«Ничто так не навевает пессимистические настроения, как путешествия украинскими железными дорогами в плацкартном вагоне. И наблюдения за обслуживающим персоналом и пассажирами этих вагонов. Какое-то ощущение «вечных 90-х», сетовал на днях правый киевский блогер Олесь Маслак. Я прочитал это, сойдя с севастопольского поезда, и подивился, как далеки от народа представители нашей несостоявшейся «элиты нации».
На самом деле, 90-е годы никуда не делись из нашей жизни, где всецело господствует сформированный в ту эпоху рынок. Их просто слегка загримировали: евроремонтом в кабаках, новыми павильонами на блошиных рынках – вместо грязных самодельных прилавков. Стильной упаковкой на по-прежнему дерьмовом товаре. Проститутки, как правило, уже не стоят на улице, а снимаются в комплекте с сауной – через интернет. И не красят теперь волосы пергидролем. В общежитие моего вуза все так же живут по четыре человека в одной маленькой комнате – но теперь у них есть бэушные ноутбуки. А вместо легендарной паленой водки «Холодный Яр» в нашей стране травятся продуктом транснационального бренда «Nemiroff», спонсирующего дорогие клипы иностранных поп-звезд. Хотя если вы заезжали недавно на рынок или на дискотеку в самом Немирове, то наверняка подумали, что вернулись в эру Леонида Кучмы.
За исключением внешних моментов, мы остались все там же, в блаженном времени 90-х. И только плацкартные скотовозки «Укрзалізниці» честно представляют эту эпоху без фальшивого грима – что совершенно верно заметил Маслак.
Рано утром, когда мы проезжали на поезде болота Сиваша, где белое одеяло снега аккуратно укрыло белые простыни соли, я смотрел, как проводник растапливал в тамбуре допотопную железную печь. Этот особенный ритуал – последнее напоминание о давней эпохе паровозов и кочегаров. И когда я сказал это орудующему лопатой проводнику, тот только с грустью стряхнул угольную пыль с синего форменного костюма.
– Вагонам этим 35 лет. Еще лет десять назад надо было менять на что-то поновей. А будем ездить полвека, пока не развалятся.
Мы прибыли на станцию с покосившейся надписью «Красноперекопск», и в вагон вошли люди в синих штанах с аляповатыми малиновыми лампасами и в фуражках с такими же малиновыми околышами. Поначалу я принял их за каких-то гламурных железнодорожников, Но, взглянув на плетеные нагайки в руках у рассаживающихся по свободным местам пришельцев, лишний раз понял: жизнь полна иронии, и всегда даст сто очков вперед самым смелым фантазиям сочинителей. На станции с пролетарским названием к нам подсели бутафорские казаки – исторические наследники Слащева-Крымского, Врангеля и Шкуро, оборонявшихся здесь от дивизий Фрунзе, Блюхера и Нестора Махно. Их было около десятка, а в нашем купе обосновался молодой есаул, вместе с простоватым усатым дядькой – постарше возрастом, но пониже в звании. На них подобострастно глядел какой-то совсем юный пацан в штатской китайской куртке, исполняющий обязанности денщика. Клоунская форма, очевидно, еще не полагалась ему по молодости лет.
Оглядев спутников, казачки со значительным видом завели значительный разговор – стараясь, чтобы его услышала большая половина вагона:
– Так шо, Михалыч, он тебе за пятьсот выкует?
– Не, токо за семьсот хочет. Придется в Донецке заказать.
– В Донецке на зоне делают, там титан не добавляют. Сразу треснет клинок. Торгуйся с нашим кузнецом, проси шестьсот баксов за шашку, с ножнами и чеканкой. Он красивый узор штампует, как у батьки на татуировках. Кельтикский узор – понял?
В этом диалоге проскакивали явно добытые из книг Шолохова словечки, никогда не бывшие в ходу в здешних таврийских селах – вроде «гуторят» и «бают». Посчитав, что они уже произвели должное впечатление на пассажиров, казаки перешли к разговору о насущных хозяйственных делах.
– А слышал, Михалыч – батька твоего соседа Максименко отчислил из коша. За то, что он ему баньку строить не помог. Хвастается всегда, фраер, как жидка когда-то побил. Форму бесплатно от коша хочет. А поработать к батьке не пришел.
