У западных антиглобалистов теперь модно издавать альтернативные версии самых массовых газет (эта участь постигла «Цайт» и «Нью-Йорк таймс»), полностью присвоив их дизайн, рубрикацию, шрифты. «Другие» «Цайт» и «Нью-Йорк таймс» попадают к людям в почтовый ящик как бы из параллельной реальности, в которой сбылись антиглобалистские мечты. Нечто подобное делали мы (anarh.ru) почти десять лет назад. Раздавали на пивном рок-фестивале листовки с символикой устроителей и подрывным текстом: «Анархизм – это каникулы на всю жизнь!» (дело было летом). Дальше шли цитаты из Маркузе, призывы к неповиновению, бойкоту армейского призыва, реклама нерыночных безвластных отношений и веселая критика семьи. Студенты делали из наших листовок шапочки, охрана быстро оттеснила нас подальше от ворот, а более бдительные наши товарищи даже критиковали нас за то, что мы делаем лишнюю рекламу фестивалю и его пивным королям.
Не знаю, кто прав и был ли эффект у этой акции, но от нее осталось ощущение, что присвоение «не нашего» пространства – это то, с чего начинается революция, ее репетиция в миниатюре. Присвоение – это правильное самовоспитание Left Identity и расширение альтернативного пространства.
Первые и простейшие опыты присвоения, конечно – речевые или просто мыслительные. Приятель-компьютерщик, давно уехавший из страны, хвастается в письме, что участвовал в разработке игры, за основу которой взята «Божественная комедия» Данте. Как могут быть присвоены образы этой книги?Данте с жалостью и презрением описывает «ничтожных», то есть молчаливое большинство ничем особенным не провинившихся людей. У ворот ада от знамени к знамени их гоняют тучи кровососущих насекомых. Их вина в том, что в земном бытии они ничего не выбрали и ничему долго не следовали, не употребили волю, данную им свыше. То есть поэт призывает к социальной ангажированности прямо-таки с большевистской страстью. Или вот позитив. Чем принципиально отличается у Данте чистилище от ада? В аду правит частная конкуренция, каждый страдает сам, никому не сопереживает и нередко мучает другого грешника в надежде ослабить свою боль. В чистилище же правит моральная солидарность всех как залог спасения каждого. Каждый радуется успехам соседа на пути очищения его благородной адамической природы, и потому в чистилище, в отличие от ада, есть развитие – попадание в мир божественного блаженства.
В конце 60-х «уезермены» и другие товарищи рыжей бестии Бернадин Дорн в США стали поднимать вверх на своих сходках, не два (как у хиппи), а три пальца, изображая вилы, а точнее, присвоив себе вилки, которые вонзали духовные чада Чарли Мэнсона в гламурные тела голливудских кинозвезд и их гостей. Эта трехпалая «вилка» напоминала всем модным, успешным и особенно, спекулирующим на молодежном бунте людям о возможном возмездии и о приходе этого самого бунта к ним домой. Не то чтобы Дорн со товарищи поклонялись Мэнсону, который вообще-то был тем еще шизоидом и расистом, но присвоение «вилки», как собственного приветствия и опознавательного жеста помогло левакам как отделить себя от хиппи с их «викторией», так и противопоставить себя истеблишменту и буржуазной богеме. О «вилках», которые вонзали в звезд духовные дети Мэнсона, знали тогда в Америке все, кто читал газеты, и эта подробность особенно пугала: ну, ладно бы убивали ножами, как обычные преступники… В вилках был намек на классовый каннибализм, и это ужасало обывателя, который и был главной мишенью «новых левых». Гораздо позже возникло объяснение, что три поднятые вверх пальца – это просто цифра 3, третий тип сознания по Маркузе (постиндустриальный и посткапиталистический) в отличие от второго, индустриально-буржуазного, и первого, аграрно-авторитарного. Но это путанное заумное объяснение «вилок» – попытка реабилитировать леваков, задним числом записать их в пацифисты и вообще признание того, что чаемой революции так и не случилось.
