Заметки на полях доклада о судьбах глобальной экономики

«Путь в тысячу ли начинается с первого шага»

Именно китайскую мудрость из эпиграфа я бы использовал, если бы мне пришлось кратко охарактеризовать доклад  «Научной лаборатории современной политэкономии», который посвящен кризису современного миропорядка, тупику, в который зашла неолиберальная модель капитализма и глобализации. Лабораторию около года назад создал товарищ Олег Комолов, и научный коллектив сразу принялся за дело. Отрадно, что исследование развивалось в рамках народного финансирования. Это показывает, что общество интересуется политэкономическими проблемами, и есть научные коллективы, которые могут исполнить этот запрос.

Актуальность вопроса очевидна. О социальных издержках неолиберализма писали еще с момента его распространения в 1980-е годы, а пределом его экономической эффективности стал, по-видимому, кризис 2008 года. Торговая война между растущим китайским драконом и старым, но еще крепко стоящим на ногах американским гегемоном, заставляет говорить о конце или заморозке глобализации. Как отмечал президент Международной экономической ассоциации Дани Родрик, противоречия глобализации «зародились в 1990-е гг., когда политики направили мир по пути гиперглобализма, требовавшего подчинения национальных экономик интересам мировой экономики». Сейчас эти проблемы вылились в острый международный и экономический кризис. Мировая капиталистическая система находится на перепутье, и нынешние события определяют очертания будущего миропорядка.

В докладе, получившем название «Деглобализация: кризис неолиберализма и движение к новому миропорядку», группа Комолова соединила марксистский и мир-системный подходы. Известный экономист Джоэл Мокир выделял два типа экономического роста: смитианский и шумпетерианский. Первый назван в честь классика политэкономии Адама Смита, который подчеркивал эффективность разделения труда, и основан на углублении специализации, развитии торговых связей. Шумпетерианский рост – по имени выдающегося исследователя Йозефа Шумпетера, выдвинувшего концепцию инновационных циклов – основан на техническом прогрессе, который удешевляет старые товары и создает новые, увеличивает продуктивность труда. Авторы доклада соединили смитианский и шумпетерианский взгляды, связав друг с другом теорию длинных волн капиталистического накопления и концепцию технологических укладов. Это – теоретическое ядро их построений, на котором нужно остановиться подробнее.

Краеугольный камень

Концепцию циклов капиталистического накопления разработал известный представитель мир-системной школы Джованни Арриги. По мысли исследователя, глобальная система с необходимостью разделяется на центр накопления и обширную периферию, которая служит ему ресурсной базой. Центр накопления – это государство или географически близкая их группа, обладающая политической и экономической гегемонией. Согласно Арриги, политическая власть и капитал – неразделимые части одного комплекса, а без военно-политического лидерства нельзя захватить командные высоты в мировой экономике. В то же время и политической господство невозможно без развитой экономической базы, армия и флот требуют больших ресурсов. Как говорил еще Цицерон, деньги это нерв войны.

Арриги выделил четыре цикла накопления капитала и смены глобальных центров, начиная с гегемонии североитальянских торговых республик в позднее Средневековье и заканчивая нынешним господством США на мировой арене. Основным механизмом смены центров накопления служит финансиализация их экономики и потеря военного лидерства. В период расцвета центр привлекает ресурсы за счет уникальных, недоступных другим организационных и технических преимуществ. Таковы были, например, торговые связи итальянских городов с Востоком в Средневековье или промышленное и морское лидерство Британии в эпоху промышленного переворота. Но с течением времени избыток капитала, накопившийся в центре системы, оборачивается против гегемона: деньги оказывается некуда вложить с прибылью. Наступает фаза финансиализации, место производственного и торгового капитала занимает банковский. Он устремляется за границы центра, ослабляя его мощь. В то же время на периферии, которую центр, по меткому выражению Арриги, притягивает «на собственный путь развития»,¹ возникают новые центры, принимающие капитал у «старичков». Дряхлеющий гегемон слабеет и теряет свою роль, появляются молодые претенденты на его позицию. Так, лидерство североитальянских республик окончательно подорвали Великие географические открытия, переключившие торговые потоки на новые колониальные державы. В первую очередь на нового лидера – Голландию. Ярким примером заимствования технологий и капитала служит подъем США с конца XIX века. Америка заимствовала британские технологии и капитал, воспользовалась огромными сырьевыми и людскими ресурсами, став мировым индустриальным лидером и лишив Британию звания мастерской мира.

США и Германия в начале ХХ века отобрали у Британии пальму индустриального первенства

Арриги отмечал что за место нового гегемона развертывается нешуточная борьба, которая может вылиться в катастрофические войны. Так, наряду с США в начале ХХ века на мировое лидерство претендовала Германия, что привело к двум всемирным войнам, которые нанесли человечеству невиданный доселе ущерб. Ученый также заметил, что каждый последующий центр больше предыдущего по площади и населению, обладает куда большей политической и экономической мощью.

