Экономика больших ожиданий
Рецензия на книгу Алексея Сафронова «Большая советская экономика»[1]
18+ НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДËН, РАСПРОСТРАНËН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ КАГАРЛИЦКИМ БОРИСОМ ЮЛЬЕВИЧЕМ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА КАГАРЛИЦКОГО БОРИСА ЮЛЬЕВИЧА.
Книга больших ожиданий
Книга Алексея Сафронова «Большая советская экономика завоевала своего читателя задолго до того, как была написана. Чем больше будущие читатели знали о Сафронове и его работе, тем больше ждали от готовящейся книги. И в этом смысле положение автора оказалось весьма непростым. Надо не только писать текст, но и постараться соответствовать ожиданиям и надеждам, которые сам же породил. Можно сказать, что ситуация автора напоминала более общую ситуацию, в которой буквально с первых дней находился Советский Союз: не просто решать проблемы, строить заводы и обучать людей, но делать это, предъявляя плоды своего труда в качестве ответа на накопившиеся вопросы и потребности человечества.
Конечно, столь масштабного проекта от Сафронова никто не ждал, но запрос был весьма серьёзный. На протяжении многих лет мы имели в России три типа публикаций о советском периоде:
- разоблачительные книжки, доказывавшие, что подобная система в принципе не могла существовать, а всё держалось только на пропаганде и насилии;
- носталигически-полемические труды последних сталинистов, утверждавшие, что Советский Союз был просто оклеветан, а на самом деле всё было хорошо и правильно, и даже если не совсем хорошо, то всё равно правильно;
- добросовестные академические исследования отдельных сторон жизни советского общества, позволяющие неплохо разобраться в том, как всё это работало, но оставляющие неудовлетворённой потребность в более широком, обобщающем полотне.
Вот именно эту потребность должна была удовлетворить книга Сафронова, описывающая все этапы становления и развития советской экономики от 1917 до 1991 года. Можно ли считать попытку, —безусловно смелую и серьёзную, — успешной? Да, можно, но, увы, с весьма существенными оговорками.
Алексей Сафронов сам прекрасно понимал, что одной книгой нельзя ответить на все накопившиеся вопросы, а потому сразу отмечает, что главная его задача — понять смысл и обусловленность экономических решений, на основе которых советская экономика развивалась. И хотя в книге дано много статистики, это не рассказ о том, сколько и чего было построено в СССР, а попытка понять тех, кто управлял системой или безуспешно пытался её реформировать. Если вам нужно узнать перечень всех хоть сколько-нибудь значимых постановлений и планов, принятых в СССР, а заодно разобраться в их содержании, то книга Сафронова даст вам полную информацию.
Беда в том, что намерения и планы далеко не всегда воплощались в жизнь, а на практике то и дело получалось нечто совершенно противоположное. Проблема эта, как показал автор в первых главах, возникает в первые даже не годы, а месяцы советской власти, когда объективная обстановка и внешние вызовы заставляли принимать решения, никак не вытекавшие из первоначальной идеологии. Меньше всего можно говорить о строительстве «советского социализма» как о попытке реализовать (и навязать обществу) заранее сформированную утопию. Всё обстояло с точностью до наоборот: переход от идеи единого кооператива трудящихся к продотрядам, которые просто отбирают хлеб, так как не могут предложить ничего взамен, занял всего два месяца. Выяснилось, что для спасения революции приходится принимать срочные временные меры, которые скорее отдаляют систему от первоначального замысла, а позднее эти временные меры, как правило, становились постоянными (С. 51).
И военный коммунизм, и сменившая его новая экономическая политика, были именно срочными оперативными ответами на текущие вызовы. Однако переход к планированию экономики можно считать попыткой вырваться за горизонт текущих проблем, поставив вопросы стратегического развития, по сути — индустриальной модернизации хозяйства и общества. Увы, формирование плановой экономики само по себе оказалось подвержено влиянию внешних вызовов.
