Моя сестра, профессор биологии, уже более 18 лет живущая и работающая в США, рассказала мне, что в последнее время российские социологи уделяют российским ученым, таким, как она, пристальное внимание. Присылают анкеты, в которых пытаются выяснить, при каких условиях российские ученые и предприниматели, уехавшие на Запад, готовы сотрудничать с Россией. «Как я могу выбрать вариант ответа, – сокрушалась сестра, – если там нет ни одного мне подходящего!». Дело в том, что составители анкеты предложили респондентам различные варианты материальных условий сотрудничества (от зарплаты и вознаграждений разного размера до государственных наград) и не приня
ли во внимание никаких иных мотивов. А тем временем для многих людей, добившихся успеха в науке и занимающихся ею не только и не столько за вознаграждение, наибольшее значение приобретает возможность сделать что-то полезное. Для этого им нужны не только хорошая зарплата и официальное признание, но и хорошо оборудованные лаборатории, свободное общение с коллегами на международном уровне, самостоятельность и независимость, своевременные публикации и т.п. В этом случае многие из них готовы на разумные ограничения зарплаты. Но социологи исходили только из одной концепции мотивации, из идеи внешних стимулов: материального вознаграждения, признания почестей, статуса и т.п.
Действительно, рыночные реформы в России поставили многих людей перед выбором: любимая работа или деньги.Часто это был выбор без выбора: любимая работа просто исчезала из-за закрытия предприятий, исчезновения целых секторов общественного производства. Во многих случаях речь шла не об обогащении или хотя бы достатке, а просто о выживании. Выбор в пользу прежней работы мог объясняться и не подвижничеством, не страстной любовью к делу, а безысходностью: идти больше было некуда. До сих пор сохраняются огромные отраслевые различия в оплате труда, слабая зависимость заработной платы от образования и квалификации, ничтожные заработные платы за сложный и социально значимый труд. Несмотря на все это, в структуре мотивации как трудового, так и всего социального поведения до сих пор живы ориентация на профессиональную самореализацию, профессиональная гордость, преданность делу и тому подобные мотивы.
90-е годы, казалось бы, камня на камне не должны были оставить от такой «нерациональной» мотивации. Примитивный, но страстный девиз того времени «Обогащайтесь!» заглушал, казалось бы, все иные соображения. Такое безоговорочное признание дохода и прибыли как главных (и даже единственных) факторов социального поведения нашло отражение и в социологии. Известный российский социолог Р.В. Рывкина в книге «Драма перемен» сетует на то, что в ходе рыночных реформ в России не сложился настоящий «средний класс». При этом определяющим признаком последнего у нее становится «наличие собственного предприятия или индивидуальное выполнение обособленных функций, возможность поддерживать высокий экономический уровень», используя все возможности рыночных отношений. Не помышляя даже отказаться от дохода как главного критерия социальной принадлежности и социальной значимости групп и индивидов, Р.В. Рывкина причисляет к «среднему кассу» в России (который именует не иначе как основой общества!) весьма сомнительных персонажей. Так, она признает, что в российском «среднем классе» – большая доля «теневиков», директоров промышленных предприятий, «сумевших сформировать капитал, в том числе на нецелевом использовании госбюджетных средств», да еще и сформировалась «криминальная ветвь среднего класса»1. Врачей и учителей социолог рассматривает как возможных кандидатов в «средний класс». И кандидатов не особенно достойных – слишком бедны.
Казалось бы, состав и роль «среднего класса» – социологическая дискуссия, не имеющая прямого отношения к трудовой мотивации. Но проблема «среднего класса» и социальной структуры вообще в российской социологии рассматривается так, что именно зарплате или доходу отводится основная роль при определении социального статуса. Следовательно, и социальная мобильность сводится к повышению дохода.
Уцепившись за этот постулат, российская социология в изучении социальной структуры стала развиваться как-то параллельно реальности. Люди, сохранившие рабочие места в так называемой бюджетной сфере, автоматически попадали в разряд «неудачников». Даже если их находили достойными занять место в «нижнем среднем классе», это само собой предполагало, что на большее они, увы, не способны. Так проблема жестокой несправедливости в оплате квалифицированного и социально значимого труда незаметно подменилась проблемой индивидуальной предприимчивости, «конкурентоспособности» и – не устаю умиляться этой находке чиновников – «вписанности в рыночные отношения». Не вписался – извини, обвинять некого.
