с
Конфликт между правительством Испании и руководством Каталонской автономии стал главным новостным сюжетом начала октября. В Барселоне правительство сформировано националистическими партиями, которые заявляют о независимости. Мадрид не идет на уступки, посылает в Каталонию свои полицейские подразделения. Региональные власти проводят референдум о независимости, центральное правительство его не признает и пытается сорвать. Местные власти отвечают призывом ко всеобщей забастовке и заявлениями от том, что провинция отделятся от Испании и становится самостоятельной республикой.
Вот, в кратком изложении, последовательность происходящих событий. Но что стоит за этими фактами? Каковы интересы и мотивы завязанных в этом конфликте сторон?
Каталонию часто сравнивают с Косово, с Донбассом и даже с Крымом (там, как мы помним, власти, прежде чем организовать присоединение к России, отделились от Украины). Другое, более корректное сравнение — с Шотландией, где тоже у власти оказались националисты, а затем прошел референдум о независимости, правда, завершившийся победой сторонников государственного единства Великобритании. Наконец, многие вспоминают слова Антонова-Овсеенко, находившегося в Испании во время гражданской войны 1930-х годов и назвавшего Каталонию «испанской Украиной».
Ситуация Каталонии и Шотландии действительно сходна в двух отношениях. Начнем с того, что и там и тут мы имеем бунт богатых против бедных. Более развитые регионы с высоким уровнем жизни не хотят отдавать часть своих средств на поддержку менее благополучных и отстающих провинций. «Хватит кормить Андалусию», говорят в Барселоне. «Хватит кормить Белфаст», говорят в Глазго и Эдинбурге. Местная бюрократия мечтает сама контролировать финансовые потоки. Нежелание делиться с соседями обосновывается культурными и расовыми претензиями. «Мы — настоящие европейцы, а не провинциальные островитяне, как англичане», говорят в Глазго. «Мы настоящие европейцы, потомки готов, а не грязные потомки арабов, как испанцы», говорят в Барселоне.
Каталаноязычная пресса полна расистского бреда про поводу грязных и ленивых испанцев, пытающих жить за счет трудолюбивой Каталонии. Причем всё это мы читаем в относительно “приличных” изданиях. Тот факт, что значительная, если не большая, часть продукции Каталонии как раз производится мигрантами из той же Андалусии, работающими на заводах и обслуживающих инфраструктуру Барселоны, в расчет, естественно, не принимается. Вытеснение испанского языка из сферы культуры и образования началось уже 10 лет назад и всё разворачивается по до боли знакомому сценарию. Бюрократические позиции в автономии заняты исключительно представителями «титульной нации», независимо от уровня компетентности. Барселона из космополитичного культурного центра испанского мира превращается в унылую провинцию.
Неожиданное стремление Шотландии и Каталонии к независимости имеет ещё одну, менее публичную, хоть и не менее значимую подоплеку. В обоих регионах на протяжении многих лет реализуются программы Европейского Союза, направленные на создание новой системы институтов, оторванных от регионального государства и напрямую замкнутых на брюссельскую бюрократию. В этом была суть программы «Европа регионов». В каждом графстве Шотландии проводились программы Евросоюза. Ничего подобного не было ни в Англии, ни в Северной Ирландии. Брюссель последовательно и сознательно формировал шотландский фактор как противовес Англии, традиционно выступавшей с критикой еврократии.
Разумеется, как любой национализм малого народа, идеология шотландской и каталонской независимости апеллирует к различным несправедливостям прошлого, представляя свою нацию или территорию исключительно в роли жертвы. В Шотландии это получается крайне плохо, поскольку последние серьезные притеснения шотландцев относятся к середине XVIII века, а главными притеснителями выступали не англичане, а другие шотландцы, жители низины, сводившие счеты и грабившими их прежде жителями гор (теперь в ходе огораживания досталось именно населению Верхней Шотландии, которое разорили настолько, что у людей оставалось только два выхода — наниматься в королевскую армию или гнать местную самогонку, ставшую известной по всему миру как шотландский виски). В последующие 2 столетия шотландцы превратились в наиболее привилегированное население британской империи, составляя непропорционально большую часть её военной и гражданской элиты, формируя ключевые кадры колониальной администрации в Индии и Африке.
С Каталонией выходит лучше, потому что безобразия, творимые франкистским режимом после разгрома испанской республики, ещё у многих на памяти. Каталонский язык тогда по сути был запрещен, национальная культура систематически искоренялась. Что, впрочем, не мешало Барселоне успешно развиваться и оставаться важнейшим экономическим центром страны. Однако в годы гражданской войны Каталония была отнюдь не националистической и не сепаратистской. Напротив, красная Барселона являлась важнейшим центром общеиспанского республиканского движения. И борьба, которая развернулась в этих краях между франкистами и левыми, не имела ничего общего с тем, что происходит здесь сегодня. Показательно, что идеология независимости стала распространяться всерьез не после падения франкизма, а три десятилетия спустя, когда сменявшие друг друга левые и правые правительства в Мадриде делали всё возможное, чтобы загладить вину перед каталонцами, предоставляя им всевозможные права и привилегии. Показательно, что в 1970-90-е годы, пока проблемы преодоления франкизма ещё стояли серьезно, требование независимости выдвигали не каталонцы, а баски. Которые сейчас явно умерили свои национальные претензии (ровно та же ситуация в Северной Ирландии, где вопрос о независимости явно ушел на задний план).
