Пример Грановского

Несколько лет тому назад, выступая в дискуссии по истории советского общества в «Доме Плеханова» (сектор Российской национальной библиотеки в Петербурге), я автоматически — как это обычно бывает в том случае, когда настолько убежден в правильности и общей применимости излагаемого, что, кажется, и слушатели по определению должны быть согласны с твоим мнением — сравнил академические споры с политической деятельностью: «Все наши слова — аргументы в классовом споре». И тотчас по изменившемуся лицу «хозяина конференции» Александра Бузгалина понял, что невольно «посягнул на святое». Более того, московский профессор на правах ведущего заседания тут же дал гневную отповедь «злокозненному смутьяну»: мы-де, тут собравшиеся, — аналитики, исследователи, а отнюдь не политбойцы, мы-де пытаемся приблизиться к объективной научной истине, а не какие-то там проблемы классовой борьбы обсуждаем…

Этот мимолетный эпизод с реакцией малозначительного персонажа отечественной интеллектуальной жизни конца прошлого и начала нынешнего века можно было бы и вовсе не упоминать, если бы не столь рельефно обозначенная проблема: в чем суть социальной роли гуманитарной интеллигенции? Подразумевает ли принадлежность к корпорации преподавателей и исследователей непосредственное влияние на общественные настроения современного мира, либо их миссия состоит в чем-то ином? Ответ на эти вопросы я хочу проиллюстрировать на примере Тимофея Николаевича Грановского. Профессор Московского университета Грановский, в отличие от профессора Московского университета Бузгалина, ни в коей мере не претендовал на роль «идеолога демократических левых», вокруг политических партий и околополитических фондов не тусовался, да и не было ничего подобного в тогдашних условиях, а в интеллектуальной истории нашей страны остался как ученый, сыгравший немалую общественную роль в николаевской России и оказавший огромное влияние на сердца и умы своих современников. 21 марта исполнилось 200 лет со дня рождения Грановского — вот и повод для того, чтобы вспомнить великого русского историка.

Короткую жизнь Грановского — всего-навсего 42 года — легкой не назовешь. Выходец из небогатых дворян, как пишет современный исследователь истории русской общественной мысли Андрей Левандовский, «в юношеские годы постоянно испытывал нужду в денежных средствах. Дед Грановского, появившийся в Орле «неведомо откуда, с 15 копейками в кармане», нажил здесь довольно солидное состояние, став ходатаем по гражданским делам; однако уже отец Грановского, чиновник местного соляного управления, ленивый, апатичный человек, свел это состояние к минимуму». Несмотря на отменные способности и склонность к запойному, но, увы, на первых порах, бессистемному чтению, законченного образования на Родине её горячий патриот и радетель так и не обрел. Помогла командировка в Германию: три года, с 1836 по 1839, Грановский провёл в Берлине, где посещал лекции знаменитых тогда в немецкой академической среде историков, философов, географов, где приобщился к учению творца диалектики Гегеля. «Есть вопросы, на которые человек не может дать удовлетворительного ответа, — писал в 1837 году своему другу студиозус Грановский. — Их не решает и Гегель, но все, что теперь доступно знанию человека, и самое знание у него чудесно объяснено».

Под влиянием Гегеля его русский последователь стремился не просто рассматривать культурную историю народов Европы, в том числе и русского народа, как единое целое, но и искать в ней элементы прогрессивного развития.

Однако один из первых русских «западников» был на деле весьма далек от отечественных либералов, как бы своих идейных попутчиков, зато во многом, особенно в первой половине 40-х годов XIX века, сближался с революционными демократами Виссарионом Белинским, Александром Герценом, Николаем Огаревым. По возвращении в Москву в начале осени 1839 года университетский профессор Грановский начинает читать лекции студентам — филологам и юристам. «Первая лекция была прочитана Грановским 17 сентября 1839 года. Вскоре он стал самым популярным лектором в университете, — отмечает Левандовский. — И это несмотря на то, что у Грановского были слабый голос и прескверная дикция; более того, присущий ему дефект речи не случайно породил в дружеском кругу прозвище «шепелявый профессор». К тому же Грановский всегда сознательно отказывался от каких-либо внешних эффектов в своей речи («При изложении я имею ввиду пока только одно — самую большую простоту и естественность и избегаю всяких фраз. Даже тогда, когда рассказ в самом деле возьмет меня за душу, я стараюсь охладить себя и говорить по-прежнему»). Твердо стоя на тех позициях, что «мы не можем смотреть на прошедшее иначе, как с точки зрения настоящего», Грановский в то же время никогда не позволял себе в лекциях проводить натянутые аналогии между прошлым и настоящим или делать прозрачные намеки на современные обстоятельства. И, тем не менее, с первого года работы Грановского в университете места в аудитории, где он читал лекции, надо было занимать заранее: здесь собирались студенты всех факультетов. Проходы были заставлены стульями; слушатели сидели даже на ступеньках кафедры. При этом популярность Грановского-лектора имела непреходящий характер: она росла и крепла год от года… Простота Грановского во взаимоотношениях со своими слушателями, сердечная искренность и в то же время глубокая серьезность, которые были характерны для всех его бесед с ними — все это еще больше укрепляло авторитет молодого преподавателя в студенческой среде, отнюдь не избалованной таким вниманием со стороны профессуры старшего поколения.

