Базис и надстройка в цифровую эпоху
Русскоязычное пространство, как водится, ужасно озабочено очередным витком прогрессивных идеологических веяний, якобы захлестнувших западное общество и разрушающих (или спасающих?) его многовековую культуру — тем, что у нас условно обозначается как новая этика. Самым заметным свидетельством стал печально известный манифест Константина Богомолова (https://novayagazeta.ru/articles/2021/02/10/89120-pohischenie-evropy-2-0), вызвавший в свою очередь бурю ответных реплик, но, в общем, тема исправно всплывала и до, и после. Хотя, казалось бы, какое нам дело до заграничных причуд — тем более, что, не будучи круглосуточно погруженным в соответствующий контекст, даже разобраться в реальной значимости всего этого затруднительно. Тем более, живя в протофашистском режиме, целенаправленно держащим курс на изоляцию и архаизацию (по крайней мере, делающим такой вид) и официально провозглашающим отказ вообще — как от всякого нового, так и от всякой этики — во имя сбережения традиционных ценностей людоедства и лизоблюдства.
И все же, некоторым шизофреническим образом, нынешний мир, хоть и возводящий новые стены и зацветающий анклавами диктатур и гибридных войн, все равно — даже в условиях бесконечных карантинов — остается глобальным и связным. Так что в конечном счете мы все оказываемся вовлечены в один контекст — в конце концов, существенная часть русскоязычных комментаторов, создающих дискурс, физически живет на Западе. И если все эти темы так беспокоят массовое сознание, то, наверное — независимо от их реальной значимости — они указывают на что-то важное в нашей жизни.
А если это действительно так, то, оставив обличения или восторги, было бы интересно разобраться — откуда берутся все эти идеологемы, и почему они становятся так успешны. Не окажется ли, что весь идеологический комплекс новой этики — под которой, если уж расшифровывать, у нас понимают культивирование травм, виртуальные общественные суды и требование моральной цензуры, культуру вычеркивания (cancel culture, которую наши переводчики превратили в культуру “отмены”, видимо, простодушно полагая, что “cancel” это английское обозначение соответствующей кнопочки), карикатурную политкорректность и столь часто поминаемое новое ханжество — не окажется ли все это просто неким концентрированным выражением нашей общей культурной ситуации? Ситуации оцифрованного сетевого мира — который сформирован, в свою очередь, современным оцифрованным финансовым капитализмом.
Выражаясь классическим языком без обиняков: не посмотреть ли на все это исходя из объективного базиса — т. е., системы производительных сил и общественных отношений, — чтобы понять складывающиеся идеологические нарративы как надстройку над ним. И если базис последовательно описывался как транснациональный неолиберальный капитализм, ставший финансовым и в XXI веке вступивший или вступающий в не вполне еще ясную цифровую фазу, в связи с которой теперь говорят о платформенном капитализме, капитализме тотального (цифрового) надзора (surveillance capitalism), или экономике внимания — то можно спросить: какую культуру формирует эта новый система, и какая идеология лучшим образом обеспечит ее бесперебойную работу? Или, если уж совсем утрировать: каким образом новая этика обслуживает новейшую версию капитализма?
Оцифрованный капитализм
Т.н. “поздний капитализм” (термин запущен еще в начале 1970-х) – он же “постиндустриальный”, транснациональный и, по прошествии короткого времени, неолиберальный — эпоха, в которой капиталистическая логика поглощает всю сферу человеческого существования, переформатируя любую ее область в место обращения неких обобщенных “товаров” — с последующими стандартизацией, учетом, массовым производством и предположительной оптимизацией посредством рыночных механизмов, из которых можно извлекать прибыль. Параллельно с этим происходит минимизация социальных гарантий (поскольку эта область тоже должна управляться как эффективное капиталистическое предприятие) и разрушение всех неопосредованных рынком социальных связей (поддержка и взаимопомощь, развлечения и общение по интересам тоже должны покупаться на рынке, а не в обход). Тем самым производится атомизированный и незащищенный — тревожный — индивид неолиберальной эпохи.
