В последние время очень много говорят о событиях на Украине, особенно часто останавливаются на вопросе воссоединения Крыма с Россией. Критикуя, ругаясь, называя прошедший референдум фикцией, а волю народа вовсе и не волей, некоторые из этих людей считают себя левыми, причем они же в положительном свете воспринимают наследие СССР. Многие, напротив, акцентируют внимание на формальной стороне дела, подобное происходило и в рядах русской эмиграции, когда большевики стали собирать земли бывшей Российской империи.
В самом начале 20-х годов, когда еще оставалась надежда на ликвидацию большевистской диктатуры, некоторые политические партии русской эмиграции по-прежнему отстаивали принцип «Единой и неделимой России». Правые эсеры и кадеты утверждали, что независимость Литвы, Латвии, Эстонии, Польши и Грузии должна быть установлена в рамках их договоренности с демократическим правительством России. На это уже тогда, как бы отвечая сегодняшним формалистам, меньшевики говорили:
«Ссылка на то, что акт об отделении должен быть результатом соглашения данной нации с Россией в лице ее компетентного демократического представительства, есть простой жалкий софизм, которым кадеты и националисты правого крыла эсеров маскируют свое стремление оттянуть закрепление неприятных для их националистических чувств фактов. Не говоря уже о том, что от эстонцев, грузин, поляков и т.д. никто не может требовать, чтобы с устройством своего государства они ждали до того момента, когда русский народ удосужится создать самое демократическое правительство (да еще такое, которое удовлетворит и эсеров, и кадетов), — самое положение о действительности отделения национальности лишь с момента признания его государством, от которого она отделилась, представляет собою, если не отрицание, то чрезвычайное ограничение права на самоопределение». (Социалистический вестник. Берлин, 1921. № 3. С. 2).
К сожалению, то, что хорошо понимали меньшевики почти 100 лет назад, многие наши левые с трудом в состоянии усвоить, видимо, поизмельчали. Однако называть противников Крымского референдума националистами довольно проблематично, да и сами эти люди с твердой уверенностью первохристиан верят, будто именно они борются с национализмом и империализмом. Хотя по сути они стоят на другой стороне всего того же национализма, но только не русского, а украинского.
При этом они совсем забыли, как ковалось государство под названием Советский Союз.
Внутренняя и внешняя политика большевиков за период Гражданской войны проделывала такую сложную, зигзагообразную эволюцию, что их оппоненты на левом фланге — эсеры и меньшевики — не раз отмечали, что руководство большевиков проводит политику исходя из условий данного момента, ситуации, что они действовали на ощупь. Это одновременно и так и не так.
Сразу после революции большевики действительно пытались реализовать свою партийную программу: предоставили народам возможность самоопределиться, отменили деньги, упразднили обязательную армию и сделали многое другое в том же духе. Но, увы, почти сразу они стали убеждаться в утопичности и несвоевременности этих мер. Все зависело от объективных обстоятельств, которые одним декретам и распоряжениям отводили меньший срок жизни, а другим больший.
Армия на добровольной основе и без четкой иерархии, да еще без кадровых офицеров просуществовала совсем недолго, а вот практика Военного коммунизма — долгих 2 года, но и она ввиду объективных обстоятельств должна была уступить место НЭПу.
Вместе с экономической и социальной политикой менялась и идеология большевиков. Право наций на самоопределение также было подвергнуто сильной ревизии под влиянием событий гражданской войны:
«Мы видим, с одной стороны, большевиков, объявивших себя сторонниками «права наций на самоопределение вплоть до отделения» только для того, чтобы затем этому праву противопоставить право на самоопределение пролетариата внутри каждой нации, далее, самоопределением пролетариата внутри каждой нации признать решение коммунистической секты внутри ее пролетариата, и, наконец, во исполнение решения этой секты, «самоопределить» одну из отделившихся наций за другой при помощи штыков красной армии, превращая ее в составную часть якобы «федеративной» советской республики». (Там же. 1921. № 3. С. 2).
Безудержный интернационализм первых дней революций сменился шовинистическим угаром в русско-польскую войну. Наряду с этим, как будто из преисподней, воскрешались все старые пороки и болезни царской армии. Один из лидеров российских меньшевиков Федор Ильич Дан мог наблюдать это воочию в революционной красной армии:
«Под Военно-санитарное управление (в Смоленске — Д.М.) был отведен дом, занимавшийся раньше курсами красных командировал. И вот характерная подробность: все стены были испещрены монархическими и антисемитскими надписями! По моему положению человека явно неблагонадежного, мне трудно было сходиться ближе не только с рядовыми красноармейцами, но и с командным составом. Но поскольку в учреждениях, на улице, в вагоне приходилось сталкиваться с красноармейским офицерством, я получил вполне определенное впечатление, что по характеру разговоров, кругу интересов, хвастливому молодечеству и пр. оно не далеко ушло от офицерства доброго старого времени, и невольно приходило на ум, что это — готовый штаб будущего бонапартизма. Раз пришлось даже услышать из уст одного такого молодчика мнение, что «совсем бы Троцкий хорош в диктаторы, да жаль — жид!». (Дан Федор. Два года скитаний 1919-1921. М., 2006. С. 73).