«Прыжок через пропасть»
И вот на этом месте у меня начинают возникать вопросы к автору, очень точно сформулировавшему проблему, но затем упускающему многие обстоятельства, необходимые для её осмысления. Важная часть книги — анализ дискуссий, предшествовавших появлению первого пятилетнего плана. Сафронов вполне объективно пересказывает взгляды правых и левых экономистов в рядах большевистской партии, но почему-то даже не упоминает «теорию первоначального социалистического накопления» Николая Преображенского, не только ставшую политэкономическим обоснованием идей «левых», но в значительной степени объясняющую и то, что случилось с советским сельским хозяйством в последующие годы. Автор объясняет победу сталинской («центристской») группы тем, что независимо от морального аспекта их практики, предлагаемые ими подходы были технически более реалистичными, но не поясняет, почему сначала эта группа склонялась к предложениям «правых», а потом переориентировалась на подходы «левых». Для него остаётся загадкой и то, почему резкий поворот вдруг (буквально в считанные дни и недели) произошёл осенью 1929 года — через год с лишним после того, как первый пятилетний план был принят и начал осуществляться. Вернее, Сафронов оговаривается, что к этому времени стали ясны проблемы, связанные с реализацией плана. Но всё равно: почему так резко и так вдруг? И почему поворот был сделан именно в сторону сплошной коллективизации, которую «левые» как раз не предлагали, хотя общий поворот политики соответствовал их идеям.
На самом деле тут никакой загадки нет. О связи между Великой Депрессией и советским «Великим переломом» писали неоднократно. Могу сослаться и на работы Александра Шубина[2], и на соответствующую главу в своей «Периферийной империи»[3], а также на работы Андрея Колганова и Александра Бузгалина[4] или на «Общепит»[5] Ирины Глущенко, не говоря уже о западных публикациях. Дело в том, что обрушение мировых рынков, случившееся осенью 1929 года, привело к резкому падению цен на промышленное оборудование, а некоторые виды оборудования, которые ранее не хотели продавать в СССР, можно было без особых проблем приобрести . Но беда в том, что цены на товары, которые экспортировались из Советского Союза (прежде всего сырьё и зерно), упали ещё больше, и средств на покупку станков и машин попросту не было. Между тем под это оборудование уже строились заводы, и кризис грозил не только срывом планов индустриализации, но и серьёзными политическими последствиями. Действовать надо было решительно и быстро. Именно тут Сталин и его команда вспомнили об идеях Преображенского, предлагавшего финансировать индустриализацию за счёт изъятия ресурсов из сельского хозяйства. Как уже показал кризис хлебозаготовок примерно годом раньше, советская власть вполне готова была прибегать к чрезвычайным мерам, рекомендуемым Преображенским, когда другого варианта не было. Но на сей раз речь шла не о разовых чрезвычайных мероприятиях, потенциал которых к тому же был до известной степени исчерпан, а о радикальном изменении не только всей системы отношений между городом и деревней, но и социальной структуры села. Товары, поставляемые на мировой рынок, нужно было не просто приобретать намного дешевле, чем они стоили, а получать фактически бесплатно. Причём следовало торопиться. И не только потому, что надо было использовать уникальные условия мирового рынка, но и потому, что власть сталкивалась с серьёзным политическим риском вплоть до народного восстания. Шубин весьма точно называет это «прыжком через пропасть». Не удивительно, что в таких условиях власть действовала не только крайне быстро, но и исключительно жёстко, что катастрофически повлияло на развитие сельского хозяйства, и преодолевать последствия потрясений 1929-32 годов пришлось десятилетиями. Однако задача индустриализации была решена.
Любопытно, что Сафронов много и успешно использует архивы, анализирую советские экономические реформы 1960-х и политику 1970-х годов, но крайне мало обращается к архивным материалам, когда описывает ситуацию 1920-30-х годов. Между тем в РГАЭ содержится изрядное количество документов, демонстрирующих влияние Великой депрессии на советскую экономику (я активно ими пользовался, работая над «Периферийной империей»).
События 1929-32 годов предопределили не только многолетний хронический кризис сельского хозяйства СССР и последующие попытки задним числом компенсировать последствия уже произошедшей катастрофы масштабными проектами и инвестициями, они существенно изменили характер политического режима в СССР, приведя к превращению авторитарного порядка в тоталитарный.