Такой подход нельзя применять безоглядно даже для развитых стран, где зависимость дохода от уровня квалификации и профессиональных достижений значительно сильнее, чем у нас. Но и там эта зависимость не так однозначна. Вы будете смеяться, но заработная плата профессора вполне приличного американского университета может быть, конечно, выше, чем у водителя грузовика, но меньше, чем у менеджера супермаркета «Wall-Mart». В России же несоответствие уровня образования и квалификации заработной плате намного больше. Определенное несоответствие было и в советской экономике. Помните анекдот той поры, в котором мама приводит непутевого сына устраиваться на завод? Там ему предлагают зарплату в 300, 250, 200 рублей. Но мамаша опасается, что все это великовато для ее отпрыска, который может спиться при этаких-то доходах. «Нам бы рублей в сто заработок», – вздыхает она. «А вот это только с высшим образованием», – отвечают ей.
В капиталистической России ситуация усугубилась. Если поздняя советская экономика не могла абсорбировать специалистов с высшим образованием и вынуждена была платить больше за тяжелый физический труд, чем за интеллектуальный, то сегодня появилась огромная масса людей, чья деятельность вообще далека от производства и удовлетворения хоть какой-нибудь значимой общественной потребности, а доходы при этом намного выше, чем у тех, кто делает что-то действительно полезное. Или должен делать.
Но низкие заработные платы в науке, образовании, здравоохранении и т.п. – это отнюдь не только проблема работников этих отраслей и членов их семей. Это вообще не только и даже не столько проблема бедности, уровня жизни и т.п. Даже не только проблема социальной справедливости. Это вопрос выживания общества. Я это очень хорошо поняла, точнее, почувствовала в середине 90-х, когда пришла работать в московскую школу. Как и чему может научить детей, ослепленных пропагандируемыми всюду возможностями легкого и быстрого обогащения, нищий учитель, который, по меркам тогдашнего общества, был заклеймен как не вписавшийся в рынок, не предприимчивый, не способный. Кто будет слушать неудачника?
В тот же период меня привлекали к исследованию профессиональных предпочтений школьников 7–9 классов. Учительница, руководившая исследованием, горевала, что на 100 школьниц, заполняющих анкеты, обязательно найдется одна, желающая стать проституткой (в скобочках всегда трогательно подписывалось: «валютной». Иногда добавляясь «стриптизершей», даже «куртизанка» попалась однажды. Образованная, видать, была школьница). На 100 школьников – один бандит или рэкетир. Страшновато? Да. Но если внимательно прочитать рассуждения упомянутой мной Рывкиной, то получается, что представления школьников строго соответствовали выводам социолога. Раз бандитам можно в «средний класс» (куда учителей не очень допускают), то почему проституткам нельзя? Если доход позволяет.
Уже тогда я поняла, как необходим учителю привлекательный образ, несущий убедительный воспитательный заряд. Нужно тянуть за собой аудиторию, не заигрывая с ней, убеждая не только словами, но и собственным видом, образом жизни. В условиях, когда зарплата не дотягивает до прожиточного минимума, а бедность признается не просто пороком, а позором, выполнение такой задачи возможно только при громадном энтузиазме и вере в свое дело и в себя. Это очень трудно – ведь есть и другой путь. Крути не крути, а ученики зависят от учителя, родители – тоже, и этим можно пользоваться. И пользуются, кто ж спорит. Вот и называют сейчас систему образования одной из самых коррумпированных отраслей. Только вот что забавно: общество как-то довольно спокойно проглотило повышение заработков чиновников, судей, работников прокуратуры под вывеской борьбы с коррупцией. А обвинение в коррумпированности учителей, преподавателей вузов, врачей привело только к созданию негативного образа этих профессий в общественном сознании и попыткам «усилить контроль», завинтить гайки и вообще разобраться.
Сейчас появилась возможность говорить об учителях и врачах, получающих «приличные деньги». Одна журналистка весьма резко указала мне, что-де некоторые учителя получают сейчас по 40, а то и по 50 тысяч. «Если, конечно, с образованием и квалификацией», – добавила она со значением. На мои слова, что во многих регионах заработные платы врачей и учителей много ниже, она не отреагировала. В Москве и Санкт-Петербурге получают? Ей достаточно.
Спору нет, ужасно, если заниматься наукой, врачеванием или преподаванием люди будут хотеть только за деньги. Человек, не мотивированный содержанием труда значительно больше, чем материальными факторами, в этих профессиях не эффективен, ориентированный на зарплату и материальные блага – социально опасен. И один из самых больших подарков советского периода современной России – сформировавшееся представление о профессиональной состоятельности, соответствии работы интересам и склонностям как о значимых, а порой и ведущих факторах не только трудовой мотивации, но и социального поведения в целом, как о мериле жизненного успеха.