Правда, что касается классической метафоры товарного производства, она скоро уже кажется довольно сомнительной. Ведь капитализм осваивает самые невещественные области — культуру и досуг, образование и науку, социальность и психическую жизнь (ставшую, например, сырьем для рыночной индустрии психологического консультирования). Впрочем, еще Жан Бодрийяр указывал, что в первую очередь капитализм производит и пускает в оборот не вещи, а знаки — знаки престижа, богатства, принадлежности к хорошему обществу и т. д. Теперь в обращение поступают — технологии, идеи, тексты, бренды и совсем уже эфемерные сущности, как, например знания (получаемые от образовательных услуг). Все это мало похоже на традиционные товары или средства производства, вроде станков и машин. Это нельзя в прямом смысле слова “употребить”, запереть на складе, сломать, выбросить, износить… Для таких штук не напишешь инструкцию к использованию или срок службы. Им невозможно определить себестоимость в смысле хотя бы приблизительного исчисления трудозатрат.
Но такое развеществление замечательно совпадает с новой мутацией капитализма, который становится финансовым. Ведь по глобальному рынку теперь тоже движутся в основном не товары или станки, а абстрактные финансовые инструменты — акции, бонды, фьючерсы и т. д. — в которых никто уже, конечно, не разбирается; также, как и в том, какими хитроумными способами они связаны с традиционными физическими вещами и благами. И новые невещественные активы, освоенные рынком, вписываются в эту модель тоже как некие обобщенные финансовые инструменты — с непонятным обеспечением и стоимостью и негарантированной доходностью или ликвидностью; предметы для спекуляций, инвестиций и рискованных махинаций.
А стремительное развитие IT и общая оцифровка бытия позволяет все это эффективно формализовать и учитывать, рационально организуя оборот. Даже пресловутые эфемерные сущности, как “знания” или “репутация”, получают формальное выражение в виде наборов разнообразных “компетенций”, рейтингов и индексов и оптимально встраиваются в функционирование капиталистической машины. Хотя их ни в каком прямом смысле нельзя продать или обменять, они естественным образом рационализируются как некая форма спекулятивного капитала и потенциальные источники дивидендов — при удачном вложении.
Впрочем, для тревожного неолиберального индивида, с его атомизацией и социальной незащищенностью отчаянно нуждающегося хоть в каких-то призрачных гарантиях, естественно искать источники дивидендов во всем, что только не обнаружится за душой. Любое действие, как и любое движение внутренней жизни может оказаться спасительной инвестицией, которая однажды в критической ситуации окупится и принесет доход. Или точнее — должно же хоть что-то окупиться и принести доход в этом расползающемся виртуальном мире. Так что, лучше все пустить в дело, все оцифровать и выставить на рынок. То, что не войдет в резюме и портфолио, станет хотя бы постом в соцсети. Который тоже, конечно, представляет собой инвестицию, точно также как полученные лайки представляют собой некую форму капитала.
Таким образом, оцифрованный мир превращается в область обращения единообразных невещественных активов, обобщающую финансовый рынок. Эту метаморфозу символически венчает триумфальное шествие социальных сетей. Которые играют здесь самую исключительную роль. Соцсети, т. е. рекламные интернет-платформы, перерабатывают в пригодный для рыночного учета цифровой материал то, что иначе ускользало бы. То, что, казалось бы, по самому своему смыслу никакому учету и формализации не поддается — саму повседневную индивидуальную жизнь людей из плоти и крови здесь и сейчас, здесь-бытие, если угодно. Заодно извлекая из всего этого вполне неметафорический доход от продажи пользовательских данных. Недаром архетипический образец — Фейсбук — это одновременно образцовая лидирующая корпорация.
Фейсбук и Гугл — лидеры глобального бизнеса — как бы олицетворяют новую претендующую на господство силу в этом изменившемся мире, “цифровую буржуазию”, если можно так сказать. Теперь, когда необходимые факторы любого успеха связаны с логистикой пространства информационных и финансовых потоков — с доступом к кредиту, технологиям, маркетинговым данным, попаданием в рейтинги и получением индексов — источником власти и влияния кажется уже не контроль над средствами производства, а контроль над цифровой инфраструктурой. И интернет-платформы наряду с финансовыми институтами становятся новыми претендентами на гегемонию, хозяевами дискурса. Не зря теперь говорят о платформенном капитализме.