Экономическая основа террора
Одной из неразрешенных загадок для автора «Большой советской экономики» оказалась и волна репрессий 1937—38-х годов, в которой погибли и пострадали многие советские экономисты и хозяйственники. Он прямо так и пишет: «объяснить экономическую основу террора я не могу» (С. 212). Подобное признание бесспорно делает честь интеллектуальной добросовестности автора, но опять же, почему бы не обратиться к книгам всё того же Александра Шубина[6], ведь достаточно было бы отвести его в сторону и поговорить с ним на одной из конференций, в которой они оба участвовали.
Конечно, прямой связи с экономикой у террора 1937 года нет, но косвенная есть. Поразительно, что из множества интерпретаций Сафронов цитирует только рассуждения О. Хлевнюка, утверждающего, будто Сталин решил «зачистить» своих соратников, увидев, как споры между левыми плохо отразились на борьбе испанской республики в ходе гражданской войны. Только вот беда: механизмы, приведшие к Большому террору, были запущены уже в 1934 году, когда гражданская война в Испании ещё даже не началась. Между тем хорошо известно (рекомендую опять же книги Шубина, хотя об этом писали и другие авторы), что толчком к последующим событиям стала попытка сталинского большинства сменить на XVII съезде лидера, заменив Сталина на Кирова. По сути, пытались сделать то же самое, что и на XX съезде: консолидировать успехи и достижения кризисного периода, одновременно свалив ответственность за все эксцессы и провалы на одного человека. Однако Киров (получивший на съезде больше голосов, чем Сталин) в партийном перевороте участвовать отказался, а Сталин сохранил свой пост. И вскоре, 1 декабря 1934 года, Киров был убит в Смольном, что послужило сигналом к развёртыванию репрессий. Однозначного доказательства в причастности Сталина к убийству Кирова нет, но всё же молва отреагировала на происходящее знаменитой частушкой:
Огурчики, помидорчики,
Сталин Кирова убил в коридорчике.
Для запуска репрессивной кампании, её идеологической и пропагандистской подготовки потребовалось некоторое время, кадровые решения и технические мероприятия, но к 1937 году машина террора работала на полную мощность, а в 1938 году процесс принял уже такие масштабы, что пришлось предпринимать серьёзные усилия, дабы остановить избиение партийных и хозяйственных работников, а потом и военных лидеров. «Съезд победителей» превратился в «съезд расстрелянных». И неудивительно, что среди жертв террора оказались видные экономисты и хозяйственники.
Послевоенная социалистическая экономика: дискуссии и поиски пути
Послевоенная советская экономика анализируется в книге Сафронова гораздо более детально, чем первые пятилетки. Констатировав, что время Великой отечественной войны можно считать периодом наибольшего успеха советской хозяйственной модели, автор приступает к описанию нарастающих трудностей, с которыми сталкивался Советский Союз начиная с середины 1950-х годов. Ещё при Сталине плановые органы были ослаблены новой волной репрессий, когда был смещён со своей должности, а затем и расстрелян руководитель Госплана Николай Александрович Вознесенский. Это была, наряду с «Ленинградским делом», новая вспышка борьбы за власть (как говорил Евгений Гнедин, борьба за наследство Сталина с участием самого Сталина). Не удивительно, что позиция и влияние Госплана никогда уже не были столь же значимыми, как во время войны, однако падение эффективности советской экономики связано не только с этим, а в первую очередь с неспособностью централизованного бюрократического управления справиться с новыми условиями развития, когда хозяйство становилось всё более масштабным и сложным.
