Шульман и пенсионеры
ДАННОЕ СООБЩЕНИЕ (МАТЕРИАЛ) СОЗДАНО И (ИЛИ) РАСПРОСТРАНЕНО ИНОСТРАННЫМ СРЕДСТВОМ МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ, ВЫПОЛНЯЮЩИМ ФУНКЦИИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА, И (ИЛИ) РОССИЙСКИМ ЮРИДИЧЕСКИМ ЛИЦОМ, ВЫПОЛНЯЮЩИМ ФУНКЦИИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА.
У привычного русского вопроса «Кто виноват?» неожиданно появился новый вариант ответа. Если вы думаете, что в происходящем виновата путинская политическая элита, что надо пытаться выявить тех людей и группы, что непосредственно выигрывают (либо ошибочно понадеялись что-то выиграть) в ходе развернувшегося вооруженного конфликта на Украине, или надо искать корни происходящего в системе олигархического периферийного капитализма, сложившегося в России, то вы явно не в тренде. С подачи моей коллеги Екатерины Шульман упор теперь делается на вину старшего поколения, поддержка которого вроде бы и обеспечивает продолжение нынешнего курса.
Анализируя данные социологических опросов, Екатерина Михайловна заключает: «Страта 55+ демонстрирует совершенно людоедские взгляды, просто до чрезвычайности. А если мы еще учтем, что именно люди этого возраста — да не 55+ давно, а 65+ — они-то и занимают абсолютно все управленческие позиции в армии, в спецслужбах, в госкорпорациях, госмедиа и, собственно, в администрации, политическом руководстве, то положение наше станет еще удивительней».
Причем никакой заметной дифференциации внутри поколения Шульман не обнаруживает: «самый главный фактор, который определяет отношение, например, респондента ко всему происходящему, — это возраст. Ни место жительства, ни уровень благосостояния, ни уровень образования даже не играют такой роли».
Забегая веред замечу, что последний тезис просто не подтверждается данными той самой социологии, на которую Екатерина Михайловна опирается. Например, опросы независимых проектов Russian Field и «Хроники», а также Левада-центра сходятся на том, что среди людей с низкими доходами и женщин во всех возрастных группах поддержка военных действий существенно ниже. Между российскими регионами тоже есть существенная разница в плане общественных настроений. Однако всё равно социология показывает, что среди граждан в возрасте 55+ поддержка военных действий более высокая. Только вот что это за категория такая «люди от 55 лет и старше»?
Если уж говорить о поколениях, то это не одно поколение, а как минимум три. Причем три поколения с радикально различающимся жизненным опытом и мировоззрением.
В политическом и моральном смысле каждое поколение формируется какими-то значимыми событиями, меняющими или реорганизующими жизнь. Для большинства тех, кто старше 50 лет, такие события происходили в переломные 1990-е годы. Точнее — с1991 по 1993 год. Тут и распад СССР, и окончательный переход к капитализму, и расстрел парламента. Но людям, сейчас попадающим в категорию 55+, тогда было 25, 45 или 55 лет. Неужели это одно поколение, никакой разницы? Как мы видим, по текущим социологическим опросам, данные возрастные группы (двадцатилетние и сорокалетние) попадают в разные категории. А вот затем, постарев, они объединяются в одну…
Показательно, что для людей, воплощавших в те годы идеи молодого поколения, была типична поддержка либеральных идей, тогда как старшее поколение по-прежнему разделяло идеи коммунистические. Иными словами, они решительно друг другу противостояли. Получается, что после того, как обе поколенческие группы соединились в категории 55+, они слилось воедино также мировоззренчески и идеологически?
