15 августа на 84 году в Ницце скончался всемирно известный польский писатель, драматург Славомир Мрожек, пик популярности которого в России пришелся на восьмидесятые-девяностые. В Польше же признание к нему пришло практически сразу, сначала от широкой читательской аудитории, когда он только начал писать фельетоны и юморески в местной краковской газете в 1950 году, рисовать карикатуры. Чуть позднее — от профессионального сообщества, когда он опубликовал короткие, как уточнял сам автор, очень короткие рассказы в сборнике «Слон», а мировую славу Мрожеку принесла его драматургия.
Есть своя рифма биографий Мрожека с Чеховым.
Один родился в деревне, в маленьком местечке под Краковым, другой — в Таганроге, городке на Юге России. Мрожек — сын бедного крестьянина, Чехов — разорившегося купца. Оба начинают литературную деятельность с газетных фельетонов и коротких рассказов, обоим славу приносит драматургия. Есть и, скорей всего, невольные пересечения духовного свойства, более глубокие, нежели биографические совпадения. Для того и для другого понятие свободы являлось определяющим для человеческого достоинства. Но есть и разница. Чехов верил в прогресс, в который, кажется, не верил Мрожек. Чехов полагал, что каждый должен сначала выдавить раба из себя, чтобы стать свободным, Мрожека же не успокаивала такая, пусть и необходимая, фаза личного самоусовершенствования.
Человек в его литературе глобально не свободен, и тот, кто осознает свой детерминизм, и тот, кто его не осознает. Возможно, поэтому неслучайно в его пьесах эти типажи сатирически уравнены, по сути, являются выражением одной идеи, одного состояния, и при всей как бы типажной разнице являют собой единый тип. Чего стоит, к примеру, диалоги в «Strip-Tease», когда два персонажа, загнанные в комнату неведомой силой, спорят о свободе. Сентенции Гегеля о свободе как об «осознанной необходимости» порядком достается от Мрожека. Этот философский постулат немецкого мыслителя высмеивается как плоская средневековая схоластика. Когда в «Strip — Tease» I Господин убеждает II Господина в своем понимании свободы, то сатирическая сила автора достигает своего язвительного апогея: «Вот именно, уходя отсюда сейчас, сразу, я ограничил бы понятие свободы. Я стану рабом своего ухода», — говорит первый. «Сидеть — тоже выбор», — парирует II Господин. «Я сторонник внешней свободы», — демагогически увертывается в споре его полемист.
Попытка героев придать своим действиям некое теоретическое обоснование есть не что иное, как сокрытие беспомощности, жалкая потуга обнаружить смысл в том, в чем смысла нет. И хотя Мрожек во второй половине жизни уже не будет так беспощадно интеллектуально радикален, все равно в одном из своих интервью, данном в 2008 году, он скажет о себе: «Я состою из двух элементов: это воображение — и ничто». Стоит процитировать фрагмент беседы журналистки Катажины Яновской с Мрожеком:
— Цените ли Вы этот мир?
— Ценю, и все больше ценю. Но ценю и то, что потом меня не будет.
— Не понимаю.
— Это как дискуссия, есть ли жизнь после смерти или нет.
— И что, есть?
— Нет.
— А на той стороне — там, куда вы уходите?
— Тоже нет — это-то и великолепно. Ничто.
И в этой точке Мрожек кардинально расходится с Чеховым. Для него нет тревоги в том, что есть «Ничто». В том же интервью, он признается, что не боится смерти в отличие от Чехова. Вспомним разговор Чехова с Толстым, когда Антон Павлович признавался, что боится умирать. Для Чехова оставалось беспокойство неизвестности. Для Мрожека — нет.
В СССР, начиная с 60-х, произведения Мрожека были внесены в черный список, поскольку он выступил в 1968 году в парижской газете Le Monde с протестом против ввода войск в Чехословакию, после чего отказался вернуться в Польшу, и остался во Франции. Когда все-таки его пьесы стали проползать в Россию сквозь решето ослабевшей советской цензуры в 80-е, то тексты Мрожека воспринимались в значительной степени как политическая сатира, как произведения, в которых содержится критика коммунистического режима. И вправду, в таких пьесах как «В открытом море», «Кароль», «Танго», «Strip-Tease», «Портрет» автор дает поводы воспринимать их именно так.
Однако по прошествии времени выясняется, что такое прочтение сужает содержание его драматургии. Не те или иные политические режимы являются предметом его рефлексии. Одинаково нелепы у него и либералы, и консерваторы, и анархисты, и коммунисты, и те, кто смотрят как на идеал на Польшу до Советов.
В его пьесах таятся святотатственные для поляка смыслы. Мир лишен сакральности, и Мрожек высмеивает христианские парадигмы. В «Счастливом событии» драматург пародирует библейский сюжет создания Господом Человека, осмеивает идею первородного греха. Бог-Отец хочет пребывать вечно в состоянии отцовства, вот почему Мрожек решил представить Господа дедом (Старик, бывший генерал), который бдит свое семейство. Он никогда не спит и контролирует брачную жизнь сына. Генерал посягает даже на сны семейной пары, в которых ему мерещатся эротические сюжеты. Он на страже недеторождения. Ребенок стал бы посягательством на его власть над вечностью.
В том же «Strip-Tease» автор дает многозначительную развернутую ремарку, когда в запертой комнате появляется Рука, требующая с двух господ снять одежду, властно забирает брюки, ботинки. Автор делает следующее пояснение: «Рука, а точнее кисть руки с вытянутым вперед символически указующим перстом, как его любили изображать в графических произведениях минувших эпох». Аналогия с перстом Создателя из фрески Микеланджело очевидна, как и авторская ирония относительно покаяния, когда прикованные наручниками друг к другу, в одинаковых семейных трусах, два жалких человечка решают попросить перед Рукой прощения: «Надо извиниться, без всякой причины, чтобы спастись!».