Объясняя произошедшее, Сафронов подробно и добросовестно пересказывает некоторые объяснительные модели, справедливо замечая, что они в значительной степени дополняют друг друга. В том числе и упоминает он книгу известного венгерского экономиста Яноша Корнаи «Дефицит», где показана связь между «мягкими бюджетными ограничениями, подталкивающими предприятия к постоянному расширению своих производственных программ и к захвату всё больших ресурсов, и объективной ограниченностью ресурсов, которых просто на всех не хватает. К сожалению, автор не вспоминает более раннюю (конца 1950-х) диссертацию Корнаи, где предложена, на мой взгляд, гораздо более интересная концепция. С точки зрения венгерского экономиста, успех СССР в 1930-е годы и во время войны был связан с тем, что руководителей и исполнителей объединяло единое понимание содержательной цели. Дисбалансов и дефицитов в тот период было не меньше, однако это не мешало развитию. Зато в более сложной экономике послевоенного периода центр уже не полагается на интуитивное понимание своих целей исполнителями и доводит их до нижних этажей управления в виде суммы показателей, отражающих различные стороны поставленной задачи. Беда в том, что сумма частных показателей не тождественна целому. Предприятие ориентируется уже не на содержательную задачу, а именно на показатели, стремясь максимизировать именно их выполнение. В итоге выходит, что чем более добросовестно управленцы пытаются выполнить поставленную им частные задания, тем более результат отличается от первоначально задуманного целого. Добросовестное выполнение плана не гарантирует его успеха.
Естественно, венгерский экономист рассматривал ориентацию на формальные показатели как специфический порок послевоенных экономик советского типа, но сегодня мы можем с уверенностью говорить, что парадокс Корнаи то и дело наблюдается в крупных капиталистических корпорациях или больших бюрократических организациях.
По сути, дела попытки реформ в СССР и в странах Восточной Европы в 1960-е годы были связаны с необходимостью преодолеть парадокс Корнаи, вернув экономическому планированию и всему процессу развития содержательное единство, утраченное в 1950-е годы, когда первоначальные задачи модернизации, военной борьбы и послевоенного восстановления были в основном решены.
Разделы, посвящённые реформам 1950-60-х годов, безусловно являются самыми сильными в книге Сафронова. Особенно важным, на мой взгляд, является вывод автора о том, что предлагавшиеся в начале 1960-х годов концепции преобразований, связанные с именами Е. Либермана и академика Глушкова, первоначально не только не были альтернативными по отношению друг к другу, но исходили из одного общего круга экономистов-реформаторов. Если Либерман искал решение на путях децентрализации управления, использования прибыли и квази-рыночных механизмов, то Глушков делал ставку на повышение централизованного планирования за счёт массовой компьютеризации. Но в самом деле, почему одно должно исключать другое?
Показательно, что в 1970-73 годах правительство Сальвадора Альенде, стремясь выработать собственную экономическую стратегию для Чили, одновременно обратилось за помощью к теоретикам «рыночного социализма» и к Энтони С. Биру, продвигавшему концепцию планирования, построенного на основе кибернетики. Ещё раньше о необходимости соединения плана и рынка писали восточноевропейские экономисты О. Шик, Р. Ньерш, В. Комарек. Причём важно отметить, что свои идеи Шик и Комарек формулировали в тесном взаимодействии с советскими коллегами.
Шик связывает сохранение товарных отношений в экономике советского типа с тем, что национализация предприятий не устраняет различие интересов в обществе. Это очень хорошо подтверждается и анализом Сафронова, демонстрирующим, как Госплан постоянно вынужден был разбираться с ведомственными и местными интересами, с противоречащими друг другу запросами предприятий и т. д. Увеличение вычислительных мощностей не устраняет различия интересов. И если Глушкова упрекали в том, что он хочет поставить датчик под вымя каждой коровы, то с точки зрения Шика проблема не в том, что мы не можем поставить эти датчики, а в том, что, даже сделав это, мы все равно останемся лицом к лицу с существующими противоречиями.
Казалось бы, рынок позволяет за счёт свободных цен и «жёстких бюджетных ограничений» обеспечивать балансирование хозяйства, не затрагивая «датчики для каждой коровы», но в том-то и беда, что рынок не решает экономических и социальных проблем, он лишь уравновешивает наличный спрос и текущее предложение. Прежде чем спорить о том, что считать и как считать, надо решить, зачем считать.
Общественный интерес также не равен сумме частных интересов, как сумма показателей не равна общей цели в парадоксе Корнаи. Для того, чтобы решать задачи — всё более масштабные и сложные, — стоящие перед обществом в целом, необходимо именно планирование, опирающееся на демократические дискуссии и формулирующее на этой основе содержательные цели, понятные и известные всем участникам процесса.