Отчасти это и в самом деле так, но эволюция была далеко не механической и не имеет ничего общего с представлениями о genration gap, продвигаемыми Екатериной Шульман. Во времена Ельцина мы видели острый раскол общества. С одной стороны, поддержка реформ, принятие капиталистической реставрации, либеральные ценности и антикоммунизм, с другой — сопротивление реформам, антилиберализм, ностальгия по СССР. Путинская идеология на самом деле не воспроизводит в чистом виде ни тот, ни другой подход. Она эклектична, но в этой эклектике есть своя логика. Теперь идеологический антилиберализм дополнятеся принятием ряда фундаментальных принципов экономического либерализма и культурным консерватизмом и восхвалением воображаемого СССР, который предстает не воплощением революционных мечтаний или социалистической державой, а просто очередной реинкарнацией Российской империи. Однако такой переход стал возможен за счет общего изменения социальной и политической ситуации: капиталистическая реставрация победила и это вынуждены были принять как факт даже те, кто ей сопротивлялись. Как следствие, приходилось приспосабливаться.
Новый общественный договор предполагал господство частного интереса, аполитичность и конформизм в обмен на некоторый рост жизненного уровня и невмешательство власти в частную жизнь. Этот общественный договор в большей или меньшей степени распространялся на все поколения. Он был в одностороннем порядке нарушен властью при повышении пенсионного возраста и окончательно расторгнут после начала мобилизации. Старшие поколения просто более инерционны и реагируют с опозданием. Но и тут мы имеем дело со статистической иллюзией. Если бы, например, мы взяли вместо обобщенной категории 55+ более детальную дифференциацию (выделив, например, категорию людей 50-65 лет, то картина была бы совершенно иной).
Вообще максимально широкие обобщенные категории дают усредненные результаты. Чем больше детализация, тем ближе мы к пониманию реальных различий. В 1990-е годы, когда я с несколькими коллегами занимался аналитикой для профсоюзов, мы обнаружили, что в социологических опросах не делалось различия между работающими пенсионерами и неработающими. Когда мы разделили эти категории, то обнаружили, что у этих двух групп доминируют совершенно разные установки, ценности и пристрастия, им свойственно качественно разное электоральное поведение. Но «обычная» социология объединяла эти две категории в одну, выдавая некие усредненные результаты, не отражавшие социальной реальности.
Точно также объединяя людей исключительно по возрастным категориям, мы сваливаем всё в одну кучу. Рабочие и буржуа, чиновники и пенсионеры, работающие и безработные, мужчины и женщины, богатые и бедные, жители Москвы и население Тувы, все они предстают некой однородной массой, хотя на самом деле ею даже близко не являются. Как мы уже видели, люди с низкими доходами менее склонны поддерживать СВО, чем богатые. И это обнаруживается даже при очень большой усредненности показателей. Однако Екатерина Шульман категорически не желает воспринимать социальную и имущественную дифференциацию как фактор общественного мнения. Почему? Об этом мы поговорим позже.
***
И всё ж, есть данные множества опросов, показывающих, пусть и на основе избыточных и не вполне корректных обобщений, что разница во взглядах представителей старших и младших поколений существует. Давайте повнимательнее посмотрим на социологию. Передо мной данные недавних опросов по Московской области, опубликованные другим моим коллегой, Борисом Надеждиным. Этот опрос позволяет сравнить уровень формальной поддержки СВО со стороны старшего поколения, которое вообще не привыкло открыто выражать какие-либо оппозиционные взгляды, с ответом на конкретно-значимые вопросы о мобилизации и необходимости прекращения военных действий. Среди представителей поколения 55+ полную поддержку СВО выразили 63,44% и частичную 14,6%, что вроде бы подтверждает обвинительный приговор и, конечно, существенно выше средних показателей. Но когда респондентам задали вопрос, поддерживают ли они частичную мобилизацию (ЧМО), число её сторонников оказалось гораздо меньшим во всех возрастных группах. Для старшего поколения характерен сдвиг от безусловного одобрения к поддержке с оговорками (49,1% и 21,6% соответственно) при общем суммарном снижении поддержки. А решающее значение, разумеется, имел третий, контрольный вопрос: считаете ли вы нужным продолжать военные действия? Тут неожиданно выяснилось, что сторонники продолжения СВО находятся в меньшинстве во всех возрастных группах, включая 55+. За безусловное продолжение военных действий в этой группе высказалось всего 33,5% и с оговорками 6,9%.
