Фото: Наталья Базова. Центр им Мейерхольда
Центр имени Мейерхольда открыл сезон премьерой — спектаклем Юрия Муравицкого по книге француженки Фабьен Ивер «Папа уходит, мама врет, бабушка умирает» (перевод и идея постановки принадлежат актрисе Сесиль Плеже, исполнившей на премьере роль девочки; русскоязычная «подладка» и обработка текста — драматургу Екатерине Бондаренко).
Длинное название почти исчерпывает сюжет трехчастной постановки: в ней действительно происходит именно это — папа уходит, мама врет, а бабушка умирает. Каждой из этих непростых и одновременно банальных ситуаций посвящена отдельная сценическая «главка», которая пытается распутать тот неумолимый жизненный клубок, который наматывается в виде причин и следствий описываемых событий.
Текст Ивер, дерганый, рваный, состоящий из однотипных коротких предложений — внутренние монологи членов семьи, в основном девочки-подростка (alter ego автора). Этот текст напоминает тест из школьной программы, и весь нашпигован хаотическими фрагментами эрудиции семиклассника и штампами французской культуры — среди предполагаемых роящихся в голове девочки причин ухода отца из дома, например, звучат такие: он хочет построить Эйфелеву башню вместо Гюстава или же написать «Существование предшествует сущности» вместо Сартра.
В мешанине растерянного внутреннего монолога героини мелькают персонажи фильмов, прочитанных книг… Все это — ее жалкие и скудные попытки разобраться в разворачивающейся семейной ситуации, попытки, наполненные скепсисом и плохо скрываемой от самой себя нарастающей болью.
Сумбурно-растерянный поток сознания персонажей звучит со стороны — актеры, читающие текст в микрофон, располагаются «за кадром», по сторонам от комнаты-декорации, а «в кадре» — семейная драма-пантомима, разворачивающаяся за стеклом, отделяющим пространство сцены от зала. Здесь своим чередом течет семейная жизнь: вот все собрались за обеденным столом, вот обиженный папа гордо смотрит телевизор, мама пылесосит, дети препираются…
Отделение текста от действия, разделение внешних и внутренних, душевных событий представляется неслучайным: в хаосе описываемой семейной жизни все теряют себя, никто собой не является, никто друг друга не слышит. Настоящие чувства и что-то подлинное в этом сумбуре, который каждый из зрителей хоть раз испытал сам либо наблюдал со стороны, остаются где-то «за кадром», где-то в стороне, теряются, стираются…
Режиссер иллюстрирует болезненный текст наглядными картинками, наполненными горьким юмором. Иногда происходящее выглядит реалистично, однако периодически персонажей «заедает», и они начинают повторять одни и те же движения: в такие моменты картинка, дополненная заунывной скрипящей музыкой, напоминает кадр из компьютерной игры. Добавляет фантасмагоричности и какой-то мучительной зловещести происходящему странная фигура фальшивого кота на колесиках, разъезжающего по сцене-квартире взамен настоящего. Эксцентричность и оттенок фарса привносит в действо также актер-мужчина (Дмитрий Аросьев) в роли бабушки.
Немые сценические картины обладают ритмом, отстукивают который короткие предложения текста и заунывный скрип мелодии-саундтрека. Режиссер играет и со светом, отделяя смысловые и эмоциональные куски друг от друга сменой цветового фона.
Поставить своеобразно-однообразный текст Ивер так, чтобы он не вызывал зевоты и ощущения скуки — уже режиссерский успех. Постановку, как торт из нескольких коржей, можно «есть» целиком или же поглощать слоями: можно сосредоточиться на забавно-грустном тексте и проникнуться подростковой неприкаянной тоской, а можно отвлечься от хлестких монологов и сконцентрироваться на трагикомичной пантомиме. Впрочем, набор сменяющихся сценок настолько остроумно иллюстрирует закадровый словесный поток, что прием «артист у микрофона» выглядит органично и кажется оправданным, а вся усложненная структура сливается в полифоничное единство.
Текст Ивер наполнен и подростковым эгоцентризмом, и подростковой жестокостью по отношению к старшим (особенно достается несчастной бабушке). А семья, рассматриваемая здесь под микроскопом, выглядит клубком конфликтов, того, что психологи назвали бы «нарушением границ»; борьбой измученных «Я» друг с другом и с собственной болью. Бесконечное непонимание и бесконечные столкновения — вот чем наполнена эта жизнь, недаром и актеры столько раз буквально натыкаются друг на друга — им тесно в семейном «аквариуме» (почти все персонажи в какой-то момент высказывают желание из него сбежать, «вынырнуть»). Однако удается это только папе, чье (временное) бегство становится отчаянным рывком во внешнюю свободу из царящего внутри бедлама.
Книжку Ивер, как любое тонкое произведение, можно считывать на разных уровнях — как высказывание о конфликте поколений, как рассказ о трудном пути взросления или же, как предпочли авторы спектакля — как жалобу-размышление на тему развинченности современной семьи. Здесь есть и нотки больших философских тем: глава о смерти бабушки ставит, что называется, вопросы о вечном, — вопросы, которые либо остаются без ответа, либо получают ответы весьма циничные и нигилистические.
В любом случае, о чем бы ни писала Ивер, и о чем бы мы ее ни прочитали — привкус на губах остается горьковато-кислый с примесью соленых слез, а в груди скрипит щемящее ощущение разлада. И как собрать этот пазл, кубик рубика (современную семью) так, чтобы все стороны оказались в выигрыше, ни автор текста, ни авторы спектакля, увы, не знают. Единственным выходом, который сам собой напрашивается и постоянно сквозит в мыслях героев, становится бегство от, прочь. Однако, как сказал, кажется, тот же Сартр, «сколько ни ищи, ничего кроме себя не найдешь». Так что бежать, как и ожидалось, в общем-то, некуда… Как рыбе, которой, может, в аквариуме и тесно, однако при каждой отчаянной попытке заплыть подальше она снова и снова упирается носом в стеклянный борт.
