Встреча с городом позднего детства и ранней юности, городом мучительного роста и трудных открытий, которым волею судеб у меня оказалась Прага, обернулась для меня этим летом – после почти двадцатилетней разлуки – непредвиденным испытанием. То есть испытаний я, разумеется, ждала, только совсем других. Ну, например, встретиться лицом к лицу с началом жизни, увидеть, что жизнь-то вся и прошла, сравнить себя с тогдашними ожиданиями, планами и ценностями, обжечься о тогдашние чувства, оценить, насколько всему этому теперь соответствуешь, обнаружить, что всё получилось совсем не так – или напротив, слишком даже так… А вот самым трудным взяло да и оказалось совсем не это. Город оказался другим.
Вернее, не столько сам город, сколько туристы, туристы.
Нет, тогда, в 80-е, они тоже были. И, в общем, даже казалось, что их много. Но теперь это было что-то немыслимое. Московское метро в час пик – слабая метафора для того, что в разгар белого дня творилось на Карловом мосту, на Малой Стране, на Староместской площади, в соборе святого Вита. Толпы людей, тесно-тесно притиснутых друг к другу, пробивались в разных направлениях, торопясь, толкаясь, стараясь не отстать от своих экскурсоводов, послушно поворачивая головы, куда те им – перекрикивая коллег-конкурентов – показывали. И фотографировали, фотографировали, фотографировали. На каждом углу старого пражского центра (в его медленных складках, пропитанных временем, которые мне хотелось гладить пальцами) были осаждаемые туристами киоски с сувенирами.
«На это невозможно смотреть, – ворчал мой суровый спутник, оказавшийся в одном из центров мирового туризма первый раз в жизни и свободный, в отличие от меня, от связанных с Прагой сентиментальных личных воспоминаний. – Что эти пражане делают со своим городом? Во что они его превратили? Они же распродают его по кусочкам! Это же торговля в храме!»
Да и то, правду сказать.
Туристические толпы, забившие центр Праги, и в самом деле заслоняют город от человека, который когда-то был его частью. Они мешают рассмотреть город, они совершенно не дают его прочувствовать, полностью лишая диалог с ним всякой интимности и приватности. Они превращают его в предмет массового потребления, в аттракцион. Ради них город, некогда живой и трудный, теряет искренность и подлинность. Он и сам с готовностью оборачивается раскрашенной мумией с тщательно наложенным макияжем, чтобы вечно выглядела молодой, красивой и беззаботной. А главное, совершенно безобидной и безопасной. Все морщины замазаны, все синяки запудрены, все ядовитые зубы тщательно удалены. Пожалуй, что и внутренности вынуты, заменены ароматическими веществами.
Какой ужас.
Ну что с этим делать?
От стихийного бедствия массовый туризм отличается разве что своей планомерностью и организованностью. Предметом туристической эксплуатации может оказаться всё что угодно: шрамы былых страданий, следы старых катастроф, память о прежних унижениях. Каждое событие разрастается в легенду; легенда, в свою очередь, обкатывается до туристической общеупотребимости (какую карикатуру из прошлого устроили в пражском музее коммунизма, ого-го!).
«Туризм, конечно, – думала я, идучи по Вацлавской площади, оглядывая киоски с сувенирами, слыша многоязыкие голоса вокруг себя, среди которых терялась легкая, прозрачная чешская речь, – форма культурного принуждения, прессинга: “надо” ездить, “все” ездят. Есть список мест на Земле (слава богу, для разных людей он все же в той или иной степени разный, но тем не менее), которые «культурный» человек непременно должен увидеть. Увидеть Рим и умереть. Увидеть Париж и умереть. Прага – самый красивый город на Земле. А значит – надо смотреть, смотреть, смотреть. И непременно ехать».
Причем эта встреча с Чужим (а оно же ведь чужое! оно же нам по определению не адресованное, непонятное и неудобное!) должна быть не трудом, не авантюрой, не, скажем, вызовом жизни и игрой со смертью, а именно отдыхом. То есть чем-то по определению комфортным и щадящим. Это мыслится как форма сбрасывания напряжения. Даже если ради этого надо много-много напрягаться.