Превращение национальной дискриминации из реального опыта в политический миф является важнейшим фактором, способствующим взлету национализма. Те, кто подвергаются дискриминации, борются за её отмену. А националисты превращают обиды прошлого в символический капитал для обоснования своих амбиций.
Здесь, впрочем, сходство Шотландской и Каталонской истории заканчивается. Ибо Лондон всё же пошел на проведение референдума, который сторонники единства выиграли — прежде всего благодаря позиции местной лейбористской партии, которая даже жертвуя частью своей популярности, последовательно противостояла национализму. Если бы Мадрид вместо запретов и угроз в адрес Барселоны начал бы мобилизовать испаноязычное большинство в регионе, он добился бы такого же результата. Но крайне консервативное, реакционное правительство Испании явно не хотело мобилизации рабочего класса Каталонии. Оно предпочло прибегнуть к полицейскому насилию, деморализуя в Каталонии сторонников единства с Испанией, отнюдь это насилие не поддерживающих.
Увы, все эти обстоятельства по большей части уклоняются от внимания левых публицистов, восхищенно наблюдающих за столкновениями протестующих каталонских националистов с испанской полицией.
Каталонский бунт, как и шотландский сепаратизм это восстание богатых против бедных, протест либерального общества против остатков перераспределительного социального государства. Гремящий кастрюлями средний класс в центральных районах Барселоны это совсем не то же самое, что население бедных рабочих кварталов, где каталанского языка не знают и никаких перспектив с независимостью не связывают. Показательно, что «всеобщая стачка», объявленная националистическими партиями, совершенно не затронула промышленность. Рабочий класс не только не поддержал бунт мелкобуржуазной интеллигенции, но и прекрасно осознает, что этот бунт в первую очередь направлен не против испанской монархии, как полагают некоторые наивные левые, а именно против принципов социальной солидарности, против остатков социального государства.
С говорящими по-испански рабочими можно не считаться, это же “оккупанты”! Если искать сравнения, то происходящее похоже на время распада СССР, причем в Каталонии господствуют те же чудовищные иллюзии, что сеялись националистами в момент развала Союза. Однако у происходящего есть и более глубокое основание, лежащее в сфере политической экономии. Не случайно то, что торжество неолиберализма повсеместно сопровождалось кризисом национальных государств и федераций, появлением и расцветом всевозможных сепаратизмов, в том числе и весьма экзотических. И в этом смысле разницы между правящими кругами Мадрида и Барселоны нет. Они представляют одни и те же классовые интересы, только каждый — на своем уровне. Распад федераций и кризис государственных институтов повсюду тесно связан с политикой жесткой экономии, которую проводят и Мадрид и Барселона, это продолжение общей логики десолидаризации, приватизации и фрагментации, характерной для неолиберализма. Именно эта политэкономическая логика лежала в основе распада СССР, Чехословакии и Югославии. Эта логика предполагает не только отказ от солидарности по классовому принципу и отказ от общегуманистических ценностей, но и замену национального этническим. Именно этнический национализм оказывается идеальным «замещением» для классовой или гражданской солидарности, поскольку сохраняет у людей необходимое чувство «общности», одновременно сужая его до масштабов воображаемой большой семьи.
Примерно то же самое наблюдалось в Европе начала ХХ века, когда Роза Люксембург предупреждала других левых об опасностях заигрывания с мелкобуржуазным национализмом малых народов. В большинстве новых государств сложившихся на основе распавшихся империй, не случайно установились реакционные и полуфашистские режимы (единственным счастливым исключением оказалась Чехословакия, которую вскоре радостно порвали на части соседи — не только Германия, но и Польша с Венгрией). Казалось бы, уроков первой половины ХХ века должно быть достаточно, чтобы сделать необходимые выводы. Но, увы, современная европейская левая, развивающаяся в условиях деиндустриализации и упадка классовой солидарности, сама является продуктом неолиберализма и полностью проникнута духом мелкобуржуазного романтизма. А потому открыто сказать, что национализм меньшинств не менее враждебен делу трудящихся, чем всякий иной национализм, левые не решаются.
Впрочем, есть у нас и хорошие новости. Успех Джереми Корбина и его обновлённой лейбористской партии в Шотландии возвращает классовую повестку в регион, некогда считавшийся опорой рабочего движения. Там, где появляется настоящая, содержательная левая альтернатива, националистическая демагогия быстро утрачивает привлекательность среди масс. Развитие местечкового национализма (как, впрочем, и других видов национализма) повсюду обратно пропорционально силе и влияния левых. Там, где сторонники социальных преобразований терпят неудачу, их место занимают проповедники национальной исключительности. И наоборот, подъем левых сил неминуемо ведет к упадку националистических организаций.
Это отнюдь не значит, будто национальный вопрос не имеет значения, а региональные интересы не надо принимать во внимание. Но левые и националисты предлагают несовместимые, диаметрально противоположные подходы. Первые делают ставку на равноправное объединение народов, а вторые на их противопоставление и разделение. Первые понимают, что именно большая, интегрированная экономика, основанная на перераспределении ресурсов в интересах большинства, создает наилучшие перспективы для успешного и демократического развития, другие требуют свободы исключительно для «своих», отрицая не только принцип равенства, но и объективные задачи социально-экономического прогресса.
К сожалению, в Испании и Каталонии левые не решаются говорить об этом открыто, даже если сознают какую смертельную опасность представляет для них рост национализма. Политкорректность блокирует сознание и отменяет содержательную дискуссию. Но рано или поздно придется признать: если мы хотим прогрессивных перемен в Каталонии, надо не отделять её от Испании, а бороться за перемены в масштабах всей страны.
