В 1930 году в Ленинграде была опубликована книжка В. Бродского «Вещи в быту». С первых же страниц мы узнаем, что в мире вещей идет такая же непримиримая классовая борьба, как и в мире людей: «Сейчас, когда выдвинуты лозунги культурной революции и перестройки быта на новый социалистический лад, мы должны сознаться, что не умеем еще применять наш критический метод к целому ряду бытовых явлений. Мы не умеем еще различать среди вещей друзей и врагов, не умеем еще превращать безразличные вещи в полезных попутчиков».
С вещами тоже нужно быть бдительным, не надо им слишком доверять. Вещи участвуют в коммунистическом строительстве, в борьбе за новый быт, и на них лежит идеологическая нагрузка. «Мы слишком часто забываем, что чистая тарелка в общественной столовой лучше агитирует за новый быт, чем полдюжины солидных докладов».
Вещи не нейтральны. Чем они занимались до 1917 года, кому принадлежали, что утверждали?
«Нам нужно точно проверить свое отношение к окружающим вещам, точно определить нужное и ненужное, полезное и вредное и перестраивать быт также путем изменения отношения к вещи».
Бродский призывал к «чисткам» среди вещей: «Нам важно отбирать, а не целиком перенимать наследие. Автоматически перенесенные в современную обстановку предметы нередко ведут, самим фактом своего применения, антисоветскую агитацию в нашем общественном и индивидуальном быту», – и приводил пример неудачного сочетания: в центральном клубе Совторгслужащих «между блестящим свежим никелем баком для кипяченной воды и доской расписания занятий, пальма торчит каким-то нелепым ненужным осколком прошлого». Конечно, куда уродливой пальме до прекрасного бака?
«Мы должны добиться, чтобы каждый стул, каждая ложка пропагандировали строющийся новый – социалистический быт», – говорит Бродский. И дальше он делает неожиданный вывод: перестройка быта должна начаться с клубов, потому что именно клубы являются центрами массовой воспитательной работы. «Только пересмотрев хорошенько эти очаги коллективной организации быта, мы можем перейти к атаке на вкусы отдельной личности, строющей по своим понятиям домашний уют».
Впрочем, Бродский критикует и современных, прогрессивно настроенных оформителей. Они в своем стремлении к идеологической выдержанности иногда перегибают палку. «Следует признать совершенно негодными для украшения комнаты отдыха, часто встречающиеся у нас картины и фотокопии вроде «Убийство 26 бакинских комиссаров», «Расстрел 9 января», «Покушение на Ленина» и тому подобные изображения кровавых событий, которые никоим образом не могут помогать созданию необходимой для этих комнат тихой и спокойной атмосферы».
Это правда. Я сама видела похожие картинки где-то в общественных местах, правда уже в 60-е годы. Еще у нас почему-то очень любят украшать интерьеры Иваном Грозным, убивающим своего сына, или «Утром стрелецкой казни». Я не знаю, откуда эта тяга к изображению мучительной смерти, может быть, нам, пока оставшимся в живых и еще отдыхающим, создают ощущение приятного контраста?
Пожалуй, самая грандиозная перестройка случилась с клубом железнодорожников в «Двенадцати стульях» Ильфа и Петрова: тут драгоценности из прошлой жизни натурально переплавились в новый интерьер и новую эстетику:
«Вот он, клуб! Паровое отопление, шашки с часами, буфет, театр, в калошах не пускают!.. Бриллианты превратились в сплошные фасадные стекла и железобетонные перекрытия, прохладные гимнастические залы были сделаны из жемчуга. Алмазная диадема превратилась в театральный зал с вертящейся сценой, рубиновые подвески разрослись в целые люстры, золотые змеиные браслеты с изумрудами обернулись прекрасной библиотекой, а фермуар перевоплотился в детские ясли, планерную мастерскую, шахматный кабинет и биллиардную».
Но это было радикальное, фантастическое решение вопроса. Обычно всё было скромнее и будничнее.
«Некоторые клубы загружены настолько разнообразными видами мебели, что начинает казаться, будто завхозы собираются изучать историю искусств или преподавать ее посетителям».
Между тем, и сами советские работники интересовались старомодным стилем. Вспомним знаменитую лекцию, которую в пьесе Маяковского «Баня» читает Бельведонский Главначпупсу:
«Извольте! Вы, разумеется, знаете и видите, как сказал знаменитый историк, что стили бывают разных Луёв. Вот это Луи Каторз Четырнадцатый, прозванный так французами после революции сорок восьмого года за то, что шел непосредственно после тринадцатого. Затем вот это Луи Жакоп, и, наконец, позволю себе и посоветую, как наиболее современное, Луи Мове Гу».
И Бродский, осуждающий интерес к старому стилю, сам вынужден давать своим читателям объяснения в духе Бельведонского:
«Каждая эпоха и социальная группа накладывает отпечаток на все вещи в ней существующие и ею создающиеся. Этот отпечаток называется стилем и связывает вещи, принадлежащие одной эпохе, рядом повторяющихся или близких изобразительных элементов. Вид вещей, принадлежащих разным эпохам и классам, поставленных рядом, вызывает в нас представление несоответствия – несвязанности между собой».
Выводы, впрочем, у героя «Бани» и у автора книги «Вещи в быту» оказываются противоположными. Победоносиков готов украсить свой кабинет изделиями прошлого.
А борец за классовую чистоту вещей Бродский горячо выступает против проникновения чужеродного элемента в советский быт: «Представьте себе разукрашенный завитушками диванчик или кресло, сделанное для изящных маркизов XVIII века в пудреных париках и шелковых кафтанах, поставленными в рабочем клубе, и посадите на них современных рабочих – получится полное несоответствие».
В жизни, впрочем, постоянно торжествовал компромисс. Это почувствовал Маяковский, вложив в уста Главначпупса обобщающую рекомендацию:
«Тогда, я думаю, мы остановимся на Луе Четырнадцатом. Но, конечно, в согласии с требованием РКИ об удешевлении, предложу вам в срочном порядке выпрямить у стульев и диванов ножки, убрать золото, покрасить под морёный дуб и разбросать там и сям советский герб на спинках и прочих выдающихся местах».
С одной стороны, революционный аскетизм уже явно не устраивал хозяев новой жизни, осмеянных Маяковским. Но с другой – они сами были заложниками своего революционного прошлого, а потому просто обречены были выпрямлять у стульев ножки и украшать их советским гербом. Он был задуман в качестве вызова старой феодальной геральдике, но превратился в атрибут консервативного стиля, наподобие декоративных корон во времена «разных Луёв».
В конце концов получилась какая-то смесь упрощенной роскоши и опошленного аскетизма. Революционно-классовый подход к вещам, провозглашенный идеологами типа Бродского, «разбился о быт», вернее, о те представления о комфортном и красивом быте, которые бюрократическая элита разделяла со значительной частью масс. Если бы не было этого единства, то вряд ли появились бы знаменитый «сталинский ампир» и «сталинское барокко». Но этот компромиссный стиль, как и всё эклектичное, был неустойчив. Он постоянно разлагался на составные части. В советском обиходе стремление к красоте, понимаемой в «барочном» стиле как декоративная избыточность, то и дело сталкивалось с потребностью в простоте, которая, в свою очередь, оборачивалась обезличенностью и примитивизмом.