Путь к вершине и к краху
Вернёмся, впрочем, к тексту Сафронова. Нежелание советского руководства последовательно проводить реформы, затрагивая в том числе и механизмы ценообразования, половинчатость принимаемых решений вели к тому, что попытки реформ лишь запутывали управление, делали систему более противоречивой и рассогласованной. А со своей стороны экономисты-реформаторы всё больше возлагали надежды на рынок, становясь в конечном счёте поборником частной собственности и капитализма. Так система логически шла к своему краху. Этот путь описан Сафроновым подробно и аргументировано. И всё же есть ряд моментов, нуждающихся в уточнении.
Начнём с того, что независимо от того, как формировались цены, советские предприятия зачастую оставались монополистами. Это проблема не только не была решена переходом к капитализму и приватизацией, но на первых порах даже обострилась. При таких обстоятельствах ни «свобода» для предприятия в определении цен, ни рыночные меры сами по себе ситуацию не улучшают. Отчасти это понимали в Восточной Европе, где хозяйственные реформы начали проводить одновременно с СССР. В частности, в Венгрии допустили ограниченную свободу для предприятия в установлении цен, но только в определённом диапазоне, в то же время дав возможность компаниям-потребителям и торговым организациям торговаться, отказываться от ненужной или слишком дорогой продукции. Вообще, в книге Сафронова слишком мало места уделено странам СЭВ, хотя для понимания процессов, происходивших в СССР, были бы важны и поучительны сопоставления с другими экономиками советского типа. С одной стороны, мы видим относительный успех реформ в Венгрии, превративший её в «самый весёлый барак в нашем лагере», есть примеры довольно эффективного централизма в ГДР, а также в Чехословакии после подавления Пражской весны. Это показывает, что парадоксальным образом ни потенциальные возможности рыночного реформирования, ни возможности оптимизации централизованного управления сами по себе не были к началу 1980-х годов полностью исчерпаны, но дело упиралось всё в те же непомерно разросшиеся ведомственные интересы и политические ограничения.
Торговля СССР со странами СЭВ, о которой Сафронов пишет мало и как-то почти пренебрежительно, тоже нуждается в подробном анализе. По своей структуре эти отношения отличались как от обычной торговли между капиталистическими странами, так и от неколониальной эксплуатации (в чем порой обвиняют Советский Союз восточноевропейские националисты), но не было это и одностронней помощью иностранным государствам ( в чем были уверены некоторые советские обыватели, считавшие, что «мы всех кормим»). СССР поставлял нефть и сырье по ценам ниже мирового рынка, но за это получал высококачественное оборудование, потребительские товары и продовольствие, экономя твёрдую валюту. Импортируемые из «братских стран» товары были вполне мирового уровня, но именно это и стало проблемой в 1980-е годы, поскольку валюта была нужна и самим странам СЭВ. В итоге Польша, Венгрия и Румыния ( и в меньшей степени другие восточноевропейские государства) вынуждены были брать кредиты. На Западе после нефтяного шока 1973 года бушевал кризис перенакопления: заработанные нефтедобывающими странами миллиарды вернулись в западные банки, их надо было куда-то срочно вкладывать. Кредит был дешёв. Однако уже к концу десятилетия он стал стремительно дорожать, и восточноевропейские государства оказались в долговой ловушке, как отчасти и сам СССР. Сафронов указывает на весьма низкий уровень внешнего долга к началу Перестройки, но беда в том, что в конце 1970-х долг быстро рос. После того, как разразился кризис в Польше, приведший к тяжёлым политическим последствиям, в Москве предприняли серьёзные усилия, чтобы сократить задолженность. Это дало свои плоды, но одновременно пришлось ограничивать закупки оборудования и потребительских товаров, что отразилось на общей обстановке в стране к середине 1980-х. Нарастающий кризис управления сочетался с не менее острым кризисом потребительских ожиданий (отчасти разбуженных ростом уровня жизни в конце 1960-х — начале 1970-х годов).