Правда, и о консолидированном большинстве противников СВО говорить не приходится. Но если сделать поправку на нежелание людей отвечать на вопросы по телефону или вообще на массовый отказ от участия, ставший уже проклятием организаторов социологических опросов, то можно сделать вывод о том, что сдвиги не только происходят во всех возрастных группах, но и являются весьма неблагоприятными для власти.
Таким образом исследование Надеждина показало, что динамика общественного мнения, хоть и не равномерна, но более или менее едина, с естественной поправкой на больший консерватизм старших поколений, что в принципе характерно для всех стран в любые времена. Сравнивая поддержку СВО в России и Вьетнамской войны в США 1960-70-х годов, мы видим одну и ту же динамику. Негативные оценки возрастают во всех возрастных группах строго пропорционально масштабам мобилизации, росту потерь и поступлению новостей о неудачах. Более молодое поколение реагирует быстрее, но тянет за собой другие возрастные группы, включая стариков. Чем старше группа, тем она инертнее, тем медленнее эволюционируют её взгляды. Российская версия разрыва поколений (generation gap) ничем качественно не отличается от американской. Причем, если вернуться к опросу Надеждина, обнаруживается, что хотя в целом антивоенные настроения преобладают среди молодежи, в наибольшей степени стремление к миру присуще оказалось не самой молодой группе респондентов (от 18 до 24 лет от роду), а людям младшего среднего возраста (25-39 лет). Что тоже логично, младшие, как и старшие, в большей степени зависимы от пропаганды, тогда как группы среднего возраста обладают большим объемом личного опыта и соответственно больше склонны делать выводы на его основе.
И кстати, вопрос. Каким образом зомбированные пропагандой старики, сидящие у телевизоров, укрепляют нынешний режим в условиях, когда и его проблемы и его поддержка зависят от совершенно других людей, социальных групп и поколений?
***
Основной политологический тезис Екатерины Шульман состоит в поколенческом единстве людей, находящихся у власти, и пенсионеров, которые за них голосуют. Правит в России поколение 55+, оно разделяет одни и те же взгляды и ценности, от этого и все наши беды, объясняет нам Екатерина Михайловна. Правда, российские правители — не такие уж старики по международным масштабам. Ведущие американские политики, будь то Джо Байден, Дональд Трамп или Берни Сандерс гораздо старше большинства наших государственных лидеров. Европейские политики, конечно, в среднем помоложе, но и тем среди высших правительственных чиновников есть немало людей по возрасту не отличающихся от российских коллег. О том, что губернаторский корпус в России за последнее время радикально омолаживается, уже было написано. Сергей Кириенко, Владимир Путин, Михаил Мишустин, Николай Патрушев и Дмитрий Медведев, хоть и относятся к категории 55+, но отнюдь не старики. Причем в рамках этой категории они все ближе к нижней, а не к верхней границе группы. К ому же руководящие посты в государстве они заняли, когда они относились ещё к категории сорокалетних. Кириаенко в 1998 году вообще был самым молодым премьер-министром в Европе. Проблема не в том, что они стары, а в том, что они слишком долго сидят у власти и защищены от политической конкуренции.
Что их реально объединяет — не опыт, не возраст, а социальное положение. Если посмотреть на уровень их дохода и на источники их дохода, то обнаружится, насколько эта среда имеет мало общего не только с абстрактным средним россиянином, но и даже с той частью населения, которая живет более или менее благополучно.
Конечно, люди на высших должностях государства имеют доход существенно выше среднего, это естественно. Но если взглянуть на масштабы разрыва, на уровень, а главное — источники семейного дохода, то мы видим, что объединяет этих людей. Они все миллионеры, они все принадлежат к буржуазии.