Комолов со товарищи увязывает циклы капиталистического накопления. Нужно оговориться, что в его интерпретации эти циклы намного короче, чем у Арриги, и не обязательно сопровождаются сменой мирового гегемона. Авторы «Деглобализации» выделяют циклы по движению нормы прибыли: ее падение, сопровождающееся финансовыми пузырями, завершает фазу зрелости технологического уклада и побуждает к переходу в следующий.² Еще Шумпетер отмечал, что в капитализме периоды относительно стабильного роста сменяются глубокими кризисами, которые сопровождаются уничтожением старых отраслей и созданием принципиально новых. Переход на паровую тягу сделал ненужными парусники, автомобилизация и тракторизация сдала конную тягу в архив истории, а благодаря компьютерам производство счётов и арифмометров потеряло всякую актуальность. Шумпетер назвал этот процесс созидательным разрушением.³ Переформатирование экономики – дело болезненное. Крах сложившихся производственных цепочек и упадок целых областей обрекают множество людей на безработицу и нищету. Но действовать иначе капитализм не может. Через некоторое время прогрессивные отрасли набирают обороты, экономика получает новый импульс, безработные находят новое место, а уровень заработков растет.

Шумпетер ограничивался замечанием, что технический прогресс двигает погоня предпринимателей за прибылью,⁴ но не связывал волны технических инноваций с динамикой капиталистического накопления. Команда Комолова попыталась исправить этот пробел. По ее мнению, избыток капитала снижает норму прибыли в реальном секторе народного хозяйства. Затоваривание рынков увеличивает безработицу, угнетает производство и толкает капиталистов на финансовые спекуляции. Но бесконечно зарабатывать на этом невозможно, поскольку финансовая активность лишь изымает прибавочную стоимость из производственной сферы, но не создает новую. По мере исчерпания спекулятивного дохода капиталистам приходится вкладываться в революционные технологии, которые увеличивают продуктивность труда. Это – начало нового технического уклада. Затем наступает фаза широкого внедрения новых технологий, когда открываются новые рынки и растет прибыль на старых, падает безработица и увеличиваются производственные капиталовложения. Через какое-то время конкуренция возрастает, прибыли начинают падать и цикл запускается по-новому.⁵

Схема технологических укладов согласно «Докладу»

Особенностью этих фаз является отношение к внешней торговле. Во время зарождения нового уклада государства, претендующие на лидерство, выстраивают барьеры для защиты прогрессивных отраслей. Когда новые отрасли становятся на ноги и начинается широкое распространение новых технологий, политика развитых государств поворачивается на 180 градусов и на повестку дня ставится принцип свободной торговли. Это нужно лидерам, чтобы максимально использовать технические преимущества и захватить все доступные рынки.⁶

Pro et contra

Такова, в общих чертах, концепция, которую представила команда Комолова. У этой теории есть очевидные преимущества: ясная внутренняя логика, охват и обобщение труднейших вопросов экономической истории, методологическая простота. Нельзя не поблагодарить авторов «Деглобализации» за столь внушительную попытку. Но достоинства их концепции оборачиваются против нее. Чрезмерный схематизм и простота делают разработки Комолова уязвимыми для критики. Более того, у меня возникло ощущение, что авторы проигнорировали острые углы, связанные с теорией длинных войн, а факты и периодизацию подстроили под заданный результат. Обобщения получились столь масштабными, что за ним не только теряются детали, но они, будто, отрываются от реальности.

Авторы «Доклада», к сожалению, игнорируют широко распространенную критику длинных циклов как статистического артефакта. Известно, что человеческий мозг находит закономерности и в хаотических явлениях. Например, существует эффект электронного голоса, когда люди слышат человеческую речь в радиопомехах. Кроме этого когнитивного искажения, с проблемой длинных волн связаны чисто математические и статистические трудности. В науке известен эффект Слуцкого-Юла, который вызывает систематические колебания после обработки статистических данных. Как указывают историки, открытия Слуцкого «привели Кондратьева к сомнениям относительно выдвинутых им постулатов в теории больших циклов».⁷ Подробно обсуждать столь трудную тему в популярной работе излишне, но осветить ее существование и возникающие дискуссии, вне всякого сомнения, стоило.

Периодизация технических укладов, которую приводит Комолов, тоже порождает сомнения. Для удобства я свел три таблицы из «Деглобализации», чтобы легче было выявить проблемы. Возможно, авторы доклада их не увидели именно из-за того, что сведения разбросаны по нескольким местам и не сведены в общую картину.

Между тем, в их периодизации множество странностей. Так, они считают ключевой технологией 2 технологической волны паровой двигатель, и относят начало этого уклада на 30-40-е годы XIX века. Причем, паровую машину связывают в первую очередь с транспортными средствами. Но хозяйственное применение энергии пара связано с именами Севери и Ньюкумена, разработавшим паровой двигатель для откачки воды из шахт еще в начале XVIII века. К 1800 году установленная мощность паровых двигателей в Англии составляла 35 тыс. л.с.⁸ К 1830 году она дошла до 160 тыс л.с.⁹ Это была половина всей мощности стационарных двигателей в британской промышленности! Почему в таком случае роль парового двигателя у составителей периодизации сводится лишь к развитию транспорта? Да и в этом их разграничение не стыкуется с фактами: первое коммерческое применение парохода Фултона относится к 1807 году, после чего паровая энергия получила широкое распространение на речном флоте США и Великобритании. С 1810-х начинается строительство океанских пароходов.

