Есть у нас в семье вещь, завораживающая меня с детства. Это деревянный сундук, с которым моя прабабушка в 1895 году была выдана замуж за своего односельчанина. Сундук был для меня вещью из прошлого века, а жизнь моей прабабушки казалось мне седой стариной. Я смотрела на сильно побитый жизнью сундук и пыталась представить себе пятнадцатилетнюю девочку, которую оснастили всего лишь им, да и отправили во взрослую жизнь.
В 1895 году сундучок был новехонький и содержал в себе все прабабушкино приданое. Семье жениха понадобилась работница, а семья прабабушки была бедной – вот ее и сосватали. Жениху было только годом больше, и молодые друг друга не очень хорошо знали. Несмотря на это, прожили они долго – вплоть до смерти моего прадеда в 1930 году – и в полном согласии.
Сундучок продолжал служить прабабушке: кочевал в Гражданскую из города в деревню и обратно, в Отечественную мотался с ней и ее дочерьми в эвакуации и, наконец, осел у моих родителей. Сейчас в нем хранятся журналы: «Знание – сила», «Коммунист», перестроечные «Новый мир», «Звезда», от 90-х там завалялись неиспользованные ваучеры. Вот такой «сложносочиненный» исторический памятник, свидетель гибели двух империй. От нынешнего времени в нем, правда, ничего нет.
Как же он интересовал меня в детстве! Совсем небольшой, места занимал он немного, а как часто вмещал в себя значительную долю имущества моей семьи в недалеком прошлом. Как-то любопытства ради я его измерила: 63x38x35 см. Маленький…
Жизнь прабабушки и прадедушки была типичной, во многом даже «среднестатистической». Например, Россия в конце XIX и начале XX века была страной с огромной младенческой смертностью, примерно каждый четвертый родившийся младенец умирал, не достигнув года, высока была и детская смертность. Вот и прабабушка родила десятерых детей, из которых только пятеро пережили младенчество и детство. Двухлетнего сынишку задушила подушкой молоденькая нянька, взятая из села, когда семья прадеда уже жила в городе, прямо как в чеховском рассказе «Спать хочется». Тут к слову упомяну овладевшую сейчас многими тоску по патриархальной семье, в которой «рожали, несмотря ни на что», без удобств, в войну и голод. Рожали, конечно, потому что деваться было некуда, вот и вздыхали потом: «Бог дал, бог взял».
Прабабушка моя женщиной была очень доброй и по-житейски мудрой, глубоко религиозной и неграмотной. Умела, правда, ставить свою подпись и читать Евангелие. Одно только Евангелие, но в разных изданиях. Возможно, просто знала его наизусть. Истово молилась, ждала звона церковного колокола, чтобы прекратить бесконечную круговерть домашних дел, тяжелых по тому времени и изматывающих. Мужа своего боготворила, детей держала в строгости, уже взрослые дочери называли ее только «Вы».
Есть такое понятие теории воспроизводства в демографии – длина женского поколения. Это среднее число лет между поколениями матерей и дочерей, условный момент смены женских поколений. Этот показатель меняется в разные периоды, в основном колеблется в интервале 25–30 лет. Как раз между мной и прабабушкой три женских поколения – 87 лет.
Но между нами целая эпоха, и если бы только одна. Между нами – время стремительных перемен, превративших крестьянскую страну в индустриальную, сельскую – в урбанизированную, неграмотную – в образованную и т.п. Время великой трагедии, но и великого прорыва. Время, почти моментально в масштабах истории уничтожившее мир моей прабабушки, радикально изменившее жизнь людей, особенно, кстати, женщин. Их вытащили из патриархальной семьи и патриархальной жизни в производство, в образование, в политику, к правовому равенству, ко всему такому, о чем моя прабабушка и помыслить не могла.
В демографии коэффициент воспроизводства и потенциал роста населения рассчитывают, используя данные о женских поколениях. Именно численность женщин задает ограничения росту населения. В нашей новейшей истории именно женщины воспроизводили не только количественно – население, но и качественно – эпохи, именно в женских судьбах и типах достижения и провалы эпох воплощались очевиднее всего. И именно в женских биографиях и типах бунт пришпоренного времени отразился во всех своих противоречиях. Мужчин социальные катастрофы выкашивали жестче, в мужских поколениях достижения эпохи часто зачеркивались ее жестокостями.