Советские экономисты либерального толка постоянно сетовали на то, что в СССР заработная плата росла быстрее производительности труда, делая отсюда вывод, что «страна живёт не по средствам» (что стало одним из идеологических оснований «шоковой терапии» 1990-х годов). Сафронов не критически повторяет этот тезис. Между тем здесь надо, как минимум, сделать серьёзные оговорки.
С точки зрения политэкономии рост заработной платы (опережающий инфляцию и рост производительности труда) можно рассматривать как перераспределение общественного продукта в пользу работника. В рыночной экономике это создаёт дополнительный спрос и становится фактором, стимулирующим рост производства. Разумеется, плановая экономика советского типа работала несколько иначе, но объяснять проблему неудовлетворённого потребительского спроса «слишком высокими» зарплатами все же не следует. Экономист Дмитрий Пожидаев, комментируя данное место в книге Алексея Сафронова, замечает, что «такая логика имеет смысл только в том случае, если изначально заработная плата и производительность находились в полном соответствии, что крайне редко встречается в любой экономике и уж точно не имело место в Советском Союзе». Более того, даже при опережающем (по процентам) росте зарплаты абсолютный (в денежном измерении) разрыв между тем, что производит рабочий, и тем, что он получает, может увеличиваться. «Таким образом, — продолжает Пожидаев, — умеренное ускорение роста заработной платы по отношению к росту производительности не свидетельствует о переплате. Это лишь отражение частичного перераспределения избыточного продукта в системе, по-прежнему основанной на иерархическом контроле над экономическим планом — пусть и без участия частной собственности и прибыли».
Проблема была не в избыточном спросе как таковом, а в неэффективном распределении ресурсов. Несмотря на то, что советские лидеры постоянно призывали изменить пропорции между производством товаров группы «А» (средства производства) и группы «Б» (предметы потребления») в пользу последней, на практике сохранялось примерно одинаковое соотношение. Это значит, что советское планирование было инерционным, то есть не использовало одно из главных преимуществ централизации, позволяющей быстро перераспределить ресурсы. Причину такого положения дел легко понять из текста Сафронова: планирование всё больше отражало не объективные потребности, а соотношение сил между ведомствами. Несложно догадаться, что лоббистские возможности у представителей лёгкой промышленности были на порядок меньше, чем у машиностроителей или оборонщиков. К тому же, если всё-таки принималось решение в пользу производства потребительских товаров, то предпочтение отдавалось крупным проектам, которые легче администрировать централизованно. Как показал пример того же АвтоВАЗ, такие вложения давали определённый эффект, но не заменяли систематической работы с огромной массой небольших предприятий, которые как раз и составляли основу группы «Б». А тут возникала и проблема качества. Значительная часть этой продукции вообще никуда не годилась, предприятия работали на склад или заваливали полки магазинов товарами, которые никто не хотел брать. Вот тут-то и могла бы сработать рыночная механика, как в Венгрии и Югославии, но реформы, как известно, были свёрнуты. Хотя даже в более централизованных экономиках Германии и Чехословакии всё же удавалось обеспечить куда более высокое качество потребительской продукции.
Возвращаясь к вопросу о социальном государстве, важно отметить, что советские зарплаты даже после заметного роста в 1965-75 годах оставались невысокими (по крайней мере, если их сравнивать с другими индустриальными странами по обе стороны «железного занавеса»). Сила советского социального государства была не в высоких зарплатах, а великолепно организованном комплексном планировании и общественных фондах потребления. Благодаря этому на условный рубль государственных вложений советский человек получал социальных благ несравненно больше, чем его современник во многих других развитых странах. Именно поэтому я не только не могу согласиться с Сафроновым, когда он вслед за либеральными реформаторами оценивает советское социальное государство как избыточную и чрезмерную нагрузку, тянувшую вниз экономику. Напротив, социальные инвестиции оказались в итоге наиболее эффективным вложением государственных средств в позднем СССР. Более того, советский опыт 1960-1970-х годов можно считать исторической вершиной в мировом масштабе. Благодаря комплексному подходу вопросы жилья, транспорта, образования, здравоохранения, культуры решались не просто одновременно, а взаимосвязанно. Разумеется, инвестиции в культуру отставали от вложений в жилищное строительство так же (и по тем же причинам), что и капиталовложения в группу «Б» от группы «А», но главная проблема советской культуры была все же не в недостатке денег, а в усердии цензоров.