Железнодорожная сеть Британии в 1850 году

Что касается железных дорог, то к 1848 году, который авторы считают началом массового распространения паровых технологий, в Британии уже успел появиться и лопнуть пузырь железнодорожных спекуляций. К 1846 году англичане построили больше 10 тыс.км. железнодорожных путей. В середине XIX века британская рельсовая сеть охватывала крупнейшие города королевства, ее скелет к этому времени уже создали. Неясно, почему массовое внедрение железных дорог в Британии отнесли к 1848-80 годам, если пик железнодорожного строительства пришелся на середину 1840-х.¹⁰

Похожие вопросы можно задать и о границах четвертого технологического уклада. К нему группа Комолова отнесла двигатель внутреннего сгорания и радиосвязь, а его начало обозначила на 1930 год. Однако, над ДВС активно работали еще во второй половине XIX века, массовая автомобилизация началась с выпуска Генри Фордом  «Жестяной Лиззи» в 1908 году, а в 1915 году выпуск автомобилей в США дошел почти до миллиона штук.¹¹ Что касается радиосвязи, то первые беспроволочные телеграфы появились в конце XIX века, и к началу Первой мировой использовались в массовом порядке. Коммерческое радио в США было широко распространено уже в 1920-е годы. И таких нестыковок можно найти еще немало.

Любовь к схематичности подводит авторов «Деглобализации», когда они относят разные технологические уклады к определенным секторам экономики. Критерии этого выбора неясны. Так, четвертая волна связана с химизацией, которая означала революцию в промышленности и сельском хозяйстве. Достаточно сказать, что благодаря азотным удобрениям, широкое применение которых началось после Второй мировой, сейчас на планете живет вдвое больше людей, чем могли бы прокормить земледельцы без них. Несомненно, это сильно повлияло на мировое хозяйство. Эпоха второй промышленной революции, когда, по мысли товарищей Комолова основной прогресс наблюдался в средствах транспорта и связи, это время широкого распространения электроэнергетики, новых методов выплавки стали и нефтедобычи – отраслей, оказавших огромное влияние на международную экономику. В некоторых случаях авторы, как мне кажется, преувеличивают значение отдельных технологий. По их мнению, именно в пятой технологической волне «развитие средств коммуникации подготовило необходимые условия для образования глобальных цепочек добавленной стоимости, которые выражают собой апогей международного разделения труда».¹² Но международные корпорации работали еще во времена Ленина. Роял датч-шелл хватало и телеграфа для управления обширной коммерческой империей, и это далеко не единичный пример. Конечно, появление компьютеров облегчило работу с информацией, но их отсутствие не было серьезным препятствием для ТНК.

Можно оспорить и сопоставление норм прибыли с фазами технического развития, которое провел Комолов. Возьмем его график прибыльности по США и наложим на него его периодизацию технологических укладов. Но для анализа возьмем сырые данные, без сглаживания, чтобы избежать статистических артефактов.

Норма прибыли и технологические уклады в США по Комолову

По схеме Комолова норма прибыли должна расти на исходе первой фазы технического уклада и повышаться, хотя и с замедлением, большую часть периода массового распространения. На практике картина иная. Например, прибыли падают с 1945 года и остаются на низком уровне до 1956 года, хотя по периодизации «Доклада» это первая половина фазы широкого внедрения технологий и прибыль должна расти, пусть и не так быстро. В начале новой технологической волны прибыль должна сперва падать, а потом расти. Однако, на начало 4 уклада приходится только падение прибылей, рост начинается лишь в фазе массового распространения – хотя по схеме должен был начаться раньше. Время начала пятого уклада отличается стабильно высокой нормой прибыли, что тоже не совпадает с объяснениями из «Доклада». Удивляет и то, что кризис 2008 года, самый сильный после Великой депрессии, на графике не только не обвалил прибыли, но даже увеличил их. Как такое возможно?

В целом, теоретическая база «Деглобализации» интересна, но требует дальнейшей и серьезной работы. Пока ей вредит излишний схематизм и оторванность от реальности, что особенно печально, поскольку Комолов и его товарищи стремятся к историзму и опоре на факты. Сама концепция технологических укладов явно требует доработки. Вероятно, лучше говорить о технологических волнах в отдельных отраслях и их влиянии на хозяйство в целом, но объединять разные технологии с разным временем внедрения в один уклад определенно некорректно. Поскольку «Доклад» уделяет много внимания международной торговле и накоплению капитала, хотелось бы в дальнейшем увидеть больше данных о состоянии международной торговли, тоннаже и стоимости грузоперевозок, динамике реальных процентных ставок и таможенных пошлин. Сама попытка увязать динамику капитала, международной торговли и технического прогресса чрезвычайно интересна, но ей еще предстоит пройти долгий путь, чтобы превратиться в проработанную научную теорию.

Идейные предшественники и оппоненты

Много внимания авторы «Деглобализации» уделили и научному осмыслению мировой хозяйственной интеграции среди экономистов прошлого и настоящего. Экскурс должен провести читателя через хитросплетения теоретических баталий и помочь ему выработать собственный, по возможности непредвзятый взгляд. Задача похвальная. Но исполнение  могло быть и лучше.

