Череп и робот
Рабочие доставали по частям и монтировали четырехметровый череп из сияющей кухонной утвари. Потом на выставке у него подолгу будут останавливаться женщины и завистливо подсчитывать, сколько полезных шумовочек, сковородок и ведерок на это искусство ушло. Сначала я расслышал его название как «Вери хангри дэт» – «очень голодная смерть» – и порадовался тому, как талантливо, добавив всего одно слово, разомкнули фразеологизм. Есть «голодная смерть», в смысле «смерть от голода», а есть «очень голодная», в смысле она сама голодна и идет на тебя во всем своем кухонном вооружении пустых кастрюль. Но позже, когда череп полностью собрали, я прочитал, что работа модного художника Гупты называется по-правильному «Вери хангри год» («очень голодный бог») – а это, конечно, гораздо абстрактнее и невнятней. Между рабочими, собиравшими череп, ездил Чарли – управляемый с пульта робот с лицом художника Маурицио Кателлана. Робот вежливо всем кивал резиновой головой, а рабочие шутили с охраной в том смысле, не может ли Чарли пересесть в их трак и начать тут всех давить? Еще создатель Чарли выставил страуса, смело воткнувшего голову в бетонный пол. Но обо всем по порядку.
Автобусный парк имени товарища Дзержинского
Иногда внутрь залетают птицы и поют над нашими головами, сев на пронизанные солнцем шуховские своды. Гараж такого размера, что птицы думают, будто они на улице. Конструктивист Мельников в 1926-м, променяв буржуазный Париж на советскую Москву, спроектировал это здание, а инженер Шухов применил свои уникальные «гиперболоидные» конструкции для крыши. Родченко приходил фотографировать стройку на всех ее этапах, а Джон Хартфилд приезжал снимать граненые колонны фасада уже потом, когда здесь открылся автобусный парк имени товарища Дзержинского. Мельников придумал для парка «прямоточную» систему расстановки автобусов. Каждый водитель утром садился не в некую «свою» машину, а в ту, которая в данный момент ближе к выезду, чтобы выключить инстинкт собственности даже в его остаточных формах.
Обмен денег на книги
Основной ассортимент нашего книжного магазина здесь – альбомы на иностранных языках. Есть фотоистория «Черных пантер» и хроника «культурной революции», где можно видеть выселенных из монастырей позолоченных будд в дурацких «колпаках самокритики» или «изгнание бесов через острижение голов». Портреты и работы главных бунтарей последнего полувека. Лекции Тони Негри и фильмы дадаистов на дисках, переписка Ги Дебора со всем прогрессивным человечеством, смешные рисунки немецких графиков, пишущих в этом году BANG вместо BANK. И все, что можно себе вообразить по современному и не очень левому стилю во всех его пятидесяти двух оттенках, чтобы достичь любого нужного уровня искушенности. Но лидеры продаж, конечно, другие, и по ним легко представить типичного покупателя.
Фото: Хельмут Ньютон и Синди Шерман.
Современное искусство: Кунс, Бил Виола, Уорхол.
Архитектура: Заха Хадид и «Атлас 100 архитекторов мира».
Дизайн: Шрифты, созданные от руки. Искусство логотипа.
Детские: Раскладные книжки про человека-паука и сказки Линор Горалик.
Теория: «Искусство стильной бедности» и «Постмодернизм в комиксах».
Сувениры: Открытка «К черту диету – несите котлету!».
Контемпорари
Новым имиджем и «раскруткой» Гаража занимались британцы, некогда создававшие стиль легендарной манчестерской «Фэктори Рекордз» Боби Уилсона. Для меня это много значит.
Разметка залов новой выставки получилась такая: Войны – Общество спектакля – Глобализация – Время на размышление.
«Войны» отдали любителю жестких перформансов Маккарти, и он выстроил там настоящий полевой лагерь с армейскими палатками, запахом дуста, звуковым террором из старых репродукторов и настенным видео про то, как анонимные «военные» в масках делают свою неприятную и бессмысленную работу. Война – это чистый труд, результат которого не мир и безопасность, а порядок и подчинение. Естественные тела людей, став частью искусственного тела военной организации, макабрически искажаются до состояния мутного кошмара.
Главной звездой был заявлен Джеф Кунс. Он вывесил на цепях алюминиевые копии детских надувных игрушек и прочел лекцию о том, что современные люди вообще на таких игрушек очень похожи. Показной инфантилизм и легкость скрывают очень жесткое тело, однако все равно пустое внутри. Эта пустота позволяет держаться на плаву. Не все из слушателей хорошо знали Кунса как художника, но все, как выяснилось, знали, что он был мужем порнозвезды Чичоллины, гораздо более известной в России. Не меньшей звездой себя чувствовал и владелец экспозиции Франсуа Пино, гордо представлявший свою коллекцию. В дни открытия, впрочем, у него был повод понервничать: в Париже профсоюзные активисты взяли в заложники его сына, которому Пино давно сдал все свои дела, и целый день французская полиция пыталась разблокировать миллиардера из пролетарского плена.
