Характерная черта нашей с вами современности – не просто идеализация «мифа» (в ту или иную сторону – неважно: миф как нечто замечательное или как нечто ужасное и опасное), но и громадное его преувеличение, сопоставимое разве что с преувеличением роли «разума» в предшествующую культурную эпоху.
Примечательно само разбухание (пожалуй, что и непомерное) семантического поля слова «миф» в ХХ веке (ХХI век, ничем самостоятельным себя в этом отношении до сих пор не проявивший, это от него унаследовал и верно продолжает тенденцию): наделение статусом «мифа» вещей предельно и подозрительно разных – от баек до рекламы, – не говоря уже о популярных заблуждениях типа шумерской планеты Нибиру, летящей к нам в полном согласии с календарем майя, и тем более об идеологиях, массово владеющих умами и чувствами – эти последние зачисляются в мифы просто автоматически. Соответственно этому знатоки вопроса выделяют мифы «научные», «исторические», «экономические», «бытовые»… Архаичным эпохам такое разнообразие мифологического уж точно не снилось.
Более того, не снилось ему и само мифологическое. Знакомству с мифом как особым (а уж тем более многоликим) явлением мы целиком обязаны европейскому Новому времени.
То, что эта эпоха, а особенно ХХ век – грандиозная лаборатория, даже прямо-таки индустрия по конструированию и выращиванию мифа, давно уже никакая не новость. Вадим Руднев, автор известного словаря, всего лишь – хотя, заметим, не без характерного преувеличения! – подвел хорошо устоявшиеся итоги, когда обозвал культуру нашего родного столетия «тотально мифологической». Гораздо интереснее, что стремление избавиться от мифа и обнаружение его во всех мыслимых и немыслимых областях – две стороны одной медали. «Расколдовывание» мира и его «ремифологизация» – один и тот же процесс.
В человеке (скорее всего, в человеке вообще, но в новоевропейском – в особенности) действуют и уживаются – и лишь потом, во вторую очередь, сопротивляются друг другу – два начала, два модуса отношения к миру, которые, следуя новоевропейскому же словоупотреблению, можно назвать мифологичностью и историчностью. Они не просто уживаются, они (в новоевропейском же человеке) друг без друга жить не могут.
Почему в новоевропейском в особенности? Потому что именно он придумал «историю» как направленный процесс и наделил ее ценностью. Прочие культуры знали лишь изменения и уж чем-чем, а ценностью их точно не считали. Разве что негативной.
Нечто очень важное в существе этих двух человекообразующих начал уловил как раз один из классиков конструирования понятия «мифа», один из тех, кому само это слово в ХХ веке обязано непомерным разрастанием своего значения – Ролан Барт. Это он, увидевший в мифе всего-то один из типов высказывания, один из способов соединения означающего с означаемым – с неминуемой, правда, «деформацией» (точнее, отчуждением) смысла – отождествивший с ним, то есть, одну из разновидностей ложного сознания и позволивший тем самым распространить понятие мифа буквально на что угодно, вплоть до «сезонного понижения цен на фрукты и овощи», назвал «задачей» мифа придание «исторически обусловленным интенциям статус природных» и возведение «исторически преходящих фактов в ранг вечных». Именно этим у Барта занимается, как известно, «буржуазная идеология», ради разоблачения которой, в конечном счете, и возводилась вся его теоретическая (по сути глубоко, до публицистичности, полемическая) конструкция. На другом полюсе того же спектра мнений – старший современник Барта, русский философ Алексей Лосев, уверенный, что миф – «максимально интенсивная и в величайшей степени напряженная реальность»: сама живая истина, да больше того – сама жизнь, от которой все прочие разновидности жизни производны и без которой они немыслимы. Но спектр мнений, повторяю, – тот же самый.
Мифологическое и историческое – это, иными словами, безусловность и условность. Естественность / подлинность и искусственность / нарочитость. Пребывание / сохранение и обретение / утрата. Реальность и недостаток реальности. Причем в этом качестве они могут даже меняться местами – более того, только это и делают. Достаточно лишь, чтобы они были противоположны друг другу.