Для подавляющего большинства своих слушателей Грановский быстро стал настоящим кумиром. Его выступления, изящные по форме, воспринимавшиеся как художественные произведения, производили на студенческую аудиторию неотразимое впечатление, глубина познаний и системность в изложении фактов дополнялись поэтичностью слога, образностью сравнений и метафор оказывали громадное влияние не только на студентов, но и на посетителей его публичных лекций, находили у них сердечный приём. «Хотя Грановский как профессор, как человек общественный далеко оставлял за собой Грановского-писателя, но сочинения его представляют достоинства первоклассные, — отмечал уже после кончины историка поэт Николай Некрасов. — Одна уж их живая, художнически прекрасная форма при строго учёном содержании сообщает им весьма важное значение».

Грановский оказался первым отечественным историком, решившимся в 1843 году на публичное изложение своих концепций, и не удивительно, что три цикла публичных лекций Тимофея Николаевича стали одним из важнейщих событий в идейной жизни русского образованного общества, воистину глотком свободы в удушливой атмосфере николаевской реакции.

Несомненно, свою роль в этом воздействии сыграли и взгляды Грановского: он был одним из последних деятелей великой плеяды русского Просвещения, видел прогресс не только в нравственном совершенствовании людей, но и в распространении научных знаний, понимал историю «как гуманизированное знание для воспитания нравственного чувства».  Ученый «чрезвычайно выразительно и пластично преподносил своим слушателям историю как процесс, происходящий в соответствии с определенными законами диалектики — причем процесс этот имел определенную благую цель: «всякая жизнь условлена борьбою противоположных сил, которая, наконец, заключается каким-нибудь продуктом, полезным для целого…» По сути своей лекции Грановского в корне противоречили господствовавшей в те времена теории «официальной народности», с ее стремлением представить сословную, крепостную, самодержавную Россию «венцом творения», достигшим своего идеального состояния и потому лишенным каких-нибудь исторических перспектив. «Слушатели Грановского воспитывались им в духе неприятия статичных концепций; лектор учил их воспринимать прошлое — а тем самым, и настоящее — с диалектических позиций, — оценивает причины небывалой популярности публичных выступлений Тимофея Николаевича Андрей Левандовский. — Грановский твердо и последовательно отстаивал право исторических деятелей на свободу воли, решительно изгонял из своих лекций логический фатализм, присущий и самому Гегелю, и большинству его последователей. Этим он отрывал себе путь для нравственной оценки прошлого; приближал историю к слушателям, делал ее более человечной».

По словам крупного знатока деятельности Грановского и его биографа советского философа Захара Каменского, «Грановский формулировал и развивал свою теорию исторического развития: «начало, лежащее в основании сего (исторического) развития, есть бесконечный разум»; история человечества, имеющая «свои степени развития», свою цель — свободу, есть совокупная история отдельных народов, отмечал роль географической среды в историческом развитии, которое в борьбе с фаталистическими концепциями он рассматривал диалектически как борьбу разнородных, в том числе и социальных, сил». Для исторической науки середины XIX века — времени активной деятельности Грановского — был характерен интерес к «великим людям», или, говоря словами английского философа Томаса Карлейля, к «героям, почитанию героев и героическому в истории». Теории «провидения», мнению о том, что «история мира — это биография великих людей», русский историк дал свой ответ: не отрицая роли «провидения», избирающего «великого человека» для реализации потребностей данной эпохи, Грановский на первый план выводил влияние «почвы» (то есть среды), на которой вырос «великий человек», и времени, в котором он действовал, рассматривая историю общества по аналогии с развитием жизни человека. «Грановский считал, — замечает Каменский, — что одну эпоху от другой отделяет «резкое различие» — революция (например, завоевания древних германцев, французская революция конца XVIII века), разрешающая «противоречие, которое может быть уничтожено только насилием», утверждал, что историческое развитие бесконечно, поскольку «вечно новы противоположности и никогда не возвращаются они к прежним пунктам, из борьбы их исходят вечно новые результаты». Развитие взглядов Грановского характеризовалось постепенным разложением идеализма за счет все большего признания зависимости истории от природы, исторической науки — от естествознания и особенно за счет стремления к осознанию роли материальных факторов, роли народа и отдельных личностей в истории. Эта тенденция осуществлялась прежде всего в конкретном анализе истории Рима и феодализма…

В политической области Грановский проповедовал идеи свободолюбия, симпатизировал французским буржуазным революциям 1789–94 и 1848–49, осуждал угнетение народных масс, явно намекая на русское крепостное право, критиковал дворянство и правительство, вследствие чего был взят под надзор полиции и московского митрополита Филарета».

Таким образом, чистый, казалось бы, сугубо академичный, далекий от «политической злобы дня» ученый фактически оказался на одной стороне с русскими революционными демократами, с которыми в конце жизни немало расходился во взглядах. Оказался закономерно. Ведь Грановский, по оценке Николая Гавриловича Чернышевского, «был одним из сильнейших посредников между наукою и нашим обществом; очень немногие лица в нашей истории имели такое могущественное влияние… Все замечательные ученые и писатели нашего времени были или друзьями, или последователями его». На другой стороне, как это часто бывало и поныне происходит в нашей стране, были самодержавие (не так уж важно — царское или президентское) и «столпы режима», верные слуги действующей власти, «опоры стабильности и суверенитета», профессиональные «охранители» — все эти придворные идеологи, «казенные патриоты» и клерикалы, православные иерархи, руководящие жандармы и рядовые полицаи. Одним словом, типажи мало изменившиеся за прошедшие два столетия.

В этом, мне кажется, и состоит для нас пример Грановского, человека, который, как проницательно заметил близко знавший его Александр Герцен, «думал историей, учился историей и историей впоследствии делал пропаганду», человека, который, цитируя Некрасова, «уже тем был полезен, что жил, и это не будет преувеличено, а как вдумаешься в эти слова, так ведь это величайшая похвала, какую можно сказать человеку!»