Прежде всего, удивляет объем, который выделили на эту задачу. Глава, посвященная истории экономической мысли, занимает треть полезного текста, если не считать список источников. Желание охватить теоретическое наследие и рассказать о взглядах соперников, вне всякого сомнения, достойное, но не лучше было бы уделить больше внимания собственным разработкам? Ведь авторы «Доклада» видят свое призвание в том, чтобы найти объективные механизмы глобализации и прояснить ее будущее,¹³ история науки играет здесь лишь подчиненную роль. Кроме прочего, изложение, несмотря на большой объем, оказалось неполным и поверхностным. Попытка совместить краткость и всеохватность сыграла злую шутку. Краткости не достигли, а изложить историю вопроса на высоком уровне не получилось. Когда читал эту главу, возникло ощущение, что я скачу по верхам и упускаю много важного. В некоторых случаях претензии авторов к современной науке и вовсе некорректны.

Так, они утверждают, что экономический мейнстрим отвергает политику, призванную поддержать перспективные отрасли, которые в будущем позволят «обрести больший экономический потенциал, несмотря на некоторые потери в первое время.¹⁴ Это не так. Рассуждения о младенческих и зарождающихся отраслях, Infant industry argument в англоязычной литературе, отнюдь не замалчиваются наукой. Ресурс ScienceDirect выдает около 48 тысяч статей по этому запросу. Проблема в том, что эта политика далеко не всегда приводит к желаемому результату, на один успешный пример можно найти несколько провальных. Как отмечал Лестер Туроу, в Латинской Америке, принявшей стратегию импортозамещающей индустриализации, местные индустриальные компании «жили под защитой высоких квот и пошлин, пользовались правительственными субсидиями и зарабатывали массу денег; им жилось хорошо, и они никогда не беспокоились, что не достигают эффективности развитого мира».¹⁵

Проблема не столько в слабой мотивации руководства таких предприятий, которые не боятся разорения. Куда важнее узость внутреннего рынка в большинстве стран Третьего мира, которая не позволяет использовать эффект масштаба. Как отмечал Роберт Аллен, «технологии середины XX столетия предполагали не только высокие соотношения капитала и труда, но и крупные масштабы производства». Например, эффективное производство автомобильных двигателей и трансмиссий возможно при выпуске не менее миллиона штук в год, но только семь ТНК в 1960-х производили больше миллиона автомобилей.¹⁶ Между тем, в Аргентине – благополучном по региональным меркам государстве – к 1965 году годовые продажи автомобилей не доходили и до 200 тысяч штук, причем рынок делили между собой 13 фирм. Самая крупная из них выпускала меньше 60 тысяч машин, и затраты на производство в 2,5 раза превышали американские.¹⁷ Вероятно, спасти положение могла бы глубокая региональная интеграция, но каждая страна защищала свой рынок от других. В таких условиях политика импортозамещения была обречена на провал. Для Латинской Америки она закончилась в 1980-х, когда регион оказался неспособен нести бремя внешнего долга и погрузился в болото экономических проблем.¹⁸

Удивляет и попытка Комолова реанимировать старый тезис Маркса об абсолютном обнищании пролетариата. Ссылаясь на классиков политэкономии, он говорит, что в условиях глобализации «труд как товар… будет также снижаться в цене до такой степени, «что вы сможете купить его чрезвычайно дешево, точно так же, как перец или соль».¹⁹ Здесь автор ссылается на застой и даже падение доходов масс среди жителей западных стран. Но почему же он игнорирует рост доходов по большей части остального мира?

Пусть богатела от глобализации в первую очередь верхушка, а средние слои на Западе даже пострадали, но немалую выгоду получили и жители отсталых государств. Хотя беднейшие из бедных не получили ничего, но жители Восточной и Южной Азии существенно повысили доходы, хотя они и остаются очень низкими. Справедливо критиковать нынешнюю модель глобализации за социальные издержки и тот удар, который она нанесла по трудящимся развитых стран. Но нельзя игнорировать, что в это время массы людей в отсталых странах вышли из крайней нищеты.²⁰ Конечно, нищие не разбогатели – они стали лишь менее бедными, но и это немалое достижение.

Если же обращаться к высказываниям экономистов прошлого, нелишне напомнить, что классики не одобряли увлечения протекционизмом и видели в нем способ ограбления трудящихся буржуазией. Классики, хотя и признавали пользу таможенных тарифов для ускоренного развития, называя их «средством искусственной фабрикации фабрикантов», но и предостерегали, что покровительствуя одним отраслям «прямо или косвенно наносите вред всем остальным».
²¹ Энгельс отмечал, что к 1874 году «Германия по объему внешней торговли занимала на мировом рынке второе место после Великобритании, а в промышленности и на транспорте Германия применяла больше паровых двигателей, чем какая-либо другая страна на континенте Европы», и это при либеральном режиме внешней торговли и ожесточённой конкуренции англичан!²² Даже при свободной торговле молодое капиталистическое государство смогло потеснить тогдашнюю мастерскую мира на глобальном рынке. Впоследствии Германия перешла к протекционистской политике. По оценке Энгельса это привело к тому, что экспорт немецких промтоваров оплачивался «с этих пор непосредственно за счет местных потребителей».²³ Задолго до появления современных либертарианцев Энгельс предупреждал, что высокие пошлины формирует коалицию производителей, кровно заинтересованных в их сохранении бесконечно долгое время. По его словам, «самое худшее в протекционизме — это то, что раз он введен, от него нелегко избавиться»,²⁴ ведь местные капиталисты будут изо всех сил защищать монопольное положение на внутреннем рынке и извлекать сверхприбыли из трудящихся. Высокие тарифы дают местным капиталистам зеленый свет на повышение цен, и покровительственная система превращается в «бесконечный винт, и вы никогда не знаете, когда он будет завинчен до отказа».²⁵

