Вот честное слово: если мне когда-то и удается чувствовать себя категоричным подростком, всем своим существом восстающим против фальшивых условностей и лживого лицемерия, то это как раз 8 марта. Лучшей машины времени для возвращения в отрочество и вообразить невозможно. Едва кому-нибудь, пусть даже с лучшими побуждениями, взбредает в голову поздравить меня, по поводу моей принадлежности к женскому полу, с Восьмым марта, первое, что хочется сказать ему в ответ, это большое, размашистое «Ха-ха-ха!». Сейчас я, правда, такого уже не говорю, сейчас-то я понимаю, что человек действительно может относиться к этому «празднику весны» совершенно искренне (условности ведь на то и условности, что переживаются непосредственно, как само естество) или, допустим, бояться, что если он меня не поздравит, потому что так положено, я возьму и обижусь (да ни за что в жизни!). Но все-таки до сих пор думается: более дурацкого праздника, чем Восьмое марта, наша с вами культура еще, похоже, не изобрела. Он даже смешнее, чем день святого Валентина (от которого, кстати, в своем нынешнем воплощении наперенимал много атрибутики), и способен соперничать в этом отношении разве что с 23 февраля, но превзошел, кажется, и его.
А между тем эволюция этого дня — эволюцию-то он претерпел прелюбопытную! — и связанных с ним условностей (тех самых, раздражающих и смешных — в конце концов, это вопрос личной позиции и личной душевной организации) способна прояснить нам на редкость многое в устройстве природы человека, в его отношениях с историей и с ее ближайшим, я бы сказала, даже важнейшим аспектом — повседневностью. В этом году «женскому дню»‚ кстати — ровно сто лет (как раз в 1910 году, 27 августа, на проходившей в Копенгагене в рамках Восьмого конгресса II Интернационала Второй Международной социалистической женской конференции немецкая социалистка Клара Цеткин предложила учредить «день борьбы за права женщин», и ее идея получила активную поддержку), так что самое время над этим задуматься. Подвести даже некоторые итоги.
Исходная идея праздника (если его в этом смысле вообще можно назвать праздником! — скорее уж выделенным днем с особенным значением) была предельно прикладной: то была, как известно, идея революционной борьбы, а день — днем отстаивания для женщин равных прав с мужчинами (как называла его тогда газета «Правда», «днем женского Рабочего Интернационала»). (Не правда ли, на этом фоне хорошо смотрятся призывы современной рекламы купить любимой женщине по поводу Восьмого марта массажные тапочки или, скажем, подарить ей флешку со стразами Сваровски? Впрочем, советы подать ей в честь этого дня кофе в постель или покатать ее на аттракционах выглядят ничуть не хуже.) Феминистки в разных странах и по сей день используют 8 марта в его изначальном качестве, но невозможно отрицать: они уже давно на периферии культурного процесса. Там, где их почти никто и не видит.
Культурный же процесс подмял под себя день, задуманный как протест против него — кажется, без остатка. Но место в культуре, если оно хоть сколько-нибудь свято (а тут — вполне: праздник же!), заполняется немедленно. Главное, чтобы в этом была хоть какая-то потребность. А вот потребность как раз есть, и немалая.
Есть полулегендарная версия, согласно которой мартовский день был выбран в качестве дня борьбы за права женщин по вполне конкретным историческим причинам: будто бы именно 8 марта 1857 года работницы текстильной промышленности и фабрик по пошиву одежды в Нью-Йорке прошли по улицам «маршем пустых кастрюль», требуя 10-часового рабочего дня, улучшения условий труда и равной с мужчинами его оплаты. Что работали по 16 часов в сутки — святая правда, что получали гроши — тоже, «марш пустых кастрюль» в истории тоже засвидетельствован, в том, что полицейские-мужчины благополучно разогнали демонстрацию, можно, думаю, опять-таки не сомневаться, а вот что Восьмое марта стали отмечать в память именно об этом событии — скорее всего, натяжка. Во всяком случае, французские исследовательницы Лилиана Канделл и Франсуаза Пик в 1982 году показали, что эта легенда, скорее всего, была придумана только в 1955 году на Западе, европейским и американским борцам за права женщин в годы «холодной войны» хотелось отделить себя и свою традицию от коммунистической идеологии.
Вначале, по предложению члена ЦК социал-демократической партии Елены Гринберг, «женский день» назначили на 19 марта: именно в этот день в 1848 году король Пруссии, под напором восставших рабочих, обещал провести реформы и, среди прочего, ввести избирательное право для женщин. Впрочем, единства в дате Международного женского дня не было еще долго. Впервые в истории, в 1911 году, в Германии, Австрии, Дании и Швейцарии он отмечался именно 19-го. На следующий, 1912 год в тех же странах этот день пришелся на 12 мая. В 1913-м его отмечали кто во что горазд: в Германии — 12 марта, в Австро-Венгрии, Голландии, Швейцарии — 9-го, во Франции и России — 2-го (именно тогда наши соотечественники отметили день женского Интернационала в первый раз). И только в 1914 году Международный женский день выпал на 8 марта, которое оказалось воскресеньем — днем, нерабочим во всех заинтересованных странах. Так с тех пор и осталось.