Разумеется, оценка эффективности социальных вложений часто ставят в тупик экономистов, пытающихся всё мерить количественными показателями. Тем не менее успех советской социальной политики в период 1975-85 годах доказать не сложно. Прежде всего на двадцать лет была обеспечена беспрецедентная социальная стабильность. Тут можно вспомнить не только знаменитый бунт в Новочеркасске в 1962 году, но и многие другие массовые протесты хрущевского времени, — в последующую эпоху ничего подобного не повторялось. Между тем в Польше попытки повышения цен в 1970, 1977 и 1980 годах приводили не просто к массовым забастовкам и народным волнениям, но и к полноценному политическому кризису (в 1970 и 1980 годах пришлось менять партийное руководство).
Ещё более важным результатом советской социальной политики того времени было становление массового городского образа жизни, адаптация выходцев из села, формирование новой, более квалифицированной рабочей силы и, в более широком смысле, повышение интеллектуального, культурного и профессионального «качества» населения. Фактически именно социальные программы СССР успешно создавали предпосылки для перехода от экстенсивного роста к интенсивному, для потенциального рывка к новому этапу экономического и технологического развития, к тому, что мы сейчас называем постиндустриальным обществом. То, что этот переход не состоялся, было не следствием «слишком больших» расходов на людей, их образование, здоровье и потребление, а следствием авторитарно-консервативного, бюрократического управления, оказавшегося неспособным решать подобные задачи. Подобный рывок требует не только демократии в привычном для нас «либеральном» понимании, но и широкого участия людей в принятии решений, в управлении своими собственными проектами, через которые осуществляется развитие. И по большому счёту данную задачу не смог решить не только Советский Союз, но и современный западный капитализм, она остаётся ключевым вопросом для перехода от сегодняшнего кризиса к современному состоянию общества.
СССР был в некотором смысле вершиной или одной из вершин развития индустриального общества и, достигая успехов, сталкивался с проблемами и противоречиями, которые в рамках классического индустриализма не могут быть разрешены в принципе — ни капиталистическими, ни социалистическими методами. Другое дело, что современные технологии буквально «насильно» втаскивают нас в постиндустриальную эру, начинающуюся у нас на глазах. Это открывает перед обществом новые возможности. Однако для того, чтобы ими воспользоваться, надо преодолеть ограничения частной собственности и частного, корпоративного интереса. Сделать это механическим огосударствлением всего подряд, как было в СССР, не получится, а потому ностальгические воспоминания о советском прошлом вряд ли помогут нам в решении новых задач, но разворачивающийся вокруг нас глобальный кризис показывает, что консервативный ответ в рамках неолиберального капитализма так же не работает, как не сработал советский консерватизм в эпоху Брежнева.
И в таком контексте главный экономический и политический урок, который мы можем и должны извлечь из советского опыта, состоит в том, что развитие, не ограниченное узкими рамками буржуазных отношений и рынка, возможно. Всё остальное нам предстоит придумать и сделать заново.
24 июля 2025 года, ИК-4, г. Торжок, Тверская область.
[1] Сафронов А. Большая советская экономика: 1917–1991 / Алексей Сафронов. — М.: Individuum, Эксмо, 2025. — 820 с. ISBN 978-5-04-216294-7.)
[2] Шубин А.В. Великая депрессия и будущее России. М., 2009.
[3] Кагарлицкий Б. Ю. Периферийная империя: циклы русской истории. М. : Алгоритм, Эксмо. 2009. (признан «иноагентом»)
[4] Бузгалин А. В., Колганов А. И. 10 мифов об СССР. М.: Эксмо, Яуза. ISBN: 978-5-699-56675-4.
[5] Глущенко И. В. Общепит: Микоян и советская кухня. М.: Издательский дом Высшей школы экономики. 2015. Серия: Исследования культуры. ISBN: 978-5-7598-1307-1
[6] Шубин А.В. 1937: “Антитеррор” Сталина. М., 2010.
