не новая. Более интересны моменты культурные и социокультурные.
На мой взгляд, одна из самых интересных особенностей развернувшейся протестной активности в том, что она обнаружила три типа базовых структурных несоответствий. Начнем с того, что все эти недавние события проблематизировали статус социальных наук и, в особенности, социологии массовых опросов.Те массовые инструменты исследования, которые используются для изучения нашего общества, оказались неспособны не только спрогнозировать эти события, но и сколько-нибудь убедительно диагностировать их природу постфактум, – что получило отражение и в дискуссии внутри социологического сообщества. Показательно также, что представители центров, которые занимаются электоральными опросами, были вынуждены давать публичные разъяснения методологического характера. Например, «Левада-центр» к этому был принужден. Но проблема здесь, на мой взгляд, не в том, что данные и результаты искажались, – уверен, что все наши основные исследовательские центры действовали корректно в рамках соблюдения методологических стандартов. Но эта методология не уловила нечто важное и даже принципиальное для формирования нового общественного климата. Как раз этот момент было бы важно отрефлексировать, тогда как дискуссия, мне кажется, пошла по ложному следу подозрений или уличений в ангажированности. Это обстоятельство касается не только социологов, но и всего нашего обществоведческого знания. Интересной была реакция на это эпистемологическое несоответствие – мы наблюдали всплеск исследовательской инициативы в этой области, бум народной социологии. Конечно, в основном все это не выдерживает никакой критики, а в значительной мере к тому же совершенно тенденциозно, но сам факт любопытен. Кстати, мы с нашими студентами-культурологами из Вышки также ходили на митинги, интервьюировали, фотографировали – вовсю практиковались в культурной антропологии, нельзя же было такой шанс упускать! Надеюсь, в нашем исследовательском сообществе, равно как и в среде возможных заинтересованных заказчиков этой работы возникнет, наконец, понимание того, насколько важным является необходимое многообразие большого числа качественных социокультурных, антропологических, этнографических исследований, без которых мы просто себя не видим и не понимаем сколько-нибудь осмысленным образом.
Кстати, пару лет назад я проводил несколько проектов, качественных исследований, посвященных нашему интеллектуальному сообществу. Так вот, для людей, которые смотрели наши результаты, новейшие явления не должны были стать неожиданностью – мы как раз описали особую интеллектуально-активную группу «безымянных», сформировавшуюся в крупных городах, равно как и определили внепартийность как конститутивную особенность современной российской интеллектуальной среды. В итоге мы наблюдали сейчас на уровне публицистики настоящее состязание за поиск нового идентифицирующего и самоидентифицирующего понятия для социального ядра протестных движений, равно как и специфическую резистентность этого ядра к попыткам его политической приватизации существующими партийными силами.
Второе структурное несовпадение, к которому мы как раз и подошли, заключается в том в том, что возникшая форма активности не «расфасовывалась» в старую партийную машину (имею в виду также множество разных уже существовавших оппозиционных центров). Сложившаяся политическая система строилась по довольно понятным лекалам, но оказалось, что есть не очень многочисленный, но достаточно заметный, активный, крикливый пул граждан, которые в заготовленную политическую реальность не укладываются. Старые политические силы пытались как-то это возглавить, упаковать, пустить в какое-то русло, но из этого ничего не получалось. Здесь уместны ассоциации (и они постоянно озвучиваются сегодня) с шестьдесят восьмым годом. Тогда тоже возникло нечто, что не укладывалось в старую политическую систему, в старый расклад идеологических сил. Прямого соответствия здесь, я считаю, нет – очень разный генезис, социальный субстрат и цели наших протестов и явлений шестьдесят восьмого года, но вот этот момент рассогласования существует – это точно.
Третье структурное несовпадение более глубокое, поэтому я опишу его гегелевской метафорой – как несовпадения явления «в себе» и «для себя». Данная проблема касается уже не политических рамок и попыток политической приватизации новой городской активности, о чем мы только что говорили, а о сфере общественного мнения, где началась крайне напряженная работа – и она по-прежнему продолжается – по поиску каких-то самоидентификаций, самоопределений, каких-то проектов практического выхода нового запроса на активность. Протесты подняли целую волну публицистов и лидеров мнений, которые старались происходящее как-то идентифицировать, самоидентифицировать, поучить и направить. Вообще за последние месяцы появилась масса интересного материала, если смотреть на него с точки зрения анализа дискурса, политической семантики или истории понятий. Например, был пущен в дело весь пыльный лексикон про интеллигенцию, использовался целый набор новых метафор – например, основанных на специфике используемых медиа – ну, типа, люди интернета против людей телевизора – и так далее.