Для нас, значит, все началось в 1913-м, когда петербургский градоначальник получил прошение об организации «…научного утра по женскому вопросу». Отчего же было не разрешить? Разрешили — и 2 марта в здании Калашниковской хлебной биржи на Полтавской улице собралось полторы тысячи человек, обсудивших право голоса для женщин, государственное обеспечение материнства и дороговизну жизни.
В 1917 году (что характерно, в марте) женщины в России получили право голоса, в 1918-м большевистская Конституция закрепила их равноправие на уровне государственной политики. То есть по этому поводу как бы можно было уже не надрываться. 8 же марта вошло в официальный календарь в качестве государственного праздника; с 1965 года его сделали нерабочим (и позволили, таким образом, наполнять его смыслами частной жизни — что немедленно и было сделано); а после 1991-го, когда советская власть кончилась, Восьмое марта и вовсе оказалось пустой (и по-прежнему нерабочей) календарной ячейкой, в которую, кроме частных смыслов и личных ожиданий, вкладывать было уже практически нечего.
Так праздник сменил свое значение на прямо противоположное.
Конечно, в случае истории Восьмого марта мы имеем дело с приручением, одомашниванием того, что было подрывным и разрушительным, что возникло как вызов социальному — да и культурному — состоянию своего времени, как стремление его оспорить и пересмотреть. В чем-то даже — с его извращением: «день женского Рабочего Интернационала» стал праздником частной жизни, призванным культивировать именно ее условности и ценности, хлеще того, стал одним из самых конформистских и вполне себе буржуазных праздников потребительского общества (шопинг — среди его самых неотъемлемых атрибутов: надо же подарки покупать!). Да, и это тоже. Но не только это. Дело тут все-таки гораздо шире и глубже.
Как Новый год перенял функции, смыслы и внешнюю атрибутику Рождества — невозможного в советском контексте, но очень укоренившегося в культурной памяти и необходимого для эмоциональной полноты живущего в культуре человека, так и Восьмое марта, день с совершенно другими (и даже узко прагматическими) изначальными назначениями, присвоил и врастил в себя функции многих других праздников, издавна знакомых другим культурам, но в русской практически не освоенных или освоенных очень мало: от языческих еще женских культов и женских праздников до широко распространенного в западном мире Дня матери. Он стал в нашем обществе днем, в который вообще принято обращать внимание (как именно оно организовано — отдельный вопрос; хочется думать, что организовано оно может быть по-разному) на сам факт женского присутствия в обществе, на особенности этого присутствия, на женщину как ценность — уже потому, что она женщина и по своим возможностям, потребностям, душевной и умственной стилистике отличается от мужчины. Согласитесь, это не только лестно, но даже и вполне осмысленно. Ведь понимание всего этого совсем не обязательно требует торта с кремом, открыток с цветочками и потрясающих своей художественной силой стишков в честь «прекрасных дам».
И Пурим, веселый еврейский праздник в честь избиения врагов и избавления от их власти, приходящийся как раз на перелом от зимы к весне — сколь бы ни было это отрадно еврейскому компоненту моего сознания, здесь, как ни жаль, совершенно ни при чем. Он родня скорее европейским карнавалам да русской масленице: древнему и вечному веселью победы света над тьмой, жизни — над смертью. Клара же Цеткин, вопреки распространенным почему-то заблуждениям, еврейкой отнюдь не была, да и муж ее, русский революционер Осип Цеткин, ортодоксальным иудаизмом, судя по всему, вряд ли отличался. С Пуримом Женский день в эпоху своего учреждения всего лишь совпал — случайно. Да, и такое бывает.
Восьмое марта в его современном облике — повод задуматься о том, что женщинам и связанным с ними представлениям, смыслам, чувствам, иллюзиям (а что: полноценный, необходимейший культурный компонент!) вообще нужна особая ячейка в культуре. Изначально политические смыслы праздника всего лишь «легализовали» их, дали им стимул к тому, чтобы осуществиться: нынешние флешки с кристаллами Сваровски на Восьмое марта в буквальном смысле обязаны своим существованием, своей культурной оправданностью этому пролетарскому празднику — совершенно независимо от того, в какой степени Роза Люксембург с Кларой Цеткин обрадовались бы таким наследничкам.
Любой праздник — копилка условностей, а с ними и того вполне безусловного, что они обозначают. В случае Восьмого марта это потребность женщин сначала в независимости и политически выраженной свободе, затем во внимании к ним и чувстве собственной значимости (даже если знаками этой последней призвано служить уже не всеобщее, равное для всех избирательное право, а трогательный, наивно-цыплячий, хрупко-солнечный букетик мимозы). Каждая эпоха вкладывает в форму праздника свои смыслы — и они время от времени извлекаются из забвения, включаясь в новые контексты сообразно потребностям новых эпох.
Так что, с Восьмым марта вас, дорогие мои! Ха-ха-ха.