Парадокс в том, что российская политическая верхушка даже более буржуазна по своему составу, чем политическая элита большинства западных стран. Разумеется, мы можем вспомнить того же Трампа или новоявленного британского премьера Риши Сунака, но это всё же исключения, причем характерные именно для последних лет, когда привычные правила политической жизни Запада всё больше подвергаются эрозии. Политики там защищают интересы буржуазии, но сами не принадлежат к ней. Такое положение дел оптимально для функционирования демократической системы при капитализме. Во-первых, буржуазные политики должны защищать общие интересы своего класса или хотя бы какой-то существенной его части, а не интересы своего бизнеса, во-вторых, политическая деятельность требует совершенно иных способностей, личностных качеств, знаний и навыков, чем деятельность по управлению компаниями. В странах периферийного капитализма, где демократические институты не работают или работают плохо, разделение власти и бизнеса не реализуется на практике, что в свою очередь усугубляет политические и экономические проблемы подобных обществ, к числу которых, увы, сейчас относится и Россия. В условиях растущего кризиса демократии, разворачивающегося на Западе, ситуация, конечно, меняется. И не мы становимся похожими на пресловутый «цивилизованный мир», а наоборот, западные политические нравы всё больше начинают напоминать российские. Но дистанция всё ещё сохраняется. На Западе чаще конвертируется капитал во власть, у нас власть в капитал, но главное не это, а сам факт жесткой связки. Причем, повторюсь, эта связка существенно более крепкая, чем во многих западных демократиях.
Но если вернуться к любимому Шульман поколенческому анализу, то можно констатировать другую важную черту отечественной политической элиты. Люди, её составляющие, не просто все принадлежат к буржуазии, но и принадлежат к одному и тому же поколению российской буржуазии. Это поколение, начавшее свою карьеру ещё в СССР, но его представления о власти, управлении, политике сложились уже в 1990-е годы. Именно в эти годы расстрелом парламента была введена ельцинская конституция, давшая Путину неограниченную власть, именно тогда через приватизацию заложена основа нынешних корпораций и крупных состояний, именно тогда окончательно сложилась «экономика трубы», сформировавшая нынешнюю структуру господствующих интересов. Увы, именно это время Шульман и её единомышленники считают лучшим периодом в нашей истории, который надо, если не вернуть, то по крайней мере воспринимать как источник вдохновения.
Здесь и надо искать причины странных рассуждений Екатерины Михайловны. В течение 1990-х и 2000-х годов среди либеральной интеллигенции господствовала теория Юрия Левады, о том, что под властью коммунистов сложился какой-то очень особенный советский человек, являющийся скопищем всех мыслимых пороков. Именно этот психологический тип, почему-то совершенно не поддающийся воздействию рыночных реформ и невосприимчивый к новым веяниям, виновен во всех проблемах последующего периода. С капитализмом и рынком всё в порядке, а вот люди подкачали. 30 лет спустя становится всё труднее повторять подобные байки. Общество, которое мы имеем сегодня, сформировано уже именно рыночными реформами. Но Шульман пытается представить нам новую версию того же объяснения. Виновато поколение, сформированное в СССР.
Главная задача такой аналитической оптики — избежать оценки социальных и экономических, а также структурно-политических факторов, определяющих ситуацию. Не оценивать систему общественных отношений и практик, породивших режим Путина, а найти объяснение, которое позволяет не затрагивать систему.
Анатолий Несмиян в колонке, опубликованной на «Рабкоре», очень точно оценил проблему отечественных либералов: «Нынешняя российская квази-оппозиция в общем и целом никак не против той системы, которая была выстроена в стране после 1991 года. Они недовольны ее дальнейшим развитием в преступный конгломерат, являющийся естественным для периферийного капитализма, кстати. И предлагают как максимум — вернуться к идеалам девяностых — начала нулевых, что в конечном итоге означает сохранение нынешней системы отношений, которая в конкретных российских условиях рано или поздно, но снова трансформируется во что-то такое же ублюдочное, как и нынешняя путинская система власти».
Между тем радикальные изменения не только назрели, они неизбежны. И простым омоложением или заменой политических лидеров дело не обойдется. В обществе существует запрос на восстановление социального государства, на демократизацию общественных отношений, на перераспределение ресурсов. И в ближайшее время мы увидим, как он проявится в практической политике.