Была ли эта новая идентичность в результате найдена и описана?
Я бы сказал так: найденные идентификации, во всяком случае наиболее устоявшиеся из них, не кажутся мне удачными. В этом смысле явление в себе не совпадает с тем, как оно есть для себя. Но здесь все сложно, нельзя просто сказать – нет, это не вот это, а другое. Слова производят действия и вместе с этими действиями они не иллюзорны, они также обладают реальностью, которую нельзя просто объявить иллюзорной. Но все же слова имеют также определенные смысл и значение, и здесь со многими из них я мог бы не согласиться. К числу таких слов я отношу понятия «легитимность», «креативный класс» и многие другие. Но с каждым следует разбираться отдельно. Кроме того, в игре находятся политические силы, которые существовали до этого и будут существовать после. Левые, либералы, националисты разного рода – все так или иначе предлагают свои понятия и навязывают их. Эта игра имеет разные и довольно ухищренные формы, например, здесь задействована сциентистская мимикрия – под результаты исследований, опросов и прочее. Для людей, которых эти события затрагивают, а среди них много молодых людей, ситуация очень сложная. Мне кажется, им важно разобраться, сначала, с собой, чтобы, в конечном счете, не оказаться под чужими знаменами. Сначала познай себя, а потом уже вставай под чьи-то знамена – вот так бы я переформулировал сегодня старый философский принцип.
Не могли бы вы объяснить, почему постановка вопроса о легитимности не представляется вам актуальной?
По злому ли умыслу, недомыслию или интеллектуальному возбуждению, но эта категория активно использовалась как некоторое политическое оформление всего протеста. Мне она кажется совершенно неуместной. Вопрос о легитимности – это вопрос о характере всей системы правления, некоторых оснований ее существования. Такой постановки вопроса не было и в помине – в качестве объединяющий платформы протестов. Требование честности, то есть соблюдения действующего законодательства без подтасовок и махинаций – вот основное требование. Действия наблюдателей на выборах – вот практический модус этого требования. Ни то, ни другое не ставит под сомнение существующую систему в аспекте ее легитимности, сводится к легальному соблюдению процедур, установленных и поддерживаемых системой власти и правления. Выборы и выборное законодательство, предусматривающее, в частности, возможность для действия тех же наблюдателей – это не заслуга протестовавших, а заслуга действующей власти, следовательно, протест разворачивался в пространстве признания легитимности этой власти – без этого он просто не имел бы смысла в указанных двух своих основных модусах.
Однако самое интересное и, действительно, новое – откуда вообще взялись эти люди с такими требованиями? Почему возникла большая группа людей, готовых искренне требовать соблюдения формальных правил в нашем обществе. Замечу, наше общество в силу своей истории и генезиса по большей части предрасположено к их игнорированию и нарушению. Оно живет по неформальным правилам и склонно с ними соглашаться. Как говорит Александр Аузан, мы с вами все тут «недорасследованые». Потому что значительная часть общества существует в теневой, нелегальной сфере. Если уж говорить об исторической бэкграунде, то можно заметить, что сущность советского общества в его поздний период состояла в нечестности, если понимать под честностью соблюдение легальных процедур, легального контракта. У всенародно любимого советского поэта Владимира Высоцкого есть известные строки: «но был один, который не стрелял». В этом заключена вся суть советского общества: в соответствии с контрактом он обязан стрелять, но система устроена таким образом, что честен тот, кто не стреляет. В этом смысле речь идет о совершенно новом явлении: в больших городах появляется группа людей, которые готовы настаивать на честности.
Каковы же, на ваш взгляд, предпосылки возникновения такой группы людей?