Моя бывшая сокурсница по институту пишет детективы для быстрого чтения и забывания, да и сама читает только их, чтобы быть в курсе всех новшеств жанра. Как можно присвоить детективную тему? Там, где действует государственный выяснитель истины (Каменская), мы имеем дело с утопией официальной власти. Но в такую утопию массовый читатель верит слабо, он верно чувствует, что одними «хорошими следователями», без изменения системы, нельзя сделать ее полезной обществу.
Поэтому гораздо чаще перед нами частный, независимый гений (Холмс, Фандорин, мисс Марпл), свободный предприниматель сыска и приватизатор правосудия, нередко отчисленный из органов за излишнюю принципиальность и непримиримость – и все же именно с его помощью система побеждает демонов криминала. Детектив почти никогда не касается основ системы и ее внутренней механики, создающей причины большинства преступлений. Это понимали, кстати, советские режиссеры: экранизируя каких-нибудь «Черных дроздов», они любили в финале показать зрителю, что конкретное зло наказано, но его корни отнюдь не вырваны. В классическом английском детективе мы имеем дело с тщетностью аналитического ума. В американском – с тщетностью прямого действия. И то и другое бессильно там, где частная собственность создает возможность для бесконечного дележа. В новом сериале про Декстера, который так нравится моей сокурснице, эта неустранимость причины преступления видна явно – очаровательный маньяк, служащий в полиции, сам находит чудовищ и разбирается с ними по-своему. Агент системы является и преступником, и возмездием одновременно – и из этого круга нет выхода. Но писать нечто подобное для местных читателей сокурсница пока не будет, уверена, ее аудитория к такой «диалектике» (сочувствовать преступнику, карающему преступления) не готова.
Закончен сериал о молодости Штирлица. Идеологический противник (давайте называть их настоящими именами) присвоил себе этот образ, насколько смог. Ведь кто такой был Штирлиц? Это созданная Юлианом Семеновым модель левого интеллектуала по-советски. Существовал западный стандарт левого умника: часто сидит в кафе, всё понимает про капитализм, но ничего изменить не может, иногда ходит на митинги, но и там его понимают с трудом и в общих чертах, пускается в эксперименты с собственным сознанием, сексуальной жизнью и модернистским искусством, находя в этих играх временную радость.
Психически нестабилен, ненадежен, депрессивен. Не умея разрушить систему, постепенно разрушает себя. Советская модель – преданный делу по-кремлевски понятого коммунизма (Штирлиц вспоминает о Тельмане и «другой Германии»), связанный с антифашистским Сопротивлением, холоден, дисциплинирован, собран и способен обмануть весь Третий рейх. У него нет личной жизни, вся сексуальность сублимируется в умственную проницательность и многоходовые интриги. Он не ищет удовольствий и впечатлений, потому что спасает мир – лишает Гитлера возможности атомной бомбы и срывает подлые переговоры буржуазных политиканов с преступными фашистами. Получилось настолько удачно, что даже наша либеральная интеллигенция в 90-е пыталась Штирлица присвоить: мол, это кино про нас, таких умных, как мы, внутренние эмигранты, что томились и шифровались на службе у советской бюрократии. И вот теперь Штирлица присваивают имперско-белогвардейские силы. Осенью в новом сериале перед нами предстанет молодой «ротмистр Исаев», офицер царской армии, который вроде бы шпионит в пользу красных, а может быть, и нет, еще сам не решил. Короче, он патриот-державник, которому все равно, на кого работать, лишь бы государство не сыпалось, но основную часть времени он проводит в форме и окружении белых, и любовных переживаний в жизни «господина офицера» теперь хватает – всё в духе идеологического стиля нынешней бюрократии.