Грузия становится целью большевиков уже в конце 1920 года, хотя нужно оговориться, не всех. Ленин колебался и по инерции не хотел проводить откровенно империалистическую политику, но все же был вынужден уступить «молодежи», которая настаивала на военном решении грузинского вопроса.
Главным «ястребом», настаивавшим на агрессии против Грузии, был грузин Орджоникидзе. Он объяснял это геополитическими интересами Советской России, точно так же, как до войны правые и либералы ведущих европейских государств рассуждали о «полезности» той или иной территории страны периферии для интересов национального капитала и государства. В либеральном журнале «Русская Мысль» незадолго на начала первой мировой войны так описывались «аппетиты» некоторых великих держав на Ближнем Востоке:
«Для России несравненно важнее приобрести и укрепить рынки на Среднем Востоке (в Северной Персии и Турции) в экономическом отношении, а в политическом — оградить Закавказье и главенствовать на Черном море. Этим целям гораздо более отвечает дружеская связь с Англией, чем всякая иная политика.
Германское нашествие на Восток совершается по двум фронтам: балканскому и среднеазиатскому. В Средней Азии мечта немцев — прибрать к рукам месопотамские области и перерезать англичанам их путь через Аравию и южную Персию в Афганистан и Белуджистан». (Русская Мысль. М., 1912. Книга VIII. С. 56).
Похожие геополитические цели преследовали большевики и на Кавказе. Азербайджан нужен был из-за Бакинской нефти, но и другие народы и государства имели свои, хотя и гораздо в меньшем количестве, ресурсы. Помимо этого, Грузия представляла еще и очаг нестабильности, так как являлась символом независимости и самостоятельности для других кавказских народам, имевших в прошлом свою государственность.
Немаловажное значение имеет и то, что в Грузии у власти находилось социал-демократическое правительство, с которыми большевики подписали мирный договор. Здесь интервенцию сложно было связать с борьбой против контрреволюции, хотя большевистская пропаганда и пыталась приравнять грузинских меньшевиков к белогвардейским бандам.
Российские меньшевики видели в этом очень примечательное совпадение с Великой Французской революцией, ведь после нее происходило нечто подобное советизации, но имеющее другое название — муниципализация. Из этой поддержки и помощи революциям в других странах выросла панъевропейская империя Наполеона Бонапарта, из практики советизации, в конце концов, вырос советский блок, где местные партийные элиты были марионетками московского руководства.
Большевики применяли обычную, известную еще с древнеримского периода, практику «разделяй и властвуй». Используя территориальные споры армян и грузин, в этот конфликт постепенно вмешивается Советская Россия, после чего начинается настоящая полномасштабная интервенция 11 армии.
В Грузии были и свои коммунисты, которые не преминули поднять восстание и тем усложнить оборону страны. Нужно заметить, что, несмотря на малочисленность и плохое оснащение грузинской армии, она активно сопротивлялась агрессорам, наносила им поражения и даже переходила в контратаки. Но исход войны был предрешен с момента вторжения Красной Армии. Без активной помощи иностранных союзников сопротивление было обречено на поражение.
С другой стороны, грузинские меньшевики имели широкую поддержку у населения, что затруднило проведение «советизации» страны. В горных селах еще долго продолжалось сопротивление новой власти, а вся Грузия еще раз вспыхнет в августе 1924 года. Это восстание станет последний попыткой демократических сил Грузии добиться независимости от Советской России.
Именно русско-польская война, а затем и интервенция в Грузию подтолкнуло немалое число правой русской эмиграции увидеть в большевиках «собирателей русских земель». Движения «Смена Вех» и «Евразийство» с восторгом воспринимали новые завоевания Советской России и СССР. Еще задолго до превращения Советского государства в полноценную империю Николай Устрялов в марте 1920 года так описывал будущее большевизма:
«Логикой вещей большевизм от якобизма будет эволюционировать к наполеонизму (не в смысле конкретной формы правления, а в смысле стиля государственного устремления). Конечно, эти исторические аналогии теоретичны, неточны и, так сказать, грубы, но все же они невольно приходят в голову. Словно сама история нудит интернационалистов осуществлять национальные задачи страны». (Устрялов Н.В. Избранные труды. М., 2010. С. 97).
Коммунистическая идеология, по их мнению, становилась ширмой, за которой скрывалось деспотическое государство, система, которая существовала ради самой себя. Идейные творцы тотального государства разглядели в большевиках своих верных тайных единомышленников.