Это интересная исследовательская задача. Моя гипотеза включает два момента. Но прежде, чем их назвать, отвечу, что эта группа все-таки достаточно локальна. Наша страна структурно разделяет все особенности недоразвитых, догоняющих обществ. Давно описано, как они устроены: это огромная серая зона и только где-то в больших городах или особых правовых зонах, связанных с деятельностью крупных корпораций, существуют «стеклянные колпаки», под которыми люди живут легально, юридически честно и т.п. Последние события показали, что такой колпак у нас также оформился и состоялся. Произошло это потому, что, во-первых, какая-то немалая часть жителей крупных городов интериоризировала институт формального контракта. И это большая новость. Давайте зададимся вопросом – какие массовые институты возникли в постсоветсвое время? Их очень немного. В основном мы наблюдаем поведение людей в соответствии с теми габитусами, которые устоялись в советское время, особенно в сфере высшего образования, науки, культуры. Но есть нечто новое. Например, очень эффективный институт страхования гражданской ответственности автомобилистов. Этот институт, будучи введен, заработал у нас на сто процентов. Все 90-е годы были заполнены анекдотами про мерседес и запорожец, теперь же они исчезли. Любое событие на улице, которое раньше заканчивалось агрессией и большими рисками для всех участников, в наши дни имеет вполне безобидный характер, потому что у вас есть страховка, есть договор, есть правила, вы склонны настаивать на этих правилах, держаться их. Это и есть та среда, где возникает требование честности. Во-вторых, устоялся еще один институт – это институт потребительского выбора. Совсем не случайно едва ли не самая заметная российская гражданская организация – Союз потребителей. В сфере потребления люди тоже привыкли соблюдать формальный контракт. Важен и сам по себе институт выбора. Советская культура была дефицитной, в ней с выбором были проблемы, а сейчас мы же успели привыкнуть к тому, что выбор обязательно должен быть, готовы требовать выбора. А людей его вдруг лишили. Им это не понравилось. Точно так же, как не нравится, когда в магазине только один сорт колбасы, а не два или пять. Возникновение требований честности и строго соблюдения легальности – новость, безусловно, хорошая. Появилась масса людей, которые действительно живут по открытым, публичным правилам и требуют этого от власти. Хотя объем этой массы не надо переоценивать. В силу того, что эти опривыченные нормы озвучиваются в политическом поле, эмоциональное напряжение здесь, конечно, оказывается выше, создает новое качество события.
Есть еще один фактор, который имеет общее значение для всей нашей политической, социальной и культурной ситуации. Современный капитализм устроен так, что он, по сути, реализует в самом себе идею Троцкого о перманентной революции – за счет постоянной революционализации социальных, трудовых отношений, обновления потребительских привычек, создания ситуации постоянного выбора, что вселяет в человека ощущение напряженной динамики. СССР потому, в значительной мере, и проиграл этой системе, что не смог создать такой механизм перманентного внутреннего обновления. Есть исследования характера потребительского недовольства – а это очень важный фактор падения советского государства – накануне краха советского общества, которое имело очень специфическую природу. Люди же не голодали, но чего им не хватало – так это символов выбора: полных прилавков, демонстративного многообразия, создающего субъективное ощущение динамики за счет реализации актов выбора. В общем, советское общество не удовлетворяло императиву Цоя «Перемен требуют наши сердца». Так вот, наша ситуация, опять же, вполне объяснимая нашим полупереферийным положением, сегодня эту проблему снимает, но не для всех. Те, кто находится в пределах стеклянного колпака, ощущают «новый застой» и, опять же, требуют указанных перемен. Не случайно среди лидеров в итоге нарисовалась Ксения Собчак – селебрити, каковая – прямо по учебнику – как раз и воплощает символическую динамику капиталистической системы. Изначально указанное недовольство не имеет политического характера, но отливаясь в политическую форму оно может иметь серьезные последствия для данного конкретного режима – как это и было в случае исчезновения СССР.
А наш отечественный протестующий и тот, кого журнал «Тайм» признал персоной 2011 года, – есть ли у них что-то общее?
За последний год с небольшим в мире произошло много интересных событий. Мы видели движение Occupy, видели достаточно сложное движение в Европе, которое связано с европейским кризисом и сворачиванием социального государства, видели арабскую весну. Эти явления, я считаю, достаточно разные. Наши события я поставил бы ближе к Occupy, потому что это, прежде всего, протест людей, которые не говорят про социальное государство, не имеют египетских проблем с мобильностью или безработицей. Это люди, которым не нравится сама система. Им не нравится большая бюрократическая корпоративная склеротическая система современного общества. Им не нравится, если угодно, модерн. Они на это реагируют, конечно же, прости господи, не постмодерном. Они реагируют предсказуемым способом, который я бы назвал новой городской романтикой. Этот романтизм имеет сентиментальную природу. Протестующие очень эмоциональны, обидчивы, почти по-детски: их задевает, например, что их назвали бандерлогами, – им кажется, что это прямо им персонально было адресовано. Это тоже интересный момент – я на нем задержусь, потому здесь возникло одно ложное клише, мол, мы такие вот новые люди интернета, а вокруг – телевизионное быдло. Так вот, протестующие наивны так же, как телезрители. На чем основана политика в эпоху телевидения, в чем его фундаментальное значение для кризиса классической партийной политики? Очень просто: телезритель воспринимает с экрана политика как существо, которое сидит в его комнате и к нему адресуется, – на этом основана вся так называемая аудиторная демократия. Но тот момент, который я упомянул, непосредственная сентиментальность, завязанная на отношение к отдельным лицам – Путину или Чурову, – указывает на то, что интернет-аудитория ничем здесь не отличается от телевизионной, политику они переживают и при этом переживают романтически – эмоционально и сентиментально. Наши протестующие такие же телезрители, как и любая бабушка, которая сидит перед экраном в глухой деревне. Неслучайно, что вопрос о телевидении играет столь важную роль в перечне требований – дайте нам нормальный экран!