Что же касается “маленького человека”, то он теперь сам становится мелким инвестором. Не столько производитель и потребитель товаров и услуг, он в большей степени занят тем, что, в погоне за успехом или хоть какой-то надежностью, приобретает компетенции, улучшает рейтинги, накапливает признаки статуса, коллекционирует лайки — то есть, набирает обобщенные финансовые инструменты — точно так же как выплачивает ипотеку, оберегает кредитную историю, делает взносы в страховые фонды и накапливает баллы на скидочных картах. Короче говоря, он непрерывно играет на этом высокорисковом спекулятивном рынке. Беда в том, что для рядового участника подобный рынок ничем не отличается от казино. С тем только уточнением, что из этого казино нельзя уйти — потом что за его пределами ничего не осталось.
А как известно, единственный актор, извлекающий дивиденды из казино, это его держатель. Что в данной ситуации означает, например, держателя интернет-платформы. Для остальных же участников неминуемая судьба — это безнадежный рост задолженности, укрепляющий аддиктивную зависимость от этой рулетки, а рациональная стратегия для них — перепоручить управление своими ставками-инвестициями (т. е., всей своей жизнью) более компетентным игрокам — экспертам, пропагандистам, поп-психологам, поп-просветителям. И первое, и второе, конечно, означает утрату субъектности. Что же остается на месте субъекта?
Человеческий капитал
В классической неолиберальной теории человек — это предприниматель, управляющий предприятием своей жизни. Человеческий капитал — совокупность внутренних ресурсов, которые он может вложить в это предприятие. В самом простом и конкретном смысле, это его силы, способности и умения, с которых он получит конкретные дивиденды в виде заработной платы — становясь таким образом подлинно предпринимателем, а не марксовским продавцом своей рабочей силы*.
В реализовавшемся неолиберальном финансовом капитализме — как мы уже обсуждали выше — вообще все, чем обладает человек, становится некой формой капитала. Правда, теперь человек не столько управляет предприятием, сколько пытается играть на спекулятивном рынке, и весь его капитал имеет характер финансового и спекулятивного. Собственно, никакого предприятия и нет. Есть только пакет ненадежных акций, ничем не обеспеченных, и ничего не гарантирующих, Тем важнее повысить их стоимость — или, хотя бы, не дать ей упасть**.
А это не просто. Ведь не только знания и способности, не только трудовая биография и средний балл по окончании учебного заведения — точно также и список прочитанных книг и список друзей, история романтических отношений и история посещений порносайтов — все уже оцифровано и учтено, и все может сыграть самую непосредственную роль при устройстве на работу, получении кредита, заключении контракта и т.д., обернувшись дивидендами или убытками. Все уже вошло в пакет акций, умножив или обрушив их ценность. То же самое относится и к убеждениям (которые, поэтому, должны быть правильными), случайным эмоциональным высказываниям, эстетическим пристрастиям, интимным фотографиям. Все человеческое существо оцифровано и без остатка разобрано на виртуальные активы. То есть, человек и есть — человеческий капитал. Или инвестиционный портфель — которым следует тщательно управлять, чтобы не потерять инвестиционную привлекательность***.
Нет никакого управляющего своей жизнью предпринимателя, как нет, например, и никакого свободного трудящегося, продающего свою рабочую силу — пусть даже на несправедливых условиях. Нет, вообще, никакого автономного человеческого бытия, от которого мог бы, например, по Марксу отчуждаться труд. Человек — это просто капитал, и ничего больше. В крайнем случае, заменителем — и в полном смысле слова симулякром — человеческого бытия служит тщательно отбираемая и обновляемая коллекция селфи, твитов и фотоотчетов о съеденных блюдах и осмотренных достопримечательностях. Но это — просто один из разделов инвестиционного портфеля.
Человек становится капиталом, а капитал должен работать — всегда; обращаться на рынке, вкладываться, приносить доход, расти в цене. И конечно, именно это и делает идеальный обитатель цифрового мира. Он на работе двадцать четыре часа в сутки (это стало особенно явно во время повсеместного перехода на удаленку). Происходит ли собственно рутинное выполнение профессиональных обязанностей или поиск товаров в интернет-магазине, порхание по соцсети, просмотр Ютюб, бесконечная переписка в мессенджере — человеческий капитал никогда не отрывается от гаджета, вращая машину, и усердно производит цифровой материал, который будет конвертирован цифровыми компаниями в деньги. Данные о пользовательском поведении в сети будут проданы рекламными платформами; клики и лайки будут продвигать продукцию рекламных компаний; само внимание, производимое пользователем в этих бдениях, послужит сетевым продавцам, чтобы всучить ему же какую-нибудь ценную бессмыслицу.