Возвращаясь от Германии позапрошлого века к современности мы убедимся, что расцвет неолиберальной политики в 1990-2010 годы отличался довольно высокой динамикой глобального хозяйства. В абсолютном выражении мировое энергопотребление и глобальный выпуск конструкционных материалов возрастали беспрецедентными темпами. Несмотря на быстрый прирост человечества, подушевое производство тоже увеличивалось, пусть и не так быстро. А душевой ВВП, как совокупный показатель количества благ, приходящихся на жителя планеты, вырос больше, чем в предшествующие периоды. Если во времена послевоенного бума он увеличился почти на $3 тысячи, то в 1990-2010 годы уже более чем на $4 тысячи.

Не все ладно и с тем, как авторы «Деглобализации» рассматривают мир-системный анализ, хотя он является одной из основ их труда, и потому следовало бы обсудить его более вдумчиво. Например, комментируя концепцию Пребиша-Зингера, по которой цены на сельскохозяйственное сырье в долгосрочной перспективе падают относительно промтоваров, авторы сводят проблему к монополизации индустриального сектора и избыточной конкуренции между аграриями.²⁶ Однако, этот эффект действует независимо от монополистической практики и связан с тем, что спрос на сырье, особенно сельскохозяйственное, растет медленнее, чем на индустриальный ширпотреб и сложные средства производства. Отчасти это связано с законом Энгеля: с ростом доходов – а это долгосрочная тенденция глобального капитализма – доля затрат на еду в семейном бюджете падает. Современный американец тратит на еду меньше 1/10 дохода,²⁷ тогда как в начале ХХ века на это шло больше 40% заработка.²⁸ Что до минерального сырья, то растет эффективность его использования. Современные технологии позволяют извлечь больше энергии из того же объема топлива, сделать больше товаров из той же массы минералов. В таких условиях рост потребления сырья неизбежно будет отставать от выпуска готовых изделий, и даже монополизация и картелирования, широко распространенные в добывающей индустрии, не всегда могут переломить ситуацию и взвинтить цены. Стоило бы упомянуть, что наблюдения не свидетельствуют однозначно в пользу гипотезы Пребиша-Зингера. В зависимости от временных границ и набора сырьевых товаров исследователи могут поддерживать или же опровергать ее.²⁹

Не вполне корректно и отождествлять отраслевое разделение труда с уровнем добавленной стоимости, как это делает группа Комолова вслед за Самиром Амином. Трудоемкость и низкая продуктивность вовсе не является родовой чертой сельского хозяйства и добычи минералов, как утверждает «Доклад».³⁰ Так, экспорт Новой Зеландии больше чем на 70% состоит из сельхозпродукции,³¹ но ее аграрный сектор отличается высокой продуктивностью и нанимает лишь 7% трудящихся, а по душевому выпуску страна опережает Испанию с Японией.³² Похожую картину представляет Австралия, экспорт которой больше чем наполовину обеспечен минеральным сырьем.³³ Это не помешало австралийцам попасть в категорию богатейших государств мира, опередив по ВВП на человека Францию и Британию.³⁴

Можно привести и обратные примеры, когда страны, поставляющие на мировой рынок продукцию высокого передела, не отличаются высоким уровнем жизни. Например, экспорт Филиппин больше чем на 7/10 состоит их электроники и механизмов,³⁵ но по душевому ВВП занимает 147-е место в мире, между Намибией и Сальвадором.³⁶ Это лишний раз показывает, что международная торговля и распределение стоимости – очень сложный феномен, несводимый лишь к отраслевой специализации. Если не учесть этот факт в реальной политике, то меры, призванные ускорить развитие, приведут лишь к бедности и растрате ценных ресурсов.

Авторы излишне доверились авторитету Самира Амина и в других вопросах. Недоумение вызывает его идея отделения от мировой экономики, состоящая из одних только благих пожеланий. Утверждение Амина, что новые индустриальные страны «бросают вызов пяти привилегиям империализма»³⁷ стоило бы конкретизировать, коль скоро наиболее успешные из них вошли в ядро мировой системы, а менее удачливые, как Латинская Америка, остаются в зависимости от международного капитала.  Рассуждая о попытках отделения от глобальной капиталистической системы, лучше сосредоточиться на конкретном анализе проблем и успехов, а не красивых, но лишенных ясного содержания идеях. В этой связи стоит упомянуть другого мир-системщика, Андре Франка. Он находил много общего между индустриализацией Советского блока и политикой импортозамещения в Латинской Америке. Эти попытки вырваться из второго-третьего мира в первый завершились неудачей: ни СЭВ, ни Латинская Америка не ушли от технологической и финансовой зависимости от Запада. Долговой кризис 1980-х ударил по обеим группам стран.³⁸ Конечно, индустриальная политика дала свои плоды: массовая урбанизация, создание крупной промышленности и переход к современному образу жизни затронули десятки и сотни миллионов людей. Но стратегической цели ни СССР с его союзниками, ни латиноамериканские государства не достигли: зависимость от стран передового капитализма сохранялась. Советский блок не смог победить в экономическом соревновании и ликвидировать гегемонию Запада. Анализ этих неудач был бы куда полезнее общих призывов к многополярности.

