Каюсь, свою колонку к очередному дню Восьмого Марта я хотела посвятить защите мужественности и женственности в их, с моей точки зрения, самых невинных, но чрезвычайно симпатичных внешних проявлениях. Хотела защищать права людей на самовыражение как представителей определенного пола. Это я так суммировала впечатления от европейского понимания женской независимости, которое не предполагает использование культурных кодов «женственности» даже в качестве игры, даже для внешнего украшения. Мне показался необоснованным отказ от возможностей пользоваться всякими «штучками–дрючками» для создания привлекательного облика. Привязанность к косметике и нежная любовь к «безделушкам» никак не лишает меня ни моей свободы, ни профессиональной активности. Так я думала, сидя на заседаниях семинара в Брюсселе, слегка фраппированная тем, что оказалась там единственной женщиной с макияжем и маникюром. Даже сочиняла уже про себя язвительную колонку, которую хотела назвать вызывающе: «Сексизм умер? Да здравствуйте сексизм!» Но я не написала и вряд ли напишу такой текст.
И вот почему.
Сейчас немало дискуссий в российских СМИ по поводу кризиса семьи, кризиса мужественности или женственности, или всего сразу. И плач по так называемой «традиционной семье» звучит в этих дискуссиях все громче и громче. И женщины рыдают чуть ли не отчаяннее, чем мужчины. При этом «традиционисты» никак не хотят признать, что традиционная семья – это не некая идеальная модель, где всем обязательно хорошо и счастливо живется, а социально-историческое явление. Связана она с определённым типом общества и предназначена для решения конкретных социально-экономических и культурных задач, а вовсе не для обеспечения личного счастья супругов. Об этом радетели традиционности в семейных отношениях даже слышать не хотят, утверждая, что традиционная семья основана на любви, взаимном доверии и следовании природному предназначению мужчин и женщин. А кто думает не так, тот вообще аморален по природе, и не видать ему счастья.
Подобные выпады можно было признать нелепостью и забыть о них со спокойной душой, если бы в них не отражалась некая тенденция в развитии современного российского сознания, которую я бы назвала «боязнью эмансипации». Культуролог Ирина Глущенко очень точно подметила, что женщины-то за прошедшее столетие изменились радикально, а вот мужчины меняются намного медленнее, ожидания их по отношению к женщинам остаются во многом вполне патриархальными. «Но женщина-то, чем более она эмансипирована, тем меньше этим ожиданиям соответствует. Выходит, что страдают и те, и другие», — пишет И. Глущенко.
Боязнь эмансипации сегодня присуща далеко не только мужчинам. В современной России можно наблюдать своего рода женскую версию бегства от свободы. И это явление абсолютно современное, это отнюдь не пережиток патриархального сознания.
В России эмансипация женщин, как и все модернизационные преобразования, свершилась стремительно по историческим меркам. И осуществлялась она в жестких условиях, часто в принудительном порядке. Российская женщина не успела заскучать в хорошеньком домике с мужем и очаровательными детьми, как представительница американского среднего класса, о которой пишет Бетти Фридан в своей «Загадке женственности». Российская (и советская) женщина получила свободу сразу и много, но в такие тяжелые годы и на таких тяжелых условиях, что сложновато было всегда принимать эту свободу как благо. Уже к семидесятым годам прошлого века в советском обществе чувствовалась усталость от эмансипации, тоска по «подлинно женскому» и «подлинно мужскому». В советских фильмах 70-х и 80х годов героини по-прежнему самоотверженно трудятся, самосовершенствуются и достигают вершин, но им уже явно не хватает «главного для каждой женщины» — сильного мужчины с его обязательным надежным плечом и прочими атрибутами. Они печалятся в одиночестве, плачут украдкой в перерывах между трудовыми свершениями и становятся очаровательно слабыми и беззащитными, встретив Того Самого, Единственного Мужчину с надежным плечом (даже, наверное, с двумя?). Однако в то время женщины и не помышляли об отказе от эмансипации. Хотелось чуточку ее смягчить романтикой. Понежиться всласть на пресловутом плече, и в бой.