Я слушал и вспоминал о национальных еврейских районах в северной части Крыма – Фрайдорфе и Лариндорфе – с десятками земледельческих коммун, обезлюдевших после войны. Маяковский с Роомом, Шкловским и Лилей Брик готовили об этом известную киноленту – «Еврей и земля».
В это время в купе раздалась смешная детская мелодия. Она шла откуда-то из недр засаленного синего френча Михалыча. Покраснев от смущения, он вытащил оттуда старенький мобильный телефон.
– Я тебе сколько раз говорил рингтоны сменить, – зло зашипел на него есаул.
Пристыженный Михалыч пошептался о чем-то с трубкой и, потирая кокарду лежащей на коленях фуражки, уныло пожаловался начальству:
– Не придет за нами автобус. Надо будет от станции ехать на маршрутке, а потом пешком по степи идти.
Из болтовни лампасников мы уже знали: они едут на «казачий круг» где-то за околицами Джанкоя. Судя по здоровому рюкзаку с камуфляжной формой под ногами у «денщика», речь шла о какой-то имитации военных учений с последующей пьянкой.
Есаул сразу же приуныл, а я попросил у него посмотреть нагайку. Она оказалась увесистой и хорошо ложилась в ладонь. В эту переплетенную из кожи косичку, будто снятую с головы Тимошенко, явно зашили тяжелые кусочки свинца.
– Что, не встречали раньше казаков? – спросил у меня польщенный вниманием клоун.
– Да нет, приходилось. Только чаще украинских, – сказал я в ответ, с интересом ожидая его реакции. Однако она оказалась на удивление миролюбивой.
– Знаете, сейчас каждый, кто штаны надел, казаком себя называет, – есаул задумчиво глянул на собственные малиновые лампасы. – Есть даже казаки-оборотни, бандеровцы, с которые православием воюют. Но вот мы ездили летом в Марганец, когда русский народ восстал против ига армян, и познакомились там с хорошими ребятами. Они против России, за Ющенку – но мы ночку посидели, выпили, как водится, и поняли, что в главных вещах мы с ними сходимся. Все мы – за великую Русь.
В 2000 году, в Кировограде, я писал о местной казачьей дружине водочной королевы Антоньевой. Эта банда откинувшейся гопоты, которая громила склады конкурентов, запугивала рабочих активистов и украшала мундирами праздничные молебны. Уже тогда в Украине насчитывалось десятки подобных полулегальных, полууголовных и полувоенных структур, с велеречивыми названиями и причудливо пошитыми мундирами для липовых «хорунжих» и «атаманов». Эта костюмированная шпана давно готова к погромам – и при случае готова комплектовать «эскадроны смерти» для борьбы за свою великую общую цель.
Поезд пришел в Джанкой, в кармане Михалыча вновь по-детски запел мобильник, и кочевые клоуны, чертыхаясь, потянулись на выход. Они с интересом смотрели, как толпа била на перроне торговца поддельной осетровой икрой. Сгустки крови мешались под ногами с размазанной черной бурдой из разбитой банки.
– Так, так его! – кричал есаул, хлопая по штанам своей плетеной нагайкой. Теперь он явно повеселел.
А я пошел в поезд и достал книжечку со стихами забытого поэта Майка Йогансена. Когда-то он написал о тех, кто погиб здесь в боях с носителями малиновых лампасов, которых вернули нам потом 90-е годы – вместе со спортивными штанами бандитов.
То було не геройство білих,
Не п`яна відвага шляхетних
бандитів, –
То було дуже трудне і дуже
негайне діло –
Зубами вигризти браму
в граніті.
Не лічили тижнів тяжкої дороги,
Не питались, скільки любих,
коханих убито.
Пішим набрякли ноги,
Коні побили копита.
Коли в смертних полях Перекопу
Хворі, голодні і голі
Руками брали окопи,
Пазурами видерли волю.
Не згадають імення в сумній
панахіді
Попи ні живої, ні мертвої
церкви –
Задзвенять грозою в залізі
і міді,
Не умруть в робочому серці.
Ті, що вмерли під Перекопом,
Ті, що хворі, голодні й голі,
Руками брали окопи,
Пазурами видерли волю.