Больше нет и четкой границы между работой в старом смысле — как вынужденным трудом за жалованье — и всей остальной жизнью. Конечно, не потому что работа стала такой творческой и увлекательной, что перестала выделяться как особое необходимое бремя. Наоборот, это вся жизнь становится такой же скучной и бессмысленной как прозябание в офисе или у конвейера. Вся жизнь происходит в единообразной оцифрованной среде, сводясь в основном к идиотическому тыканью по кнопочкам, и все это воспринимается как инвестиции сил и времени, которые должны быть потрачены с пользой — т. е., с повышением ценности инвестиционного портфеля (но, конечно, тратятся впустую). Символично, что еще пару десятилетий назад сверхпрогрессивная корпорация Гугл, имевшая репутацию лучшего в мире работодателя, славилась тем, что требовала от сотрудников посвящать четыре часа в неделю рабочего времени на рабочем месте занятиям своими собственными делами (интересно, сохранилась ли такая практика?). Понятно, что единственный смысл такого требования не в том, чтобы сотрудники работали поменьше (можно было бы просто сократить рабочие часы), а в том, чтобы никаких собственных дел у них не оставалось — все должно быть работой на корпорацию.
Так вырисовывается базис. Оцифрованный человек, разобранный без остатка на спекулятивные активы инвестиционного портфеля, становится капиталом, бесконечно обслуживающим машину цифрового капитализма, воплощенную, например, интернет-платформами и финансовыми корпорациями. В иные времена подобные трудовые отношения назывались бы рабством. Но, учитывая необременительность и добровольность современного “цифрового рабства”, употреблять такой титул всерьез было бы несколько безнравственно.
Можно посмотреть на новую этику как на надстройку над этим базисом.
Новая этика
В самом нашествии новой этики — с ее виртуальными общественными судами (преимущественно в соцсетях), обрушением сложившихся карьер и репутаций и, вообще, перетряской привычных (безусловно несправедливых) устоев — можно разглядеть отражение происходящей перетряски источников влияния и власти в рядах крупной буржуазии. Этакой внутриклассовой борьбы, в которой прогрессивная, “цифровая” буржуазия вытесняет старую, происходящую чуть ли не из индустриальной эпохи, буржуазию белых консервативных мужчин, связанных с экологически вредными отраслями (последнее хорошо объясняет одержимость зеленой повесткой). Старая, проигрывающая буржуазия шумно выражает свой рессентимент, производя слишком знакомую нам демагогическую риторику про духовность и традиции (к несчастью, дело не ограничивается только этим) — но даже при самом незлобивом настрое мы можем только пожелать ей скорейшего упокоения. Интересней разобраться, какие ценностные установки должны придти с побеждающей системой, как адекватные ей.
Поскольку человек из свободного трудящегося или предпринимателя превратился в человеческий капитал, собственно либеральные ценности (без приставки нео-), открытые ранним капитализмом — т. е., ценности индивидуальной, личной свободы, в том числе, свободы суждения и высказывания; вообще, ценности индивидуальности — становятся вредным пережитком, который следует развенчать. Никакой индивидуальности и свободы капиталу не полагается.
Впрочем, вместе с индивидуальностью также должна быть уничтожена и социальность (на самом деле, это взаимно обусловленные вещи). Всякая социальная жизнь, не опосредованная цифровыми платформами, есть пустая трата или простой человеческого капитала — отвлекающие его от производства пользовательских данных и кликов, вообще, от работы на рынке-казино. (Вспомним, что теперь даже звонить по телефону многими считается неприличным, поскольку это отнимает у адресата слишком много драгоценных сил и времени, а этикет требует писать сообщения. Которые, наоборот, никогда не прекращаются, разрастаясь в бесконечные и бессвязные цепочки спама. Производство спама, по-видимому, уже не кажется растратой ресурсов — ведь оно создает цифровые потоки.)
