Некоторое время назад «Рабкор» опубликовал мою статью «Битва за историю», в которой я писал о несоответствии истории критериям научного знания. В самом начале статьи я написал, что предлагаемый тезис (история — не наука) весьма провокационный, и я с удовлетворением воспринимаю то обстоятельство, что провокация удалась.
«Рабочий корреспондент» Кирилл Волгин вызвался защитить историю от моих «нападок». Попутно он также объявил наукой и философию. Данное обстоятельство могло бы остаться мною незамеченным, если бы посвятивший философии всю свою жизнь мой отец не утверждал бы, сколько я его помню, что философия (то есть «любовь к мудрости») наукой не является ни в коей мере. Существует термин «философские науки»: этика, эстетика и пр. — являются научными дисциплинами, а философия в целом — нет. Но вернёмся к предмету обсуждения.
В самом начале своего полемического опуса товарищ Волгин сетует на то, что я не упомянул, в чём же состоят обычно возражения моих оппонентов-историков на упомянутый провокационный тезис. Что ж, исправляюсь: как правило, это апелляция к огромному количеству написанных по данной дисциплине трудов, учёных мужей со степенями, всевозможных институтов и пр. Дескать, не может же человечество, в таком значительном своём количестве, столько лет заниматься ерундой под видом науки. На это я могу сказать, что, во-первых, очень даже может — вспомним алхимию или астрологию; во-вторых, отказывая истории в том, чтобы считаться наукой, я отнюдь не считаю её ерундой (что отдельно подчеркнул в своей статье); наконец, в-третьих, на примере тех же алхимии и астрологии мы видим, что из них выросли к настоящему времени ряд действительно научных дисциплин — и то же самое произошло и с историей, о чём я также написал.
Далее Кирилл подвергает критике выбор мною в качестве научного авторитета Василия Розанова. Я всё же рискну рекомендовать читателю упомянутую книгу, проигнорированную товарищем Волгиным, предположительно, из идеологических соображений. Возможно, если бы мой оппонент нашёл бы возможность для себя прочитать данный восьмисотстраничный труд, разговор бы получился более содержательным. Пока же замечу, что далеко не все великие умы прошлого были идеологически и политически безупречны, что не делает менее ценными их произведения. А упомянутая книга В.В. Розанова, безусловно, является значительным этапом в развитии теории познания и ставит автора, на мой взгляд, в один ряд с Аристотелем и Гегелем.
В следующем абзаце Волгин упрекает меня в том, что я смел потребовать от истории прогностичности. Дескать, как же можно — ведь история изучает ПРОШЛОЕ. Именно поэтому, Кирилл, (не только, но в том числе), она и не является наукой! Поскольку научное знание претендует на обладание всей полнотой знаний об объекте, во всём его развитии, от начала до конца. В противном случае она напоминает одного из слепцов, ощупывавших слона в древней притче. Также оппонент обвиняет меня в «сильном передёргивании», утверждая, что ботаника отнюдь не обладает такой прогностичностью, которую я ей приписал. Однако сам при этом признаёт, что этот потенциал всё же имеется; пусть не с точностью до дня, но до некоего ограниченного периода, предсказать начало цветения ромашек всё-таки можно. И этого вполне достаточно, чтобы сохранить за ботаникой звания науки.
Далее Волгин подвергает сомнению приведённый мною эпизод из Древнего Египта, объявляя его вымыслом, не имеющим отношения к «реальной жизни». На это я могу ответить, что, когда мы говорим об истории, понятие «реальной жизни» вряд ли вообще применимо. Увы, ни фотографий, ни киноплёнок со времен Древнего Египта не сохранилось, а есть только некие материальные артефакты и «расшифрованные» памятники протописьменности. Описанное Прусом событие вполне могло произойти (и не раз), нет никаких оснований считать иначе, а, значит, оно вполне исторично.
Говоря о Тёмных веках, Волгин оспаривает мой тезис о том, что в данный период наука не развивалась, приводя примеры Беды Достопочтенного и Павла Диакона. Что ж, на это я мог ответить расхожей фразой о том, что исключения только подтверждают правило, однако я понимаю, что подобная фраза нисколько не оправдывает моего невежества в отношении светил, благодаря которым стал возможен колоссальный научный прорыв. Виноват, исправлюсь.
Далее Волгин критикует мой довод о том, что в Средневековье никто не занимался анализом объективных закономерностей исторического развития: дескать, анализ был, пусть и не объективный. Хочется поинтересоваться: ну и какова цена такому анализу, и насколько он может считаться научным? Ответ очевиден.
Апелляция к моим левым взглядам и историческому материализму также не выдерживает никакой критики; истмат — совершенно другая дисциплина, изучается в рамках философских, а не исторических наук, и абсолютно не понятно, к чему вообще его упоминание в контексте «необоснованно раскритикованной» истории. Скажу больше: если бы история была наукой, никакой истмат вообще бы не понадобился.
В следующем абзаце Волгин, с пафосом истинного гуманитария, набрасывается на приведённый мною пример инженера, отказывая последнему в праве считать, что именно он строит мосты. Странно, что приходится объяснять это гуманитарию, но слово «строит» включает в себя множество смыслов, и инженер является строителем моста ничуть ни в меньшей степени, чем крановщик; а, с точки зрения ответственности — даже, возможно, в большей. Скажу еще одну страшную для человека левых взглядов вещь: капиталист, финансирующий строительство, и менеджер, руководящий стройкой, тоже весьма причастны к строительству, и также имеют все основания заявить, что они построили тот или иной объект. А уж человек, окончивший строительный ВУЗ и имеющий диплом инженера-строителя, и подавно.
Приводя знаменитую фразу Дрекслера, Волгин пишет, что она каким-то образом «дискредитирует историю как науку». Разумеется, это не так. История не является наукой отнюдь не потому, что её пишут победители. Данная констатация всего лишь помогает понять, чем в действительности является история. Кирилл пишет по этому поводу: «Проблема в том, что тезис про победителей историкам прекрасно известен, и они, естественно, принимают его во внимание, когда изучают то или иное событие или период. Разумеется, их работа заключается не в слепой вере любому письменному источнику, но в анализе оного и сравнении с другими.»
Ответ на этот довод уже содержится в моей статье: «И вот здесь мы со всей неизбежностью сталкиваемся с одной из основных проблем постмодерна — проблемой доверия к источнику. Решить ее очень легко, если есть те самые материальные свидетельства или если о каком-то событии упоминают разные, не связанные между собой авторы. А если источник один-единственный?».
Приведённые Волгиным примеры различных диссидентов и апокрифов, увы, неубедительны (несмотря на то, что их «тьма-тьмущая») и совершенно не влияют на магистральное течение истории. И что с того, если, по прошествии долгих лет, вдруг выясняется, что всё было совсем по другому? Все выводы уже сделаны, паровоз ушёл. Судьба этих диссидентов и их апокрифических творений, в лучшем случае — остаться в роли «конкурирующей версии», и уж совершенно точно они не могут повлиять на реальную политику — а, значит, и на историю будущего.
Тем не менее, несмотря на все возражения, еще раз хочу выразить признательность товарищу Волгину за внимание к моему тексту. Люди, для которых светоч знания не просто поэтический образ, которые готовы нести свет полученных в ВУЗе знаний через всю жизнь и сражаться за них, достойны всяческого уважения. И в нашей битве за историю такие люди просто незаменимы.