«Что зарплата – мелочь!» – со смехом говорит моя подруга, врач-эндокринолог. И добавляет, погрустнев: «Во всех смыслах». Она все время недоумевает, откуда берутся данные о заработных платах врачей, а если они верны, то кем тогда она работает. Ее зарплата совсем недавно доплелась до семи тысяч. Моя знакомая, прекрасный врач-невропатолог, заметила, что все время «раздваивается». У себя в отделении она – царь и бог, всем нужна, всем полезна. Все время занята. Все ее благодарят, ищут ее внимания. А в магазинах чувствует, что что-то у нее не так, слишком много вокруг не для нее. Особой горечи, правда, в ее словах я не услышала. А вот гордости за свою нужность – сколько угодно. Я, кстати, не раз замечала у врачей профессиональную гордость, граничащую со снобизмом. Такой своеобразный инстинкт самосохранения. То же самое я замечаю и у своих коллег – вузовских преподавателей.
В исследовании процессов воспроизводства культурного капитала семей меня особенно потрясли два интервью: учителя географии и бизнесмена. У первого среднедушевой доход в семье – 4,5 тысячи в месяц, у второго – 75 тысяч. Но оба, оценивая свой статус и свою жизнь в целом, говорили о том, какое у них интересное, любимое и нужное дело. По эмоциональному настрою, уровню оптимизма и уверенности в себе эти интервью очень схожи, даже по интонации и лексическому составу. Рисуются, один скрывает гордость за свое богатство, другой – унижение от своей бедности? Во-первых, не похоже, я очень тщательно анализировала аудиозапись интервью. А во-вторых, даже то, что они что-то скрывают, подчеркивая значимость профессионального успеха для удовлетворения жизнью – тоже социальный факт. Они знают, что это правильно, что такая позиция почетна, похоже, они считают ее естественной.
Так что такая нерациональная, новая-старая мотивация труда еще существует, с чем нас всех можно поздравить. Но нужно учитывать, что этот ресурс исчерпаем. Он ограничен индивидуально, потому человек может не выдержать постоянного противостояния прозе жизни, необходимости выживать. Он ограничен социально, так как необходимость этого выживания порой создает целую систему коррупционных связей, в которую человек втягивается вольно или невольно. Если же он втягиваться не хочет, то эта система может стать дополнительным фактором давления. Если у доцента в провинциальном вузе зарплата от 11 до 15 тысяч за одну ставку, то не стоит удивляться, что он захочет этих ставок иметь как можно больше, столько, сколько сможет достать и «выбегать». А при условии, что по сравнению с советским временем количество учебных часов на ставку увеличено в полтора, а в некоторых вузах и в два раза, то о профессиональном росте, совершенствовании курсов, личном развитии и прочих «красивостях» хочется забыть.
Но, говоря о маленьких зарплатах врачей и учителей, я не стремлюсь вызвать жалость. Поверьте, врачи и учителя в жалости не нуждаются. Причем особенно те, кто ни в какие коррупционные схемы не вступают, живут по логике той самой моей знакомой, которая «раздваивается» в определении своего статуса. Она говорит: «Я – врач, у меня больные, я должна их лечить. Платят мне, не платят. Одно другому не мешает». Кому-то повезло с врачом, но врачу очень не повезло с государством. И, тем не менее, жалость ей и ей подобным людям не нужна. Признание – да, не помешало бы. Хотя такие профессии хороши, так именно тем, что признание приходит: от пациентов, детей, студентов, родителей.
А вот нас всех очень стоит пожалеть за то, что мы позволяем себя лечить, учить и обихаживать людям, которым даже половина их усилий реально не оплачивается. Мы и доплачиваем им порой за государство – когда из благодарности, а когда и под давлением. Давайте гордиться, что у нас есть еще люди, способные сказать «Зарплата – мелочь!» и лечить, и учить невзирая… Но мы не вправе пользоваться их позицией беспредельно, не задумываясь о положении людей и о беззастенчивой эксплуатации самого ценного и дефицитного ресурса.
Проблема оплаты квалифицированного труда, в частности, заработной платы в социальной сфере, на 99 процентов – проблема развития общества в целом, в ее решении заинтересована бльшая часть общества. Но в таком качестве она совершенно не рассматривается ни в социологии, ни в социальной политике, ни в СМИ. Не формулируется она так и в общественном сознании, да и оппозиционные, левые движения рассматривают ее преимущественно как экономическую. А ведь это и политическая проблема – проблема социальной базы левого движения. Значительная часть работников социальной сферы заинтересована в социалистических преобразованиях, а многие из них и сознают их необходимость.
Есть проблема с консолидацией и солидарностью в этих отраслях, отрицать не стану. Но это повод думать над проблемой, искать способы ее решения. Находить язык общения с этими людьми. И уж во всяком случае, это никак не повод воспринимать их только как «бедное население», обывателей, инертную массу и т.п. И нам нужно очень торопиться, пока не наступят времена, в которых позиция «Зарплата – мелочь» станет безнадежно устаревшей, а при ответе на вопросы анкеты о мотивах какой-либо деятельности никто не будет нуждаться ни в каких других вариантах, кроме как «оплата» или «государственные награды».
1 Рывкина Р.В. Драма перемен. М.: Дело, 2001. С. 335.