Все мужчины в моем роду умирали раньше срока: погибали в войнах, умирали от ран и болезней, от социальных стрессов. Ни одного деда, не говоря уж о прадедах, я в живых не застала.
А женщины, страдая и изнемогая, все же брали и передавали детям то, на что больше всего была щедра эпоха: социальный и культурный капитал. Это, конечно, сильное упрощение реальности, но на женских биографиях оценить эпохальный скачок и прорыв советского времени проще, эксперимент немного чище.
Моя бабушка уже жила в ином мире, чем ее мама. Она окончила среднюю школу, позднее – вечерний техникум при заводе. Работала на строительстве тракторного завода чернорабочей и об этом времени отзывалась как о самом счастливом в своей жизни. Потом работала на заводе «Красный Октябрь», в химической лаборатории сталеплавильного цеха. Рано осталась без мужа (война) и одна воспитывала двоих детей. Пережила многое: эвакуация, голод, тяжелейшая работа в колхозе, потом разоренный дом в освобожденном Сталинграде, развороченная яма, в которой перед эвакуацией схоронили свое добро. В яме – спинка от железной кровати и керамическая кружка с дырочками по краю и надписью «Напейся – не облейся!». Тяжелый труд, работа на восстановлении Сталинграда. И нужда во всем, даже абсолютно необходимом.
О религии говорила так: «Я в бога не верю, но гневить его не хочу». Учила детей, много читала, в том числе им вслух. Книги постоянно брала в библиотеке и даже иногда покупала.
Моя мама тем же сгустившимся временем из рабочего поселка Сталинграда была доставлена на философский факультет МГУ. Жестокая и голодная эпоха было устроена так, что она и смогла поступить туда. Меня всегда больше всего потрясало именно то, что она – захотела. Именно в этом мне видится магия времени.
А вот я уже шагнула в другую эпоху несколько иначе. Сначала – все то же: хорошая учеба в школе, университет, аспирантура. То же, но сытнее, стабильнее и, казалось, скучнее. Но скучно было недолго. Уже в 90-е годы меня швырнуло в другое по сравнению с мамой время: были и попытки уйти в бизнес, и работа в банке, и ощущение, что университет и аспирантура уже ничего не значат. Потом было отрезвление и мучительные раздумья: а удастся ли выучить детей в вузе? Лучше они будут жить, чем мы или хуже? Моя бабушка в голодном Сталинграде не сомневалась, а вот я не уверена.
Показательно, что материально каждое поколение моей семьи теряло что-то во всех социальных катаклизмах. Вещи поразительным образом не накапливались или накапливались крайне медленно, недаром таким чудом казался мне этот старый сундук. Материальный капитал копился как бы вообще, в стране, жить становилось «лучше и веселее». А вот знания, возможности образования, уровень культуры прибавлялись в семье от поколения к поколению, составляя ее незримый капитал, который накапливался от капитала материального. Этот незримый и не сразу до конца оцененный капитал не раз выручал и выручает и меня, и многих подобных мне, да и всю страну тоже.
Постсоветское рыночное время хоть и называют эпохой, на таковую совсем не тянет. Своего лица, своего собственного смысла и импульса у нынешнего времени нет. Культурно оно конструирует себя то в отрицании, то в выхолощенной героизации советской эпохи. И символы оно заимствует из разных эпох, и достижения, даже людей, которые в большинстве своем – из прежнего, советского времени. Даже песен своих это время не выдумало, все перепевает старые – то пародийно, то всерьез, ностальгически.
Какие бы дни народного единства нам ни предлагали, подлинным днем рождения нашей страны остается 7-е ноября. И только потому мы с прабабушкой из разных , миров и стран, что всё, что во мне «нового», – из того тяжелого, жесткого, плотного, сгущенного и рванувшегося к идеалу времени. А иначе мы бы были просто из разных поколений со всеми полагающимися различиями.
Прабабушкино время все-таки ушло навсегда. Сундучок свидетель. А мое? А наше?