По  меньшей мере спорным является утверждение, будто «разрыв в развитии растет не только между самыми развитыми и самыми бедными странами, но также в целом между развитыми и развивающимися».³⁹ Да, США остаются лидером мировой экономики, как и в начале ХХ века. Но подушевой ВВП практически во всех регионах мира сейчас ближе к американскому, чем в начале и середине прошлого столетия. Из развивающихся стран особенно успешными оказались государства Восточной Азии и Ближнего Востока. Несмотря на крах СССР и связанный с ним экономический шок, душевой выпуск в странах бывшего Советского Союза сейчас не так далек от американского уровня, как в в начале и середине ХХ века. Латинская Америка, Восточная Европа и Южная Азия не могут похвастаться большими успехами, но их отставание, по крайней мере, не хуже показателей столетней давности. Пусть они и не показали экономических чудес, но и не отстали. Единственное исключение из общей картины – Тропическая Африка. Она и раньше была в числе самых отсталых районов мира, а к началу XXI века ее отставание только ухудшилось.

Можно было бы уйти и в анализ частностей. Например, неясно, как Запад перенес издержки кризиса 1970-х на плечи азиатских стран,⁴⁰ если их развитие после этого не то что не остановилось, а даже активизировалось в долгосрочной перспективе. Неясно и почему авторы «Деглобализации»  увязывают экономическое чудо в Южной Корее с упадком Аргентины, выбывшей из числа богатых государств.⁴¹ Эти страны никогда не конкурировали на мировом рынке: Аргентина и в лучшие времена, и сейчас специализируется на экспорте зерновых и продуктов животноводства. И упадок Аргентины начался во время Великой депрессии, гораздо раньше корейского чуда. Таких мелких замечаний можно сделать еще много, но не в них суть.

Самой большой проблемой раздела, который посвящен истории экономических учений, я бы назвал пристрастность. Хотя авторы попытались открыть перед читателем всю картину, но у них это получилось далеко не в полной мере. В «Докладе» ощущается крен в апологетику протекционизма и критицизм в отношении глобализационных процессов. Авторы не уделили серьезного внимания проблемам, которые вызывает отказ или ограничение участия в международных потоках товаров и капитала. Издержки высоких тарифов и провалы государственной индустриальной политики тоже не нашли отражения в их труде. Уход от проблем – негодная стратегия. Как говорил Владимир Ленин, «только тогда мы научимся побеждать, когда мы не будем бояться признавать свои поражения и недостатки, когда мы будем истине, хотя бы и самой печальной, смотреть прямо в лицо».⁴²

Помимо идейных предубеждений, не красит «Деглобализацию» и слишком поверхностное изложение экономических учений. Здесь лучше меньше, да лучше: стоило уделить больше внимания ключевым вопросам, откинув или сведя к минимуму обсуждение концепций и проблем далекого прошлого. Можно было пожертвовать меркантилизмом и рассказом о капитализме Нового времени в пользу детального обсуждения проблем мир-системного анализа и возможных их решений. Похвально, что команда Комолова решила посвятить читателей в сложный мир экономических теорий, но это перегрузило их труд и отвлекло от исследовательских задач.

Кто кого?

Самый волнующий вопрос группа Комолова оставила на десерт. В последней главе они применили свою теорию к нынешнему противостоянию Китая и США и общей проблематике деглобализации. Хотя авторы «Доклада» благоразумно воздержались от конкретных прогнозов, но и без того их аналитика заслуживает внимания.

Сама мысль о том, что трансграничные потоки капитала и товаров достигли предела, также как и их статистическое подтверждение, чрезвычайно интересны. Но она бы много выиграла, если бы авторы углубились бы в этот вопрос, обратили больше внимания на конкретные потоки между разными экономиками, их динамику, товарное наполнение и сферы приложения капитала. Такой анализ на уровне основных регионов глобальной экономики много добавил бы к их труду, а если взять и свести эти данные в графическую и табличную форму, то «Деглобализация» выиграла бы еще сильнее. Рассуждения о финансиализации, возможно, стоило бы дополнить анализом банковских ставок и их динамики.