Таким народным чаяниям рада служить (собственно, не она ли, родимая, их и культивирует?) целая индустрия, громадная, разветвленная, занятая производством и продажей – так это, между прочим, на языке профессионалов и называется – «туристического продукта». Значков, маек с надписями, ручек и магнитов, чашек и тарелок, открыток, буклетов, путеводителей, экскурсионных маршрутов, отелей, обслуживания в них, развлечений… да мало ли еще чего. По кусочкам распродают, да.
Туризм обзавелся не только своей экономикой, но и своей этикой, эстетикой, своей литературой и архитектурой. Современная же западная цивилизация может похвастать увеличением своего антропологического разнообразия – она отрастила себе новый тип человека, по крайней мере, новый модус его существования: homo turisticus.
И экскурсоводов заодно сформировала: такую особую породу посредников между культурами. Необременяющих посредников. Развлекающих, не слишком проблематизирующих представляемую ими другую жизнь, подающих ее в облегченной версии, не пускающих, избави боже, в глубину. Турист не за тем приехал.
Она создала и новую разметку пространства: по миру проложены туристские тропы, по которым следует ходить, чтобы получить задуманное (организаторами) впечатление. Чужое пространство надо собирать, как паззл, из заданных элементов по заданным правилам.
А города и страны лежат себе на полках в Большом Супермаркете, в ярких упаковках, и ждут, пока будут выбраны для обозрения. Это их кормит, между прочим. Праге, кстати, очень помогает.
«…И что, и что, – поднимает во мне голос внутренний категоричный подросток, – ради этого надо вот так распродавать себя? А туристы, а сами-то они? Ну что они могут таким образом увидеть? Не говоря уже о том, чтобы как следует почувствовать? Посмотрите налево, посмотрите направо… И что?!»
А, например, вот что.
Туризм – вид работы с Другим и Чужим для тех, кто к такой работе (то есть системе усилий) совсем никак не расположен. Туризм делает, если вдуматься, нечто совершенно парадоксальное: превращает эту работу в отдых. Усилия – в расслабление.
Туризм – первичная форма адаптации Чужого для повседневного взгляда: без необходимости менять этот повседневный взгляд в его структурах, по существу. Он аккуратно укладывает Чужое в те структуры, которые и так уже есть. Это – Чужое милосердное, заботливое – и, главное, при этом совершенно к нам равнодушное. Это такое Чужое, которое не собирается меняться ради нас – и от нас не требует того же. Оно позволяет нам оставаться самими собой без того, чтобы испытывать по этому поводу чувство вины, недостаточности или, напротив, превосходства. Туризм – это форма неучастия.
Но он – еще и практика укрощения Своего перед лицом Чужого. Он – по самому своему замыслу – не вторжение, не насилие (даже если, скажем, туристы ведут себя развязно, орут песни на улицах и разбрасывают бутылки). Турист – не агрессор. Он вписан в заданные рамки. Он скользит себе по поверхности чужой жизни – и уж точно уедет назад. Он ни на что не претендует. Ему Чужое как таковое во всех его смыслах, со всей его неудобной собственной жизнью вовсе и не нужно.
Я бы даже сказала, что туризм – разновидность смирения. Посмотрите налево, посмотрите направо…
Туризм – та форма сосуществования с Чужим, в какой с ним в этом самом, не к ночи будь помянут, современном глобализующемся мире только и можно, кажется, сосуществовать. Когда Чужого делается чересчур много, с ним – чтобы оно не оказалось разрушительным, чтобы вообще не забирало у человека на его освоение повышенного количества сил, которые явно пригодятся человеку для других целей – можно жить только в таком облегченном режиме.
Да, это род слепоты, конечно. Но можно сказать и так: это – как темные очки, надетые, чтобы посмотреть на солнце. Без очков – без известной доли искажения, упрощения, редукции, слепоты – его уж точно не рассмотришь.
… Как это – что делать? Всё очень просто. Посмотрите налево. Потом посмотрите направо. В общем, на что вам показывают, на то и посмотрите. В конце концов, это тоже возможность увидеть жизнь, отличную от собственной, сделать ее фактом своего опыта. Хотя бы так.
И, главное, не отставайте от экскурсовода.