Женщины старших поколений все-таки понимали ценность эмансипации, хоть и уставали от нее. Эта усталость была связана с послевоенной обреченностью на одиночество многих женщин, с тяготами послевоенного быта. Позже эта усталость была обусловлена так называемой двойной нагрузкой, которую создавало сочетание сохраняющейся персональной ответственности женщины за семейный уют и ее профессиональной активности. Эта усталость вызывала желание лучшей жизни, потребность в равенстве распределения внутрисемейных ролей. Но никак не отказ от всех завоеваний равноправия. Сегодня же мне все чаще приходится слышать о женской эмансипации как о проблеме, бремени, которое бедные женщины вынуждены нести, потому что «совсем не осталось настоящих мужчин». И скорбят о своей эмансипированной доле нередко сами женщины, и чаще молодые. Все чаще приходится читать призывы к женщинам не брать на себя мужские роли, это, де, лишает мужчин мужественности. Попадаются то и дело жалобы на то, «что надоело работать как лошадь и быть мужиком». Именно от молодых женщин я нередко слышу сегодня песню о мужчине-защитнике и добытчике, на которого можно опереться («быть как за каменной стеной») и «быть просто женщиной». Быть «сложно женщиной», похоже, многим надоело. На мой вопрос, что это за явление такое – «просто женщина», мои собеседницы обычно мило улыбаются и молчат. Полагают, очевидно, что я не пойму, я же не «просто женщина». Забавно, что они не забывают о самореализации, но, как я понимаю, в случае, если она окажется недостаточно успешной и доходной, собираются вручить себя целиком «настоящему мужчине» и остаться «просто женщиной». Прятаться за «истинное женское предназначение», за фразу «я же женщина!» очень удобно. До той поры, однако, пока есть, кому эти фразы адресовать. Да и то при условии, что тебя не упрячут за вожделенную каменную стену навсегда.
Я думаю, это парадоксы исторической памяти. Вырастают поколения, для которых равноправие, по крайней мере, его правовое обеспечение, представляется чем-то само собой разумеющимся. Современные молодые женщины часто просто не могут понять, что означает зависимость, полная и окончательная, обреченность на то, что ты не сам выбрал. И уж тем более не могут понять, что получение желаемого ценой отказа от всякого права выбора в дальнейшем, может стать бедой. Мечтая о бытии «просто женщины» они представляют его свободным от трудных и неприятных решений, от обременительной ответственности при сохранении всех прочих свобод.
Это наивное желание спрятаться от ответственности за вечную женственность поддерживается усиливающимися консервативными тенденциями в российском обществе. Идеология традиционных ценностей, в том числе и семейных, оказывается очень удобной для девушек, не желающих «лишней ответственности» и для молодых людей, не стремящихся к эгалитарным семейным отношениям.
Наивно считать, будто какой-либо общественный строй или социальный институт гарантирует личное счастье. Глупо отказываться от свободы потому, что она дорого обходится. Преступно пропагандировать зависимость как гарантию благополучия.
Бегство от ответственности не может быть успешным долго. Рано или поздно ответственность придется нести. И тогда свобода оказывается необходимой, потому что только она предоставляет возможность выбора, а, значит, и способы справиться с ответственностью. И тогда уже никакая плата за свободу не покажется слишком высокой. Главное, чтобы не было уже слишком поздно.
В фильме «Герцогиня» героиня говорит своему мужу, что платья и шляпки – единственный способ для женщин выразить себя. Что ж, у нас появилось и много других способов. Это, конечно, не повод отказываться от шляпок и платьев. Но пренебрегать своим внешним видом все же лучше, чем пренебрегать свободой, завоеванной таким трудом. В общем, я за свободу — в шляпках!