Естественным венцом такой установки должна стать репрессия сексуальности — как самого необузданного начала человеческой индивидуальности и самой неодолимой силы социальной жизни. Но в этом, как раз, нет ничего особенно нового; подобной репрессией занимается любая идеология.
Как же справляется с этими задачами новая этика?
Что касается либеральных ценностей Нового времени, то прогрессивный критик — не без оснований — заметит, что, на самом деле, они распределялись довольно прихотливо, будучи в основном достоянием все тех же белых состоятельных мужчин, и прикрывали царившие отношения господства и угнетения — расового и гендерного. Прогрессивная политика идентичностей выдвигает теперь в противовес личности всевозможные угнетаемые группы, определяя ценность индивида принадлежностью к одной из таковых или, на худой конец, готовностью к покаянию перед оными. При этом группы — в отличие, скажем от марксовских классов — начисто лишены субъектности. Их единственная функция — быть угнетаемыми и ранимыми, виктимность. А эту виктимность следует всячески лелеять: она может стать ценным активом в портфеле инвестиций селфи (но необязательно).
Такая многосторонняя растущая ранимость порождает и идеологическое требование строгого морального контроля. Ведь если любое беспечное высказывание, неосторожный взгляд или жест могут оказаться микроагрессией, то придерживаться либеральных свобод – пресловутого laissez-faire – означает пускать зло на самотек. А поскольку всерьез мечтать о каких-то юридических запретах, в целом, утопично (просто по институциональным причинам), по сути, идеология требует от человека-капитала самоцензуры и самоограничения — под страхом стать объектом знаменитой культуры вычеркивания. Но режим самоцензуры и так естественен для него — если всякое высказывание, жест и взгляд включаются в пакет акций и выставляются на торги, то необходимо позаботиться, чтоб они не снижали инвестиционную привлекательность. На этом обстоятельстве и строится обострившаяся чувствительность продвинутой публики к этическим вопросам (конечно, довольно избирательная).
В такой обстановке формируется второй ключевой симптом человеческого капитала наряду с тревожностью — чувство вины. Активы инвестиционного портфеля всегда не слишком высоко оцениваются, и этому должна быть причина; скорей всего, дело в недостаточной нравственной чистоте. Тем более, что повиниться всегда есть в чем, особенно если копаться в исторической памяти. Показательно, что манипулятивная моралистическая пропаганда, играющая на чувстве вины и тревожности — неизменное и чрезвычайно успешное качество прогрессивного дискурса. Мы давно заучили, что всякий, кто не носит медицинскую маску, убивает старушек и сам скоро погибнет, а всякий, кто не сортирует мусор, отнимает детство у новых поколений и сам скоро задохнется в экологическом апокалипсисе. Точно также, конечно, всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже совершает изнасилование в сердце своем.
В лад со всем этим стихийно развивается нарратив о чрезвычайной опасности безнадзорной, спонтанной социальности, от которой следует всеми силами беречься. Эта старая социальность представляет собой некое дикое поле, где повсюду подстерегают манипуляторы и абьюзеры, и угрожают обесценивание и травма. Приемлемая жизнь возможна только в специально возведенных безопасных пространствах, где всякое высказывание отфильтровывается на предмет риторики ненависти (hate speech), всякое взаимодействие просматривается и комментируется, и бдительная сетевая общественность всегда на страже, готовая провести бескомпромиссный моральный суд.
В этой культуре цифрового надзора, с ее любовью к публичным покаяниям и характерным интернет-эксгибиционизмом, особенно забавным выглядит проповедование культа личных границ — которые непременно будут нарушены в диком поле старой социальности. На самом деле, конечно же, вся система стремится — с успехом — именно к уничтожению чего бы то ни было личного. Личное — интимное — то, что нельзя учесть и оцифровать, занимает без уплаты полезное пространство, которое можно добавить к инвестиционному портфелю.
Но визитная карточка, фирменный знак новой этики — то, с чем она в первую очередь ассоциируется — это т. н. новое ханжество. Система строгих нравственных правил, призванная регулировать сексуальность человеческого капитала. По большому счету, у капитала вообще не должно быть никакой сексуальности, но раз уж совсем без этого никак, то, по крайней мере, следует перенаправить ее по безопасным каналам, надежно схваченным в бетон нового благочестия.
