Советская открытка. © retroforma.ru
В первый раз я заговорила с иностранцем в восемь лет. Я тогда училась во «французской» спецшколе.
Мы были причастны к Франции. Помню, как стояли в своих коричневых формах и сползающих колготках и распевали: «En passant pаr la Lorraine avec mes sabots…». Сабо — деревянные башмаки. И Лотарингия, по которой проходила девочка, и ее башмаки были с нами, в классе, со стенами, выкрашенными жирной масляной краской.
«Французы хорошие, — объясняли нам. — У них сильная компартия, и когда-нибудь обязательно будет социализм». И вообще, у них было Сопротивление и они против фашистов.
Уже потом, в восьмом классе мы смаковали письма Жюли Карагиной к княжне Марье. «Милый и бесценный друг! Chere et excellente amie!» В Бородинском сражении мы жалели французов и тайно были на их стороне.
Но это была книжная, далекая Франция. Самое интересное, что мы могли видеть и настоящих, живых французов! Два раза в год к нам приезжали французские школьники. Считалось, что у себя на родине они изучают русский язык. Говорить они, как правило, стеснялись, и ничего, кроме «здравствуйте» и «до свидания» с ужасающим акцентом сказать не могли. Мы же, читавшие наизусть Верлена и Гюго, справлявшиеся в десять лет с прозой Мопассана, должно быть, казались им вундеркиндами.
О том, что в школу приезжают французы, мы знали с первого класса. Первоклашки с ними не общались: разговаривать с французами могли лишь старшие ученики, но у нас никто не мог отнять права смотреть на них. И это было первое наше столкновение с иностранцами. «Такие же люди», — сказала одна девочка…
Они появлялись, как правило, ко второму уроку, шли чуть испуганной, чуть недоуменной, довольно шумной кучкой по нашему школьному коридору — и он сразу расцвечивался яркими цветами. Французские девочки были в джинсах, свитерах, с длинными распущенными волосами, мальчики — в ярких кедах и шарфах. Все они жевали жвачку.
Конечно, приезд французов предварялся серьезной идеологической подготовкой. Нам предстояло столкновение с потребительским обществом. «Если спросят, почему вы не были во Франции, скажите, что вы еще недостаточно хорошо знаете французский» (хотя, если так рассуждать, наши французские гости никогда бы не попали в СССР). А если спросят, почему такие тесные квартиры, говорите, что у нас была война. Может, у нас меньше шмоток, зато у каждого много книг, пластинок». Однако никто не мог разубедить нас в том, что у французских детей большие преимущества. Мы завидовали французам.
Французы могли по наивности дарить нам подарки; брать их не рекомендовалось, кроме открыток, но мы все равно брали. Подарки были вот какие: огромная упаковка разноцветных фломастеров (мы никогда прежде не видели фломастеров), каждому доставался один или два. До сих пор помню свои — серый и бирюзовый. Дарили и жвачку, каждому по одной пластинке из пачки. Жвачки у нас тоже тогда не было (никому в голову не пришло бы утверждать, что она защищает от кариеса). Жвачка объявлялась частью прогнившего западного общества. Если кто-то из наших учеников жевал жвачку, учителя называли его «жвачным животным», отнимали, заставляли выплевывать. Дарили нам и значки в виде серебристой или золотистой Эйфелевой башни. Кто-то не удерживался и, потеряв гордость, «выпрашивал подарки». Этим ученикам ставили двойки за поведение. Общение с французами происходило в основном на переменах. Один раз нас продержали всю перемену в классе, наказав за «попрошаек».
Мы обменивались адресами: французы вырывали листочки из своих тетрадей (клетки на них были шире, чем на наших) и писали круглым, прямым почерком, похожим на печатные буквы, иногда даже с наклоном влево. Наших детей учили писать по-другому: с наклоном вправо, по-письменному. Правда, влияние французов не прошло даром — вскоре мы тоже стали писать такими буквами, за что подвергались репрессиям со стороны учителей. Удивляло и то, как выглядит адрес. Сначала имя и фамилия, потом улица, затем город и в конце уже страна. На наших все было наоборот. Французы сидели за партами развалившись, у нас была «поза внимания». Мы поднимали руку особым образом — скромно ставили ее на локоть; французы — всю руку с размахом. Французы ходили без шапок (а приезжали они всегда зимой), девочки — в свитерах на голое тело. Мы перенимали самые необычные черточки: очки на цепочках, например. Поскольку у нас такие не продавались, использовались мамины цепочки; иногда серебряные, с большими звеньями.
Потом французы уезжали и наваждение проходило.
Мы возвращались к своей обычной жизни. Это напоминало визит инопланетян. И хотя время от времени они появлялись среди нас, мы не до конца верили, что их мир существует.
