Оправдания сыктывкарского узника
НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЁН, РАСПРОСТРАНЁН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ КАГАРЛИЦКИМ БОРИСОМ ЮЛЬЕВИЧЕМ, ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА КАГАРЛИЦКОГО БОРИСА ЮЛЬЕВИЧА.
Читая письма, приходящие ко мне в тюрьму, понимаю: зрители и читатели «Рабкора» ждут от меня какой-то большой теоретической работы, какой-то «нетленки». Я должен взять пример с других интеллектуалов и революционеров, которые, сидя в застенках написали выдающиеся книги. Напоминают мне про Антонио Грамши, уже три толстые тетради предусмотрительно подарили. Примеры множатся: не только Грамши, но ещё Кампанелла, Морозов. Да и Чернышевский с романом «Что делать?».
Правда, все они сидели за решёткой очень долго. У меня пока время идёт по-другому. Если сюжет затянется, может быть, это и простимулирует творчество. Но пока оправдывалось тем, что не все известные теоретики сочинили свои главные труды во время тюремного заключения. И Ленин, и Лукач, хоть и побывали за решёткой, но важнейшие свои тексты писали всё же на воле. Ленин, когда «Государство и революцию» писал, был в бегах, работал в шалаше, на пеньках, в «зелёном кабинете». Но у меня тут ни пеньков, ни зелени.
Мыслительный труд — иногда наблюдение, иногда сосредоточение. Здесь есть что наблюдать, но трудно сосредоточиться. Что угодно, только не уединение. Одиночную камеру ныне считают формой пытки. И для многих людей так оно и было бы. А вот для мыслителя — напротив это была бы привилегия. Побыть наедине с самим собой — роскошь.
Самый близкий аналог тюрьмы в «обычной жизни» — общежитие или коммунальная квартира. Дело не в отношениях с соседями, а в том, что от них никуда не денешься. «Ад — это другие», писал Ж.-П. Сартр. И сейчас понимаю, насколько он угадал. За окном всё время вещает радио. Когда оно вдруг замолкает, все начинают гадать: случилось что-то или просто перенастраивают радиоточку? Иногда вместо радио за окном звучат правила внутреннего распорядка. Заучиваем их наизусть.
А ещё идёт ремонт в соседних камерах. Ремонт — это вообще шумно и пыльно. До нас пыль не долетает, а вот шум — очень даже. Стучат, долбят, сверлят, пилят. Вроде бы, впрочем, заканчивают.
Ещё для работы требуется стол. Он у нас есть. Но стол требуется и для еды. Надо признать: еда нужнее и постоянна. Она нужна всем. Она не нуждается во вдохновении. Занимает место. И время тоже. Пишу на коленях, как египетский писец — знаменитая статуя (кажется, в Лувре). Понимаю теперь, почему он когда-то так меня поразил. Увидел в этом писце что-то родственное. Но, судя по сохранившимся папирусам, у египетских писцов почерк был хороший. А у меня — ужасный, самому страшно. Корреспонденты интересуются, не учился ли я когда-либо медицине. Но, честное слово, почерк можно испортить и другим образом.
Читаю Маяковского. Завидую — он любую бытовую и фактическую чушь превращал в поэзию. Я так не могу, хотя бы потому, что не поэт. Стихов никогда не писал, даже в юности. Для теории нужны другие источники. А для публицистики — внешние импульсы. Откуда их брать? В телевизоре сплошная Скабеева. Лабораторно чистая пошлость. Возмущаться и осуждать скучно. Да и банально.
Основной вид творчества в таких условиях — письма и эссе. Малые жанры. Можно писать урывками. Можно вообще не писать. Свободно ссылаться на авторитеты и источники, не проверяя себя и оправдываясь субъективностью: «Насколько я помню, Плеханов говорил…»
Да и корреспонденты радуют. Мне приходят письма, в которых речь идет о философии, истории, политике, рассказывают новости и шлют стихи. Письма приходят со всей России и из-за границы. Так что отвечать на них — тоже творческой задача. И литературная. Ведь надо не по шаблону писать, стараясь, но возможности, не повторяться, отвечая каждому. Ну, если совсем честно, то шаблоны и штампы всё равно вырабатываются. У меня тут ведь нет ни редактора, ни критика. А есть только цензор.
Сколько писем я написал за прошедшие два месяца, подсчитать уже не могу. И не удается все чужие письма сохранять, целый ведь архив получается, а в камере условия для сортировки и хранения архивов не оптимальные. Так что пусть простят меня корреспонденты, письма которых не сохранятся. Разве только в электронном архиве ФСИН. Там как раз порядок — даты, номера.
В общем, переписка разрастается. И главное, мне этот жанр нравится. Он недооценён. Вот у того же Грамши из трёх томов избранных сочинений в русском издании целый том — письма из тюрьмы. Грешен, всегда пропускал это и сразу начинал копаться в третьем томе — «Тюремных тетрадях». Когда вернусь, внимательно прочитаю именно второй том.
Вообще относительно того, что я буду делать после того, как вернусь, у меня очень большие планы. Но их я тоже не записываю. И отнюдь не из суеверия. Просто в зависимости от времени и обстоятельств моего возвращения планы могут изрядно скорректироваться. Но в любом случае, ни своего дела, ни своего читателя я бросать не намерен. В этом, дорогие друзья, можете быть уверены.
