Евгений Бабушкин — журналист и молодой автор из Петербурга. Недавно он получил премию «Дебют» в номинации «Малая проза». Евгений придерживается социалистических взглядов, а в его прозе заметно влияние ранних советских писателей и левого авангарда. Дмитрий Райдер поговорил с ним о литературе, автономии искусства и соотношении политики и эстетики.
Опиши свои впечатления от «Дебюта».
Никогда не видел столько писателей сразу. Я раньше думал, что писателей уже не существует, а все эти книжки пишут умные машины. А тут — вон их сколько, и все симпатичные, и некоторые даже вино пьют. Олег Зайончковский вел семинар по малой прозе, Алексей Слаповский — драматургию. С молодым киевлянином Максом Матковским мы насосались приднестровского коньяка, а драматургу Маше Огневой я проиграл три бутылки шампанского — она говорила, что я получу миллион, а я говорил, что ни фига. Какие-то алкогольные впечатления получаются.
В твоих рассказах заметно влияние языка ранней советской прозы. Это просто потому, что тебе нравятся Бабель и Платонов или это более сознательный ход?
Я люблю и того, и другого. Но, надеюсь, не слишком люблю. Для каждого произведения — а рассказы мои единое произведение, цикл — я изобретаю особый строй языка. Для рассказов — нежный, но с эдакими зарубками. В повести «Песенка песенок» — более спотыкающийся, запинающийся. В пьесе «Л».- певучий, высокий, даже напыщенный, потому что я играл с жанром античной трагедии. Трудно говорить о своих текстах, это как фокусы самому себе показывать.
Есть в мировой и русской литературе писатели, на твой взгляд переоцененные? И есть ли писатели, которые тебя раздражают? И наоборот — есть недооцененные?
Однажды я пойму, что просто не дорос до Хэмингуэя и Томаса Манна, и как же мне будет стыдно! Ещё Солженицын переоценен — у него есть «Раковый корпус», а больше ничего. Кто раздражает? Большинство русских современных. Не будем поименно, мне еще с ними жить. А вот недооценённые — это самое интересное. В России почти не знают американскую «южную готику». Например, Фланнери О’Коннор — невероятная писательница, такой католический нуар. Потрясающие сказки у Карен Бликсен, это вообще лучшая известная мне рефлексия о романтизме. Мишель де Гельдерод — просто величайший драматург двадцатого века. Бывает, что и писатель известный, но любят у него не то или не так — ну, например, трагическая проза у Лема, а его за научного фантаста держат. А кто читал детские пьесы Петрушевской? А это ведь у неё лучшее. А знаешь, какого обо мне мнения массовый читатель? Я посмотрел некоторые комменты в соцсетях. Мрачный жид-интеллигент поганит Русь на американские деньги.
Ты работаешь журналистом в известном издании «Сноб». Тебе журналистская работа мешает писать прозу? Или наоборот, что-то подкидывает?
Ну вот, например, работал я в Неве24 — такой питерский сайт. 10-часовой рабочий день, 4 статьи в сутки, 400 тысяч знаков в месяц. Это трындец, конвейер. Но именно тогда я начал писать те рассказы, что принесли мне премию. Полтора часа до дому — поужинал — один абзац для вечности — заснул — полтора часа до работы — 10 часов конвейера — и всё по новой. Я потел этими рассказами, как рабочий за станком потеет. А тем и впечатлений у меня осталось море после работы на телеке, в «Хронике происшествий». Вот моя сказка про мужика, который выбросил ребёнка в мусоропровод — это оттуда, это не сказка. Но тут важны не сами истории — реальность всё равно выдумает лучше меня — тут важна атмосфера насилия и бессмыслицы. Каждый день — драма, каждый день то кто-то кого-то иконой забил насмерть, а то вдруг парни трусы украли и расстреляли охранника, а то ещё что.
Тогда следующий вопрос. Ты берешь все эти мерзости жизни и описываешь. Ты считаешь эти мерзости вечными или преходящими?
Нет, меня не интересуют мерзости, чернуха, остросоциальная публицистика. Это всё банально. Я сочиняю — внимание! — сказки о бедных людях. Вот как Чаплин или Каурисмяки. Сказки о людях в чудовищных социальных обстоятельствах. Они обречены на нищету и ничтожество (ну, потому что 90% людей на это обречены), и я специально не даю своим героям выхода, не даю спасения на уровне сюжета. На уровне языка — выход есть, катарсис что ли, потому я и стараюсь писать сказово, музыкально, гармонично. Но когда отгремят все эти красивые переливы, подразумевается, что читатель задаст вопрос, вот твой вопрос: преходящ ли этот ужас? Мой ответ — да, преходящ. Потому что социально детерминирован. То есть, конечно, и богатый человек может быть несчастен. Но он несчастен совсем другим образом, чем мои измученные работяги и бездомные придурки. Но в тот момент, когда я прямым текстом скажу: вставай-ка, проклятьем заклеймённый, делай-ка социалистическую революцию — в этот момент литература закончится. Вот я и не говорю этого в рассказах, только в интервью.
А как ты считаешь, есть вечные темы? И как ты для себя определяешь автономию искусства?
Вечное — это что? Жизнь человеческого духа? Так она, эта жизнь духа, так и проявляется. В борьбе тела. Кто говорит о «вечных темах», обычно имеет в виду любовь. А я вот для вдохновения люблю почитать всякую странную литературу — сказки бушменов или старинную китайскую новеллу. И вот один китаец полюбил китаянку больше жизни. А на следующей странице — хоп, и полюбил другую китаянку. Опять больше жизни. Очевидно, описывается гормональная какая-то фигня, а не романтическая любовь в европейском понимании. Наверняка древние китайцы по-нашему тоже умели любить, с ломанием рук и до гроба. Но в литературе это никак не отражено. Вечные темы — изобретение конкретного времени и конкретной культуры.
Теперь про автономию искусства. Попытки согнать всех писателей в один колонный зал и разом создать пролетарскую литературу похоронили советский авангард — лучшее, что было в 20 веке. Искусство никому ничего не должно, художественный язык развивается по своим законам. А вот художник — много чего должен. Газеты читать, например. Чтобы понимать, в каком мире он художничает. Это не значит, что надо сразу монтировать актуальненькое из газетных вырезок. Это значит, что надо представлять социальный контекст, даже если ты не пишешь социально.
Твое отношение к политическому искусству? Вот, например, фильмы Кена Лоуча — многие из них вполне можно назвать политическими. Да и позиция режиссера в них просматривается вполне.
В сотый раз процитирую Годара: «Не надо снимать политическое кино, надо снимать кино политически». Я не люблю Лоуча — хотя он крутой, конечно. И крутой именно потому, что, твердо стоя на своей позиции, не забывает вовремя сказать «Мотор!» и «Снято!». В современном кино для меня образец — Аки Каурисмяки, не нынешний, а ранний. Пьющий финский левак. Вот «Девушка со спичечной фабрики» — там нет никакой четкой позиции. Но в этом фильме с таким мучительным сочувствием показана жизнь и смерть финской фабричной девчонки, что руки сами просятся к булыжнику, чтобы всё разрушить до основанья, а затем.
Ну, это может у меня и у тебя тянутся. А для кого-то это просто фильм о неизбывном ужасе жизни.
Помочь сделать выводы — это уже не работа художника. Это работа политического активиста. Мол, посмотрели? Впечатлились? Так вот, товарищи, это не неизбывный ужас, а отчужденный труд. Это не экзистенциальная тоска, а истощение.
