Юриан ван Стрек «Суета сует» (Vanitas vanitatis) ок. 1670 (фрагмент)
Театр «Школа драматического искусства» подготовил для зрителей очередной масштабный эксперимент: режиссер Борис Юхананов поставил в родных для себя стенах спектакль «Стойкий принцип» — творческий микс «Стойкого принца» Кальдерона и «Пира во время чумы» Пушкина, невероятное действо в шести частях, точнее — «в трёх актах, двух кладбищах и одном концерте».
В пьесе испанского драматурга XVII века Педро Кальдерона «Стойкий принц» рассказывается история португальского инфанта Фернандо, взятого в плен маврами. За его освобождение султан просит сдачу города Сеуты, однако принц, невольник чести, сам отказывается от подобного, на его взгляд, неравноценного обмена и предпочитает рабство сдаче с трудом завоеванного португальцами города.
За этим принципиальным поступком Фернандо стоят не только традиционные дворянские представления о чести и долге, но и «темный» барочный взгляд на человеческую жизнь.
Название сочинения, ставшего визитной карточкой Кальдерона — пьесы «Жизнь есть сон», вполне передает суть этого отношения, которое, сильно упрощая, можно было бы обозначить как «что воля, что неволя — все равно». Мрачный фатализм, акцент на скоротечности и загадочной случайности бытия, а также неминуемости и даже, в подобном контексте, радостности смерти, — все это в числе мотивов, побуждающих принца смириться со своей участью и отказаться от возможности выкупа. Подобный взгляд на судьбу является своеобразной версией христианского смирения, выражающегося в способности видеть во всяких, даже самых мрачных жизненных перипетиях, благую волю милосердного Творца, противостоять непостижимому движению которой у человека нет ни права, ни возможности. Есть лишь выбор внутреннего пути, пути души, в заданных некой силой обстоятельствах.
Сумрачная барочная пышность, которой дышит довольно «тяжелый» поэтический текст Кальдерона, соединяется в спектакле с эстетикой фантасмагории и абсурда, призванных показать на практике «сонную» и причудливую природу реальности. Спектакль, по обозначению режиссера, становится путешествием, причем не только и не столько во времени и пространстве — к месту пленения Фернандо в африканский город Фец XV века, но, скорее, увлекательным заплывом в глубины культурного и авторского бессознательного, прогулкой по лабиринтам бесконечной и бескрайней жизни-сна, включающей в себя все и вся в существующем единовременно, одномоментно сплаве. Раки, задаваемые Кальдероном, заполняются вдруг нашествием посторонних, «случайных» персонажей, к которым присоединяются в итоге и герои Пушкина, и сам поэт. Режиссер расщепляет ткань пьесы на тонкие волокна и перемежает их комическими и музыкальными дивертисментами (включающими песни от Вертинского до Генсбура), буйством абсурдистской фантазии и гротескными деталями вроде «бегающего» трона султана.
Нагнетая настроение фантазма, буквально выматывая зрителя выламыванием и стиранием привычной логики вещей, Юхананов, множа, терзая, раскатывая эхом текст кальдероновской пьесы, добивается ощущения сумбурности и химеричности, естественных для сна.
Ставя под сомнение «реальность» реальности, режиссер, словно Буратино, проткнувший носом старый холст в каморке Папы Карло, прорывается к бытию иного порядка: дзенское выворачивание наизнанку линейной природы сюжета и образов пьесы-основы приводит, через веселый и пугающий хаос, к прорыву в настоящую свободу, а понимание того, что «все есть сон», становится первым шагом к пробуждению.
Явленный зрителю спектакль-сон то течет ровно и будто бы начинает казаться «реальностью», то вдруг взрывается какой-нибудь парадоксальной деталью, вроде многократно повторяемых актерами концовок слов, что в логике сна и его внутренней действительности парадокса не является ни удивительным, ни странным. Эта «потусторонняя» реальность свободна от «естественных» законов, она соединяет сразу все миры, временные пласты, возможности и невозможности воедино. Ее главным постулатом становится отсутствие структуры и логики: не стоит ждать, что вы знаете, как поведут себя и как будут выглядеть персонажи в следующий момент — вы ведь не предъявляете претензий персонажам и логике собственного сна, позволяя ему смешивать и сталкивать образы, людей и события, несоединимые «в реальности». В камере-обскуре сна все существует одновременно и не нуждается в объяснении, оправдании и смысле — великая игра просто играет саму себя и явно получает от этого удовольствие, пугаясь создаваемому внутри себя страху и радуясь собственной радости.
Режиссер-демиург мастерски плетет ткань зачарованной иллюзии, готовя для зрителей много загадок, вопросов, сюрпризов и вызывая из тумана сцены и миражей собственной фантазии все новых духов, призраков и инкубов. Видение их зловещих, чарующих, пугающих игр и трюков становится главной интригой постановки. Неуловимость, изменчивость и очаровательное безумие этого коллективного сновидения безуспешно пытаются удержаться в шатком каркасе сюжета пьесы, однако в итоге сполна переливаются через край, обретая собственную ценность: именно ради того, чтобы наяву причаститься иллюзорного, рассыпающегося хлеба сновидения, и стоит идти на спектакль.
Актеры самозабвенно окунаются в стихию трагедии-балагана — и исполнители главных и второстепенных ролей достойны всяческих похвал, но чем дальше, тем больше Фернандо (Игорь Яцко) своими пламенными философскими речами, а также трагичностью и загадочностью своей жертвы, притягивает внимание зрителя.
Постановка невероятно щедра с точки зрения звука: артисты, которым режиссер подарил поистине безграничный репертуар, поют и соло, и хором. Дурманящие арабские мотивы сменяются ироническими номерами в сопровождении живого ансамбля, а звуковые эффекты во время действия создаются актерами прямо на сцене при помощи разнообразных инструментов, например, барабанов. Не обойдены вниманием и танцы: персонажи самозабвенно отплясывают то танец с саблями, то эксцентричное аргентинское танго.
Фантасмагорические декорации добавляют действу своеобразия, подчас растворяясь в мерцающем цветном тумане: пространство сцены при помощи света меняется быстро и до неузнаваемости, в точности как и следует антуражу сна.
Весьма удачным для спектакля оказывается формат зала в виде амфитеатра, спускающегося к «плоской» сцене — режиссер периодически обращает отдельные действия и реплики артистов к сидящим тут же зрителям, ломая «четвертую стену» и делая соучастниками своих наэлектрифицированных грез всех присутствующих. В итоге все окончательно перемешивается, и разобраться в том, кто сновидец, а кто сновидение, уже решительно не остается никакой возможности…