На выставке есть много чего. Видеокомнаты с Билом Виолой. Художник, который в США проводил арт-кампанию «Животные голосуют за Барака Обаму». Самый известный арт-китаец Чен Жень вывесил барабанную мебель: столы, стулья, диваны с туго натянутой бычьей кожей вместо сидений. Специальные люди на открытии барабанили в них истово, кто-то лежа на полу, а кто-то и ногами. Французский алжирец Абдессемед сделал из глины копию сожженной в парижских предместьях BMW как памятник знаменитой «огненной осени» и назвал это «Нулевой терпимостью». Социальный конфликт воспламеняет технику и разрушает пределы припаркованного четырехколесного продолжения буржуазной квартиры. Китаянка Сао Фэй («Мое будущее не мечта») сняла работу станков как механический балет и заводских рабочих, которые занимаются в цехах тем, чему обычно посвящают свое свободное время. Общее впечатление от выставки: художники из «третьего мира» (Индия, Иран, Алжир, Корея, Куба, Китай) как-то серьезнее и интереснее, сложнее по форме и посланию. Они до сих пор верят, что искусство разоблачает правила игры и выгодные власти трюизмы восприятия.
Как я предлагаю все это «контемпорари» понимать? Как презрение к мыльным пузырям потребления и фетишам победившего недавно, а теперь уходящего «гламура»? Как интеллектуальную критику и диагностику? Или как детский наивный восторг перед религией потребления? Дело в том, что художник на арт-рынке – это человек без внятных идеологических претензий, он ожидает, кто лучше использует и истолкует созданные им образы-симптомы. Правые, левые, либералы, антикапиталисты или реаниматоры рыночного строя – кто успешнее присвоит пафосное, дорогостоящее, но идеологически «нечеткое» пятно. И в этом, кстати, состоит наш шанс. Все это можно без особого труда использовать в создании имиджей, мобилизующих людей для давно назревших перемен. Не стоит забывать, что эффект «искусства» возникает только в нашем сознании – и значит, мы вправе решать, что это «искусство» сообщает и как оно отвечает на вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?». Любая интерпретация – это выделение полезных нам элементов в ущерб остальным.
Кабаков
Вообще-то первой «гаражной» выставкой, еще осенью, здесь был Кабаков с его «альтернативной историей искусства». Три выдуманных им художника показывали три возраста советской живописи (авангард, сталинский стиль, поздний «неофициоз») и очерчивали границы «разрешенного» в трех разных временах. «Картины» выдуманных художников были, конечно, весьма условные и напоминали исполнением сценические «задники», задача которых – просто создать атмосферу конкретного десятилетия. Бессознательно их хотелось пропустить через «улучшайзер», то есть добавить деталей и особенностей, но именно это сделало бы их «картинами» (как в нормальной советской живописи), а не «изображением картин» (как у концептуалиста Кабакова). Это было «советское», увиденное то ли с большой высоты, то ли сквозь толстый слой воды, то ли «вспомненное» через сто лет. Однако почти половина посетителей, пройдя сквозь «трех художников», спрашивали в нашем магазине: нет ли альбомов этих незаслуженно забытых авторов? С одной стороны, можно сетовать на «неподготовленность» зрителя к концептуальной игре. С другой – радоваться за Кабакова, в условных живописных цитатах которого общество легко узнало свое прошлое и никакого подвоха не заподозрило. На той выставке мне больше всего нравились пристяжные к плечам настоящие крылья в стиле 20-х – на таких летали восставшие марсиане в толстовской «Аэлите». Но, конечно, и в них подчеркивалась поэтическая невозможность утопии – механический каркас был покрыт настоящими белыми перьями, отчего в «большевистском устройстве» возникала ирония и беззащитность. А наш второй продавец Миша Елизаров на той выставке пытался вместе с альбомами Кабакова продавать одноразовые ложки из кафе, утверждая, что они «кабаковские» и приводя в доказательство витиеватые теоретические аргументы. Ему хотелось проверить теорию о том, что любая вещь при правильном пиаре становится ходовым товаром.
Улетая в Америку и в который раз восхищенно глядя на грандиозный и одновременно изящный свод Гаража, Кабаков задумчиво сказал нам: «Кого бы здесь ни выставляли, главными звездами экспозиции останутся Мельников с Шуховым, организаторы пространства».
Место работы
И вот тут Кабаков безусловно прав. Под такой крышей хочется быть старым добрым модернистом и марксистом, потому что все вокруг тебя – воплощение мечты 20-х о прозрачной для взгляда республике-фабрике радостно работающих машин и счастливых свободных тружеников. Об изящном индустриальном пространстве, пронизаемом светом знаний и человеческой воли. О рациональной жизни новых людей, сделавших машины разумными, а граждан – бессмертными. Все это «безумие» ощущается здесь как зря упущенная возможность – столь отчетливо запечатлен в круглых окнах, граненых колоннах и клепаных сводах конструктивистский пафос, сколь готическая мистика навсегда замерла в Нотр-Дам, а византийский космос укрылся в Софийском соборе.
Если есть предметный разговор об убыстрении истории, меня можно застать там четыре дня в неделю начиная со среды. Теоретических дискуссий не предлагать.