Это — самая большая иллюзия, которая может овладеть умами, что можно спастись. Вдобавок в пьесе еще и появляется вторая Рука в угрожающей красной перчатке. И человечков, щебечущих о свободе, утаскивает в никуда, в то самое «ничто».
Мрожек в отличие от Чехова переживает конец истории, время у польского драматурга лишено свойства поступательного развития. Конечно же, он стал свидетелем другого исторического опыта. Он писал: «Я всего только жил в этом мире. Пережил Вторую мировую войну, немецкую оккупацию Польши, сталинский коммунизм и его продолжение, но тут хвалиться нечем, миллионам людей удалось то же самое. Нет ничего исключительного и в моей эмиграции…». Мрожек не делал фактом исключительности проживание исторического времени, но, тем не менее, он стал очевидцем того, как разные политические системы перерождались в диктатуры, ведшие к физическому истреблению людей. И вот это людоедство, которое любая тирания прикрывала разной степенью демагогической изощренности, и есть, возможно, та кульминационная точка, из которой произрастает его сарказм, потому что доносили, убивали, уничтожали друг друга люди.
Мрожек строго караулил политическую жизнь, не позволяя себя обольстить, поскольку однажды это с ним случилось: он начинал как молодой коммунист. После уж он не позволял себе никаких самообманов. Уехав в 1963 году в эмиграцию на Запад, он вернулся в страну, когда развернула свою деятельность «Солидарность». С его произведений был снят запрет, но после разгрома «Солидарности» он выступил с серией сатирических, разоблачительных эссе против польских властей, которые ходили в Польше в самиздате. Въезд на родину был снова закрыт.
В 1987 году он женился во второй раз (первая жена умерла в 1969 году в Берлине) и с женой-мексиканкой уехал в Мексику, где жил уединенно на ранчо «Ла Эпифания». В 1998 году он снова вернулся в Польшу, но через десять лет опять уехал на юг Франции. В 2008 году, давая интервью, он делал горькие признания о новой Польше. Вот что он сказал:
«Быть может, время — это польское национальное наваждение: в конце концов, Польша существует не так уж долго. После последних выборов наступил очень нехороший период. Когда я размышляю о Польше, меня охватывает разочарование. После болезни я утратил знание иностранных языков. Теперь, правда, я все же могу читать по-английски и по-французски, но мне и так уже слишком поздно уезжать за границу. Хорошо было бы остаться здесь. Но в Польше тупой, умственно отсталой, без будущего — это трудно. Атмосфера довоенного периода, которую я еще помню, все продолжается и продолжается, и это жутко скучно. И никакой перспективы. Польскую специфику невозможно уничтожить. Даже в коммунистической партии, которой уже нет, были какие-то лица. У тех, кто сегодня сидит наверху, нет лиц. Я посмотрел на этот народ, в конце концов, посмотрел — и, к сожалению, именно так все увидел».
Он перенес операцию, потом последовал инфаркт. Врач посоветовал ему, чтобы вернуть память писать воспоминания. В 2006 году была издана книга «Бальтазар», в 2007 году «Личные заметки», в которых Мрожек на всякий случай попрощался со своими читателями.
Россия и Польша — сюжет болезненный. Однако Мрожек никогда не скатывался в русофобию. Его первый выезд за границу был в СССР в 1956 году, в Одессу. Второй, — спустя 46 лет, на фестиваль Балтдом в Санкт-Петербург.
Сталинскую эпоху он выразил в пьесе «Портрет», которая начинается с монолога-молитвы, но только потом мы понимаем, что вместо иконы висит портрет Сталина, к которому герой обращает свои помыслы. Самым развернутым размышлением о России стала пьеса «Любовь в Крыму», более того, Мрожек отдал право первой постановки МХАТу им. Чехова.
Возможно, эту привилегию мы получили потому, что Мрожек находился под сильным впечатлением от российских спектаклей, когда в Кракове проводился фестиваль, приуроченный к полувековому юбилею драматурга. Со всего мира тогда были привезены спектакли, поставленные по его пьесам. И ситуация порой накалялась до абсурда. Дело дошло до того, что устроители фестиваля запустили двойника Мрожека. Сам же оригинал должен был смотреть несколько спектаклей в день, был нелюдим, интервью категорически не давал.
«Стриптиз», поставленный Людмилой Рошкован в Студии «Человек» с Валерием Гаркалиным, «Эмиранты» в постановке Михаила Мокеева с Александром Феклистовым и Романом Козаком получили высокую оценку драматурга, чему лично была свидетелем. После показа наших спектаклей я тоже подошла к классику, чтобы робко попросить автограф на книге рассказов «Хочу быть лошадью», изданной в России, и сказала, что его пьесы стали для многих из нас потрясением, в известной степени сформировали мое поколение. «Это ваши спектакли стали для меня потрясением», — смущенно сказал Славомир Мрожек. «Что Вам написать?», — спросил он. Но мне почему-то показалось бестактным и нескромным просить особую надпись замученного вниманием классика. «Просто поставьте на память Ваш автограф», — попросила я.
Прожить 83 года, быть признанным писателем, драматургом, стать человеком мира — завидный итог. И все же, когда уходят такие независимые от догм мужественные стоики с безупречным нравственным чувством, мир сиротеет, особенно тот, в котором мы сегодня существуем. Нам остаются тексты Славомира Мрожека, который, не обучая, учит не обольщаться никакой демагогией, призывать на очную ставку с догмами сарказм и язвительный взгляд, чтобы, если и не стать свободным, то осуществить свой осмысленный, трезвый выбор, касается ли это политики, или жизни как таковой.