Конечно, утрированное викторианское ханжество, которое играет на невротических ужасах перед нечистой телесностью и предписывает все делать в темноте под одеялом и в миссионерской позиции, давно стало смешным курьезом. С исчезновением интимности — а значит, и стыда — мало кого могут впечатлить несуразные физиологические подробности или техническое разнообразие сексуальных практик. Скорей наоборот — при характерном эксгибиционизме сетевой культуры, все это можно выставлять на рынок в качестве рискованных, но перспективных селфи-инвестиций. Новое, прогрессивное ханжество взывает к рациональным, объективно обоснованным страхам и комплексам — благо эта неуправляемая бездонная сфера действительно содержит такие неисчерпаемые запасы безобразного, опасного и греховного, что материала вылепить моральные запреты наберется всегда.
На место стыдливости приходят ключевые симптомы эпохи — обостренные чувство вины и тревожность. Теперь поп-психология предупреждает об угрозе втянуться в токсичные отношения, которых следует избегать. Феминистская критика разъясняет патриархальные конструкты романтической любви и т. п., маскирующие вековое гендерное угнетение. И весь продвинутый моралистический дискурс не устает напоминать об объективации женщин и культуре изнасилования. От всего этого хора просто так не отмахнуться — тем более, что говорит он о вполне имеющих место вещах. И значит, остается только сказать решительное высоконравственное “Нет” — всякому флирту и игре, вожделению и безумию, страсти и романтике. Прогрессивная идеология допускает любые позы и вариации, но чтобы все было в стерильной контролируемой среде — через проверенные сайты знакомств, с консультацией психолога (можно еще секс-коуча) и под неусыпным оком комитета по этике. Только так человеческий капитал не будет отвлекаться от своей основной работы или искушаться сомнениями, что в нем есть нечто большее — не доступное оцифровке и учету.
Конец света будет безопасен
Конечно, так обрисованный идеологический пейзаж представляет собой только очень огрубленную равнодействующую вполне разнородных нарративов, которые, взятые по отдельности, совсем не обязательно столь примитивны и однозначны. Но именно так эта идеология воспринимается на выходе массовым сознанием — а значит, именно так она и работает. Обеспечивая бесперебойное вращение новейшей, оцифрованной версии капиталистической машины. Или точней, эта машина сама структурирует существующее пространство в соответствии со своей логикой и задачами, выделяя и усиливая подходящие голоса и интонации. Так что расхожее представление всего этого дискурса как “левого” или “левацкого” кажется совершенным недоразумением.
Здесь трудно удержаться от аналогии с тираническим госкапитализмом СССР, разлагавшим и разрушавшим международное левое движение. Но — опять же — употреблять всерьез метафору “цифрового Гулага” было бы некоторым кощунством над памятью о настоящем Гулаге. Честнее будет повторить за классиком: “Конец света […] будет абсолютно безопасен во всех смыслах — ибо исчезает тот, кому опасность могла бы угрожать. Конец света будет просто телепередачей”. Только в текущих условиях телепередачу надо заменить на чат ботов.
Впрочем, слухи о конце света, конечно, тоже — как всегда — преувеличены. Нет сомнений, что мир катится в темноту — но поскольку он только это и делал все предыдущие тысячи лет, разумно ожидать, что, в целом, все опять обойдется.
И если уж искать исторические аналогии, то более всего адепты новой этики — с их пуританством, моральным пафосом, охотой на ведьм и ожиданиями экологического апокалипсиса — напоминают ранних протестантов. Благополучно канувших в Лету, как печальный эксцесс, сопровождавший тяжелое рождение индустриального мира классического капитализма — который в конце концов получился не так уж плох; уж точно лучше предшествующих формаций. Так что, может быть и нынешние пуритане забудутся, и все выйдет лучше прежнего.
Но если и так, это будет уже после нас.
*Такую интерпретацию дает Мишель Фуко в своих знаменитых лекциях о рождении биополитики.
**Ключевое наблюдение о финансовом и спекулятивном характере современного человеческого капитала делается в работе M. Feher, “Self-Appreciation; or, the Aspirations of Human Capital”, Public Culture 21.1 (2009) (M. Feher, “Self-Appreciation; or, the Aspirations of Human Capital”).
***“Инвестиционная” метафора взята из той же работы.
Сергей Славнов