Выдумав «историю» (как способ видения происходящего), люди Нового времени оказались попросту вынуждены выдумать «миф» как не-историю, до-историю, пра-историю, чтобы истории-как-таковой было от чего отталкиваться. Чтобы ей было на фоне чего себя видеть. Чтобы она могла быть.
Именно поэтому Человек Исторический на всем протяжении своего существования проецировал на «миф» все, чем история быть не хотела – или, наоборот, очень хотела бы, но никак не могла.
Понятие «мифа» оказалось редкостно восприимчивым буквально к любым проекциям этого рода на том простом основании, что оно – вообще никакое не понятие, сколько бы ни старалось – пусть даже весьма успешно и очень продуктивно – им казаться. «Миф» – это, по всей вероятности, антропологическая константа, причем, как это ни удивительно, не самостоятельная. Она – тень, которую при каждом своем движении отбрасывает другая антропологическая константа: История. Более самостоятельна, похоже, как раз она, поскольку это она, возникнув, обрекла Миф на роль вечного Другого – и тем самым создала и его, и самое себя.
Именно поэтому рационалистов-просветителей XVIII столетия могла от души раздражать мифология как нечто темное и косное, чему надлежит быть преодоленным, а Вольтер находил основания говорить о «нелепых гигантских образах эпоса и мифа», которые, конечно, способны впечатлить наивного дикаря, но не могут не оттолкнуть просвещенные и чувствительные души. Именно поэтому романтики – в пику всем своим предшественникам и современникам (вот уж воистину акт Истории!) – усмотрели в мифе воплощение высшей художественности и высшей мудрости. Именно поэтому два века спустя выдающийся мифолог Зигмунд Фрейд станет разоблачать «резервуар бессознательного опыта всего человечества» – так называл мифы Новалис – как аллегорическое выражение сами знаете чего, а Мирча Элиаде, один из великих исследователей, а потому и конструкторов мифологического будет искать в мифе спасения от ужаса истории.
И именно поэтому даже несколько крепких концептуальных костяков, выработанных для «мифа» европейскими мыслителями и учеными, не смогли уберечь его от безразмерности. Считать ли «мифом» рассказ о подлинном и важном (перво)событии, с чем вполне согласился бы и сам Платон, видеть ли в нем «создания коллективной общенародной фантазии, обобщенно отражающие действительность в виде чувственно-конкретных персонификаций и одушевленных существ», как учит нас Большая Советская Энциклопедия, или же вторичную семиологическую систему, надстроенную над языком-объектом, как полагал тот же Барт, находить ли в нем беспомощно-примитивный способ объяснения непонятного мира или вполне эффективную форму жизни, позволяющую с этим миром уживаться – все эти представления будут лишь – в лучшем случае – стенками, а скорее всего – содержимым того громадного и бездонного резервуара, в которое за многие столетия разрослось понятие мифа. И продолжает разрастаться, и будет разрастаться, пока свет стоит.
Люди архаических обществ живут вовсе не в «мифе», а в реальности как таковой. И от нас они отличаются тем, что степень совпадения с их реальностью у них очень высокая. Может быть, даже полная.
Идея «мифа» появляется там и тогда, где и когда человек от своей, некогда единственной, реальности отслаивается. Там, где он утрачивает непосредственность (пусть мнимую, неважно, важно, что переживаемую в качестве таковой) своего существования. Тогда и сама реальность для него начинает слоиться на Миф и Историю – как бы ни определяли себя и друг друга два этих как будто противоположных и, несомненно, взаимозависимых начала.
Нельзя ли объяснить столь характерное для нашей эпохи разбухание мифа, потребность в мифе – истощением исторического? Утратой современным человеком вкуса и восприимчивости к истории, доверия к ее источникам и собственным, немифологическим силам?
А памятуя о предполагаемой неразъемлемости мифологического и исторического, об их постоянном, может быть даже навязчивом взаимопорождении, нельзя ли ожидать, что следующая эпоха окажется отмеченной взрывом – по меньшей мере обострением – исторического чувства?