Однако видели мы и других иностранцев: кроме французов к нам приезжали чешские школьники, более того, мы тоже могли приехать к ним туда, в Чехословакию, в братскую страну, в дружелюбную и простую страну соцлагеря. В середине семидесятых они нас любили. Французы же при всей их детской невинности невольно представляли собой враждебный лагерь. «Интересно, какие будут чехи?» — гадали мы, готовясь к их приезду, отмывая школьные классы, где они должны были разместиться летом. С каждого потребовали принести на время комплект белья (раскладушки поставляла школа). Белье мое так и пропало потом, к неудовольствию бабушки.
Чехи оказались веселыми и серьезными. Одеты они были похуже французов, но получше нас. Черт! Всегда одно и то же: у «них» — даже если эти «они» из соцлагеря — всё всегда лучше, чем у нас. «Почему?» — приставали мы к учителям. «У них маленькая страна, а у нас большая», вечная отговорка. Господи, да зачем тогда нужны эти размеры, спрашивали мы себя, если от них одно неудобство! Ну, пусть бы у нас тоже была маленькая, уютная страна, устали мы от этих просторов, о которых пели в песнях.
Ребята худо-бедно говорили по-русски, мы быстро выучили десяток самых важных чешских слов, и общение началось.
Надо было распределить чехов между собой. Мне досталась девочка по имени Ружена — она и впрямь была рыжеватая, крупная, выглядела старше своих пятнадцати лет. Как-то она раскрыла кошелек, и я увидела в полупрозрачном отделении фотографию черноволосого молодого человека. «Это кто?» — не выдержала я (я прежде не видела таких кошельков). «Это мой жених», — гордо ответила Ружена. Вот оно что! Жених! Я обалдела. У меня не только жениха, но даже «мальчика» не было. Жених. «А что вы с ним делаете?» — замирая от ужаса спросила я. «Ходим под ручку». «А он кто?» (молодой человек был явно старше нее). «Электрик». Электрик. Надо же. Я растерялась. Я видела электриков и сантехников — они работали в нашем жэке, приходили чинить что-то время от времени, брали большие деньги, были небритыми, пьяными дядьками. То, что электриком может быть молодой человек, понять было трудно. Но еще труднее, если честно, было понять, мне, московскому интеллигентному ребенку, как это электрик может быть ЖЕНИХОМ. Это было что-то настолько далекое, настолько выпадающее из повседневного опыта. Зависть моя как-то поутихла.
Рабочий класс, хозяева страны… Про них снимали фильмы, ставили спектакли. Я никогда не видела рабочих, смутно знала, что есть какие-то ПТУ, где учат рабочим специальностям, но жизнь никогда не сталкивала меня с «птушниками».
Высшее образование — вот, что ценилось, вот к чему надо было стремиться.
В индустриальной Чехословакии, видимо, было по-другому. Там не было такого культа интеллигенции, как у нас.
Когда мы с классом поехали в Чехословакию, мы представляли себе, что как только поезд перекатит через границу, так сразу уменьшатся, как в стране лилипутов, огромные просторы. Словно весь розовый (на карте он был розовый) Советский Союз сузится, как горлышко бутылки и сдавленно перетечет в крошечную Чехословакию. Странно, но поля вокруг остались такими же большими… Правда, потом мы почувствовали уменьшение масштаба. Деревеньки, деревеньки, одна за другой, огородики, скученность, нагроможденность. И города — с этими маленькими узкими улочками. Старина…
Чешские мальчики из города Брно чувствовали себя в Москве неуютно. «Очень широкие улицы», — говорили они, когда мы гуляли от улицы Горького к «Детскому миру». Да, большая у нас страна, что тут поделаешь. У нас, конечно, тоже была «старина», но выглядела она обшарпано и старомодно на фоне советских строений. Чешская старина была аккуратной и загадочной, что-то будоражило в ней, мы не понимали, что…
Нас поселили в опустевшей на каникулах школе. По утрам давали сиреневое какао с белыми пленками, хлеб с круглыми кружочками бледной колбасы, которая оказалась паштетом. На обед мы ели невкусный суп с вермишелью в виде латинских букв. Помню, на какую-то экскурсию нам выдали сухой паек: полукруглый ломоть вязкого черного хлеба с бужениной и крошечным маринованным огурчиком. Несколько раз дети звали к себе. Нас встречал однотипный интерьер: мягкая мебель с журнальным столиком, телевизор, красивые обои… В довольно больших квартирах находилась от силы одна полочка с книгами. Разрыв между чешской школьницей и электриком стремительно сокращался.
Впрочем, наша вера в связь учености и благосостояния и так была сильно подорвана общением с французами. Представители одной из великих культур были образованы гораздо хуже нас.
Советское государство в просветительском порыве совершило большую ошибку с точки зрения своей же логики. Мы не ценили свою образованность, зато страдали от убожества потребления. И образованность лишь создавала комплекс неполноценности и чувство ущемленности. Может быть, это противоречие не в последнюю очередь и разрушило СССР.