Обзор процессов, идущих в западной экономике после неолиберального поворота, пожалуй, стоило бы дополнить более конкретным анализом отраслевой трансформации, показать влияние новых технологий на производство и рынок труда. То, что половина британцев «не видят смысла и пользы от своей деятельности»,⁴³ конечно, прискорбно, но едва-ли отличает наше время от предыдущих эпох. А вот предметное обсуждение того, как экономическая трансформация повлияла на рынок труда и способы управления сотрудниками, как информационные технологии помогают насаждать потогонные практики, было бы крайне интересным. Жаль, что авторы обошли стороной актуальную тему прекаризации труда на Западе, расширения неполной и временной занятости, распространения аутсорса и заёмных сотрудников. Как и урезание социальных программ, это направлено на удешевление рабочей силы и уменьшение государственных затрат. Более конкретное и систематическое освещение этих вопросов поможет лучше обрисовать издержки неолиберализма, которые ложатся на простых граждан развитых стран, и хорошо ляжет в канву рассуждений о возрастании социального неравенства.

Огорчают небольшие неточности, которые прокрались в блок, посвященный Западу. Так, авторы «Деглобализации» увидели застой  «капитальных нежилищных инвестиций»  в США на графике, где показано их отношение к ВВП.⁴⁴ Но стабилизация доли капиталовложений к общему выпуску не говорит о застое, если растет сам ВВП и тот же процент означает куда больший объем средств. График из «Доклада» показывает, что с 1946 по 1982 годы доля инвестиций выросла с 8,5% до пика в 15%, а потом несколько снизилась и колебалась в коридоре 11-13%.⁴⁵ Но американский ВВП все это время стабильно рос. Если в 1982 году он составлял около $6,5 триллионов, то к 2010  с поправкой на инфляцию вырос почти до $15 триллионов.⁴⁶ Несложно вычислить, что 15% инвестиций от выпуска 1982 года составляли $975 миллионов, а 11,5% от показателей 2010 года – уже $1,7 триллиона. При такой динамике говорить о застое капиталовложений не приходится. Можно лишь сказать, что они перестали расти опережающими темпами. Но это может свидетельствовать о большей отдаче от инвестиций, о том, что каждый вложенный доллар теперь дает больше продукции.

Команда Комолова также сетуют, что американское «государство также не проявляет большого интереса к инвестициям в высокотехнологичные секторы экономики», ⁴⁷ ссылаясь на падение их доли к ВВП. Стоит заметить, что абсолютный размер государственных вложений все таки вырос, с $80 миллиардов в 1976 году до $140-160 в конце 2010 годов.⁴⁸ Авторы упускают из виду большую роль частного капитала в американской науке. А ведь корпорации берут на себя до 70% затрат на НИОКР в США.⁴⁹ Что важнее, общая доля расходов на науку и технику скорее растет. По сведениям Всемирного Банка, американцы за 1996-2018 годы нарастили ее с 2,5 до 2,8% ВВП. Китайцы за то же время увеличили долю НИОКР с 0,6 до 2,2%, а Евросоюз – с 1,7 до 2,2%.⁵⁰ Излишне говорить, что абсолютные расходы выросли еще больше, так как валовой продукт за это время значительно увеличился.

Если блок «Деглобализации», посвященный Западу, в целом производит благоприятное впечатление, то о китайском разделе этого сказать, к сожалению, нельзя. Он изобилует лишними включениями, плохо структурирован, заполнен лишней информацией при откровенно бедном освещении вопросов, прямо относящихся к проблематике «Доклада». В разделе, посвященном Китаю в период американского могущества,⁵¹ мы найдем сомнительные рассуждения об отказе Германии от кейнсианских методов,⁵² удивительные рассказы о том, как в Японии подавили рабочее движение и затем пришли с ним к компромиссу⁵³ – как будто противника громят для того, чтобы идти ему на уступки – все, что угодно, но ни слова об экономическом развитии Китая в те годы и его роли в международной экономике. Такое впечатление, что написать по существу было нечего, и раздел заполняли чем придется.

Внушительный объем занимают рассуждения о прогрессе китайской металлургии и связанных с ним торговых конфликтах, хотя это далеко не самая важная проблема в американо-китайском противостоянии. А вот о развитии китайских высоких технологий, интернет-торговли и искусственного интеллекта автор не сказал практически ничего. Между тем, в первую именно на технологические компании направлено давление американских санкций, и это явно укладывается в ту идею, что смена технологических волн связана с усилением торговых барьеров и борьбой за гегемонию в прогрессивных отраслях. Но этот архиважный вопрос «Деглобализация» на удивление обошла стороной. Компанию Huawei там упомянули лишь раз, как и противостояние в сфере 5G. Ни слова не сказали авторы «Доклада» и о развитии интернет-торговли. А этот сектор отличается не только огромными прибылями, он концентрирует в своих руках огромные массивы данных, позволяющие изменить организацию производства и прогнозировать рыночную конъюнктуру с куда большей точностью, чем раньше. В «Докладе» нет ни слова о масштабных вложениях китайцев в производство микросхем, что при успешной реализации радикально ослабит зависимость страны от западных поставок и укрепит положение КНР на рынке высоких технологий.