Что касается нового романтизма, то его можно зафиксировать, во-первых, по ключевым понятием протеста – искренность, честность, достоинство. (Честность – это ведь не просто легальность, это некая персонифицированная легальность, имеющая характер эмоционально окрашенной оценки.) В ходе массовых событий обнаружился запрос на особый тип отношений, которые описываются в категориях искренности, эмоциональной близости. Об этом было написано множество публицистических работ: люди вдруг вышли и увидели себе подобных, а потому и возрадовались. Это очень важный сентимент – ведь в городе мы постоянно сталкиваемся с себе неподобными, с другими. То есть эти протесты можно рассмотреть как особый механизм генерирования определенных эмоций, которые дефицитны в рутинном режиме городской жизни. Интересно и развитие событий – как только активность стала затухать и возник вопрос, как все это кристаллизовать, то что мы видим? Мы видим теорию малых дел, которую тут же подхватили и публицистические хедлайнеры движения. Давайте мы сейчас вместе соберемся и поможем… ну, котикам. Или, там, сиротам. Это все прекрасно, и указывает это на то, что люди соскучились по работе в маленькой компании единомышленников, они хотят сильных социальных и эмоциональных связей. Почему возникает такой запрос? Потому что модерн устроен не так, он устроен как большие бюрократизированные склеротические институты, где отношения слабые, где большие корпорации, где нет той самой эмоциональной и социальной близости, запрос на которую и проявляется как в самой форме событий, так и в программах на будущее. Ну и уж совсем очевидное – возникают, вернее актуализируются, различные романтические практики генерации определенного типа эмоций: бульвары, гитары, «над костром пролетает снежинка», – палаток не было, но были коврики, спальники и все такое. Это и есть новая городская романтика. Если же говорить о политическом аспекте – это, конечно, ассамблеи, романтика прямой демократии. Обычная для европейской культуры формула романтической реакции – назад в античность, обратно в полис.
Возможен ли в принципе выход за пределы модерна, если протест направлен именно против него?
Нет. Сам этот протест является составной частью модерна, он всегда с ним сосуществует и романтизм существует столько же, сколько рационализм идея бюрократического управления, против которой он направлен. Формально здесь нет ничего нового. Но это не значит, что нового нет с точки зрения нашей, российской истории. Или что здесь нет новых нюансов, которые необычайно интересны. Ну, например, этот романтизм разворачивается в сфере новых медиа, и это очень интересно. Обратите внимание, ведь мы наблюдали потрясающе интересный демонтаж стандартной массовой структуры митинга. Митинг имеет определенную упорядоченность, иерархию: есть трибуна, есть выступающие с некими лозунгами. А сейчас все происходит совсем по-другому. Люди театрализовали митинги. Каждый вышел со своим плакатом или костюмировался особым образом – каждый стал играть свою роль персонифицированного драматического высказывания. Театральность индивидуализирована, потому что профиль в фейсбуке – индивидуален. С другой стороны, благодаря новым медиа, благодаря постоянному коннекту между вашим фотоаппаратом или смартфоном и сетью, вы попадаете в публичное сетевое пространство сразу же, не зависимо от того, где вы стоите – на трибуне или не на трибуне. В результате – колоссальный всплеск жанра театра одного актера. Евгений Гришковец – это новое театральное явление последнего десятилетия, затрагивающее некие важные струны современного российского горожанина, – здесь размножился и клонировался: множество персонифицированных актеров вышли на городскую сцену митинга и разыгрывали свои роли перед достаточно доброжелательной аудиторией. Это опять же подразумевает эмоциональность, отсутствие опосредованных структур коммуникации, которые предполагает политика, которых требует управление.