Во времена учебы в Литинституте я был знаком с девушкой, которая упоенно делала свой перевод «Замка» Кафки, и потому ни правая, ни левая политика ее не интересовали. Как можно присвоить Кафку? «Замок» – это роман о том, что буржуазия есть правящий класс, не желающий быть обнаруженным. И потому, чтобы стать анонимной, замаскироваться, классовая власть нуждается в мистической неразгадываемой тайне, средневековой бутафории. Я вообще не уверен, что возможен атеистический, без массовой мистики, капитализм. Никому нельзя попасть в Замок, из которого якобы поступают все первичные и непостижимые приказы и распоряжения, вполне вероятно, что и те, кто приходят с приказами и распоряжениями, не были в Замке и нагло врут. Не менее вероятно, что и сам Замок не существует, он всего лишь общая иллюзия, навязанное обманом соглашение в пользу правящих, и потому о Замке так немного известно. Но где тогда принимаются решения и кто источник власти? Иллюзорный Замок скрывает ее источник, делает тайну власти не предназначенной для постижения, сверхчеловеческой. Реальная бюрократическая власть отождествляется Кафкой с античным роком и «равной богам судьбой». Конечно, он пытался изобразить креационистский космос с его принципиальной непознаваемостью безымянного бога и необходимостью послушания запретам, смысл которых нам не известен. Но почему писатель, а не читатель, решает, о чем книга?
Не буду врать, что переводчица, общаясь со мной, стала левой активисткой, но пару раз я печатал нужные листовки на ксероксе в офисе ее родителей, и вообще она потеплела к красным, даже нашла в дневниках Кафки, что политически он сочувствовал анархистам и Кропоткину. Сейчас она живет в Израиле, работает по специальности, голосует за «Аводу», переводит на русский Гидеона Леви и радуется тому, что анархисты создали в Интернете свою версию Википедии, полностью присвоив ее внешний вид.
Переводчик Чхартишвили присвоил себе, как псевдоним, фамилию великого русского анархиста отнюдь не в личное пользование. Мелкобуржуазные обыватели, которых он развлекает, получили «размагниченное» имя Б. Акунина в свое пользование и не знают за этим пристойным именем никакого бунтарства, а только благостные детективчики с тошнотворным либеральчиком Фандориным, все не могущим решить, морально ли служить аморальной власти, и если всё же не морально, то как тогда быть? Неплохим актом присвоения Б. Акунина было бы написать, выложить в сети и издать по-пиратски совсем другой роман от его имени – о том, как Фандорин переходит на сторону подпольных бомбистов и становится их наводчиком.
Парадокс присвоения в том, что мы никогда ничего не присваиваем «себе» в карман. В серьезном смысле слова нет никакого отдельного «себя», а есть уникальный отражатель и присваиватель классовых, культурных, природных связей. То есть всегда, присваивая нечто, человек передает это в пользование своему типу, классу, корпорации, проекту. Мы всегда агенты чего-то большего, чем мы сами, какими бы отдельными личностями или мирными обывателями мы себя ни воображали. И чем лучше мы осознаем, чему и как служим, тем большего мы, как агенты этой силы, добиваемся. Этот текст не о том, что любая тема и событие МОГУТ быть присвоены антикапиталистами устно, письменно и визуально. Это понятно и без меня. Этот текст о том, что любая волнующая кого-то тема, любое пятно и звук ДОЛЖНЫ быть присвоены нами в интересах революции. Не научившись этого делать весело и легко, мы не дождемся изменения истории в нужную нам сторону.
Субъективно навык присвоения делает людей более экспансивными. Учит включать в свою деятельность любые, самые неожиданные, элементы. Блокирует столь развитый у жертв комплекс постоянного сужения сознания и монотонного проговаривания своих и чужих несчастий. Лечит от перманентного напоминания себе и всем о том, как несправедлива судьба и власть к говорящему и ему подобным, тем, за кого он представительствует.
Объективно опыт присвоения расширяет нашу территорию, сферу обсуждаемого, запускает полезные медиа-вирусы в массовое и элитарное сознание. Марксист (или, шире, левый) наконец-то становится в глазах общества человеком, которому есть дело до всего.