Китайский раздел наполнен фактическими ошибками и крайне сомнительными заявлениями. Удивляют сетования на то, что «китайская промышленность стала развиваться во многом по экстенсивному пути, вовлекая все большую долю аграрного населения», что, по мысли авторов, вылилось «в расширение архаичных, отсталых экономических отношений и усиление эксплуатации труда».⁵⁴ Неужели они думают, что примитивное крестьянское хозяйство, из которого люди переходили в промышленность, мягче эксплуатировало трудящихся? Очевидно, что переход даже на технически несовершенные фабрики улучшал жизненные условия вчерашних крестьян, и трудовые отношения там были пусть и архаичны, но далеко не в той степени, как в сельской местности. Отрицать прогрессивность таких изменений всерьез невозможно. В XIX веке этим грешили экономические романтики, на которых обрушивался Ленин. Сейчас такая позиция тем более устарела.

Не менее странным выглядит утверждение, что «выгодоприобретателями глобализации стали лишь собственники капитала», хотя в следующем предложении автор пишет, что «Китаю удалось существенно снизить долю граждан, проживающих в условиях абсолютной нищеты».⁵⁵ Неужели от резкого снижения нищеты выиграли лишь капиталисты, а трудящимся оно пошло во вред или оказалось безразлично? Такие ляпсусы заставляют подумать, что китайский раздел писали второпях и на коленке, как годовые отчеты в некоторых компаниях.

Иногда возникает впечатление, что автор играет, как говорят в молодежной среде, капитана Очевидность.  Ведь утверждение, что «одна из основных причин низкой производительности [китайской промышленности] — высокая трудоемкость производства» столь же логично, сколь и бесполезно, так как высокая трудоемкость и низкая продуктивность – синонимы. С тем же успехом можно было бы сказать, что низкая продолжительность жизни вызвана ранней смертностью. И не поспоришь, но польза таких рассуждений крайне сомнительна.

Впрочем, когда автор претендует на развернутый анализ, получается не лучше. Он пишет, что дешевизна труда в Китае «создает проблемы в попытке заместить ручной труд машинным».⁵⁶ Однако, рынок труда в Китае сильно фрагментирован. Если в деревнях люди живут очень бедно, то в городском секторе заработки китайцев выше российских.⁵⁷ Промышленные рабочие в КНР получают больше, чем во многих государствах среднего уровня, таких как Мексика и Бразилия.⁵⁸ Экономические стимулы к автоматизации налицо. Хотя Китай и отстает от мирового уровня, но страна быстро наверстывает упущенное. В 2017 году продажи роботов в Китае составляли 36% мировых,⁵⁹ а в 2019 даже 38%.⁶⁰ Каждый год КНР закупает около 140 тысяч роботов. Если эти темпы сохранятся хотя бы десятилетие, государство далеко продвинется на ниве промышленной автоматизации.

Еще более сомнительны экскурсы автора в политологию. Тут он рассуждает об опасностях феодализации страны.⁶¹ Так и хочется спросить, неужели мы увидим возврат крепостного права и вассальных отношений? Удивительно, что марксист так вольно обращается с истматовской терминологией. Дальше читатели столкнутся с удивительной историей о прекращении кредитной накачки китайской экономики.⁶² Удивительной, поскольку отношение частного долга к ВВП с 2015 года, когда власти якобы ее закончили, до настоящего времени увеличилось с 140 до 180%.⁶³ По оценкам Института международных финансов, к 2020 году все долги в китайской экономики, включая займы компаний, государственных структур и домохозяйств, дошли до 335% от ВВП.⁶⁴ Увидим мы и рассказ о Си Цзиньпине, который «придерживается изоляционистских взглядов и опирается на национальные силы для дальнейшей экспансии Китая».⁶⁵ Как изоляционизм, то есть отказ от вмешательства в проблемы иностранных государств, может сочетаться с экспансией? Тайна сия великая есть. И подобными ляпами китайская часть «Деглобализации» буквально кишит.

Если разделы «Доклада», посвященные общей картине современной глобализации и эволюции Запада написаны неплохо, хотя их и стоит доработать, то китайская часть, которая представляла наибольший интерес, потерпела оглушительное фиаско. Это тем обиднее, что именно здесь развертывается обширное поле для применение авторской концепции. Технологические и отраслевые изменения, роль страны в формировании цепочек добавленной стоимости, ее стремление к гегемонии, и связанные с этим проблемы и перспективы – все это требует обширного, систематического анализа. Но в нынешнем виде «Деглобализация» неспособна удовлетворить читателя, интересующегося этими вопросами. Возможно, команде стоит найти востоковеда-китаиста, чтобы восполнить этот зияющий пробел в одном из важнейших вопросов, определяющих судьбы глобальной экономики.

И в заключение

Маяковский сравнивал труд поэта с добычей радия: «грамм добыча, в годы труды». Удел настоящего ученого столь же горек: на создание и огранку теории уходят годы кропотливого труда. Нынешний «Доклад», надеюсь, это лишь начало долгого путешествия по океану знания. В нынешней форме «Деглобализация» далека от идеала, но ее концепция содержит немалый потенциал. Пожелаю авторам развить его и довести до совершенства. Несомненно, это потребует времени и долгой практики. Пока ощущается, что команда не сработалась и в ней не хватает специалистов. Не помешал бы ей и редактор, который отловил бы все опечатки и выстроил четкую структуру повествования. Надеюсь, что «Лаборатория современной политэкономии» преодолеет эти сложности и будет дальше радовать нас новыми трудами.