А как вы относитесь к пресловутому термину «креативный класс» и насколько адекватным представляется его использование в нашей ситуации?
Это технический вопрос – соответствует ли наблюдаемое нами явление термину, который, вообще-то, имеет определенное содержание. Конечно, концепция Флориды достаточно слабая с точки зрения какого-то субстанционального содержания. Но в ней все же есть существенные характеристики того явления, которое автор подразумевает, когда говорит о креативном классе, – там, где он полемизирует с Патнэмом и теорией социального капитала. Если вы разобрались с этим содержанием, то должно быть ясно, что креативный класс Флориды – это, во-первых, последовательные индивидуалисты, во-вторых, это индивидуалисты, которые не формируют вокруг себя среду, напротив, это особый класс людей, который свою среду выбирает. Если представителю креативного класса что-то не нравится, то он просто берет билет на самолет и летит туда, где ему более комфортно.
Характер же обсуждаемого нами явления совершенно другой. Например, даже среди моего круга знакомых большое число отцов новорожденных детей отправились наблюдателями. Это мелкий, но очень важный культурный индикатор, демонстрирующий, что эти люди озабочены своим будущем в существующей среде, они хотят предсказуемости, понятных правил игры и соблюдения заявленных обязательств. И это не креативный класс – если мы корректно используем термин Флориды. Я бы сказал, что требование честности и соблюдения законности – это просто более рафинированная форма требования стабильности, которая является главным символом взаимодействия Путина с его собственным массовым электоратом. Креативный класс же не формирует такую стабильность, а выбирает для себя удобные места жизни. Допустим, Акунин, у которого где-то там в Европе своя вилла. Он вышел на митинг, блеснул – и сразу туда. Вот это настоящий креативный класс. Но это не доценты российских университетов, замученные поденной низкооплачиваемой интеллектуальной работой. Так что я считаю, использовать термин «креативный класс» в том смысле, в каком его использует Флорида, применительно к нашим условиям – некорректно. Хотя среди участников митингов, разумеется, были люди, которых можно, по Флориде, отнести к креативному классу. Но таких – меньшинство.
Как вы смотрите на то, что во время майского марша состав протестующих все-таки явным образом изменился? Там была другая уже публика.
Должен сразу сказать, что последние два месяца я уже внимательно не слежу за происходящим. Но насколько я знаю от людей, которые знают, что происходит на тех же ассамблеях, там очень высокая ротация, постоянное обновление состава. Меня это не удивляет, потому что это и есть подвижная городская среда. Вы получили отпуск в банке на две недели, попротестовали, потом обратно на работу. Вы отдохнули, получили эмоциональную встряску, заряд бодрости, поборолись с доставшей вас бюрократической склеротичностью. Такой бюджетный вариант экстремального путешествия. Как тут недавно написал Александр Морозов, резюмируя свой сентиментальный опыт: «Чудесные минуты истории мы пережили». Вот и славно.
Есть ли у вас свое видение того, как события могут развиваться в дальнейшем?
Все, что я говорю, совершенно не означает, что эти события не могут иметь политических последствий. В этом и состоит парадокс современной политики. Как при возникновении национал-социализма: кому-то просто не нравилась инфляция и хотелось петь песни в лесу у костра (такое там тоже было), но в итоге все закончилось марширующими штурмовыми отрядами. Социально и культурно природа нынешних явлений не политическая – это новая романтика, завязанная на формировании ряда новых институтов в российском обществе и подпитываемая определенными реакциями на отчуждающие процессы современного общества как такового, которые остро переживаются определенными городскими группами. Однако нельзя забывать, что это движение все время находится в поле притяжения различных политических сил, которые всегда могут его соблазнить, вписать его в свою логику. Политика – это очень фактичная, ситуативная вещь. Правда, чисто медийно, на уровне смартфона, подключенного к интернету, нечто подобное сейчас сделать сложно. Протесты отличает высокая политическая дисперсность – и в значительной мере потому, что их просто по медийным характеристикам очень трудно вписать в какую-то общую платформу. Несмотря на то, что участники тяготеют к сильным социальным связям, их слияние имеет очень индивидуализированный характер, и люди очень дорожат этой индивидуальностью. Но возможность того, что это явление будет канализировано в рамках более прямого политического действия, я бы все равно не исключал.
