Скандалы вокруг истории России только начинаются. Эта борьба должна увенчаться признанием существования этой истории, иначе никакие изменения в стране невозможны. Если битвы так и останутся битвами, то мы не сможем перейти к следующему историческому этапу. Пока, увы, все участники дискуссий озабочены частностями.
Кочевые россияне
Когда долго живешь на одном месте, начинаешь верить в то, что реальность меняется. Ты видишь, как на пустом месте возникает площадка для строительства, слышишь, как забиваются сваи, как ругаются рабочие, наблюдаешь строительство стен, облицовку здания. Потом в дом заселяются жители, линейное время строительства сменяется циклическим. По утрам кто-то выходит из дверей, вечером заходит обратно, затем цикл повторяется. Дом начинает стареть, на крыше остаются следы дождя, стачиваются углы кирпичей. Когда долго живешь на одном месте, начинаешь верить в историю, в возможность и неизбежность изменений. Так мыслит человек оседлый, так мыслит горожанин и гражданин.
Наоборот, когда человек путешествует, он меняется сам. В каждом новом месте он застает реальность в ее неизменности, составляет представление о том виде города или страны, в котором ему удается захватить ее: взглядом ли или объективом камеры. Меняется только сам путешественник, единственная история, которая ему доступна – его собственная. Это несколько иная ментальность, отличная от оседлого гражданского способа мышления. Даже живя в одном городе, "кочевники" могут просыпаться и идти на работу одним и тем же путем, схватывая лишь неизменность пейзажа, знакомого с детства. Открытие в знакомом пейзаже чего-то нового кажется им вторжением в их личную историю, как будто кто-то пытается подменить их детство или юность чем-то другим, незнакомым и чуждым.Отчасти такой "путешественник", как ни странно, пытается сделать стабильным и свое будущее, обезопасить себя от перемен.
Только историческое сознание коренного жителя может принять возможность изменения среды его обитания в будущем. Если был построен один дом, то можно построить и второй, и третий. А затем возвести целый квартал.
Путешественник верит только в возможность переезда. "У нас уже ничего не изменится. То ли дело, если поехать на запад (восток, юг, соседнюю губернию, страну, галактику)". Девяностые стали таким своеобразным "переездом", когда изменение произошло у всех на глазах, но оно было воспринято не как часть истории, а как перемещение самих людей в другую реальность. На осколках прежней, но все же реальность иного мира. И в этом ином мире, понятное дело, нет никакого исторического процесса, есть только попытка обжить гостиничный номер. Сделать так, чтобы персонал был полюбезнее, чаевых не давать, за событиями следить через телевизор и все удивляться: "Что за нравы в этой стране?" Даже если на такой "чужбине" рождаются дети, их воспитывают, неизбежно повторяя, что есть некоторая идеальная Родина, на которой все совсем по-другому. Для кого-то эта идеальная родина – абстрактный Запад, для кого-то – уже не менее абстрактный Советский Союз.
Это номадическое, пришедшее от кочевников свойство русского характера отмечают многие исследователи, в нем нет ничего нового. Именно от него идет вечное желание побороться за то, какая же история – своя. Ведь каждая история претендует на собственную универсальность. Эта универсальность должна выражаться в общепринятой истории: той истории, которая передается следующим поколениям. Собственно, поэтому учебники истории вот уже который год оказываются в центре обсуждений, переходящих в скандалы.
История не для всех
Учебник Вдовина и Барсенкова, не школьный и не хрестоматийный по своей стилистике, похож на путеводитель по неоткрытой истории неоткрытой страны. Скорее даже не путеводитель, а заметки путешественника, вдумчивого, внимательного. Который копался в архивах, спрашивал местное население, а потом систематизировал полученные знания. Но при этом не был свидетелем описанных событий, самой ткани изменения в нем нет. В учебнике Вдовина и Барсенкова мы имеем дело со столкновением данностей, не с последовательностью строительства и разрушения. Поэтому так много внимания притягивают упомянутые факты. Казалось бы, ну факты и факты. Чеченцы, евреи, эффективность сталинского правления. Кто-то обижается, кто-то оспаривает. Контраргументов, позволивших бы оспорить факты – не так много.
Проблема книги Вдовина и Барсенкова несколько глубже, и эта проблема есть не только в этом учебнике истории. Прочтя его, человек не понимает, что на самом деле перед ним – история изменения, коренное свойство той земли, на которой живет он сам. Никакой причастности к описываемым событиям читатель не приобретает. Казалось бы, это естественно. Ведь история – наука суховатая, это литература, культура в целом дают переживание сопричастности героям прошлого. Но что-то не стыкуется. С одной стороны, учебник слишком "отстраненный", написанный людьми со стороны, с другой – мы требуем от него возможности соприкосновения с чем-то общим, что нельзя увидеть изнутри.
Парадоксальность претензий разрешается просто – учебник задевает лишь "болевые точки" общества. Только те, кто оказался обижен фактами, упомянутыми в учебнике, вообще склонны верить написанному, принимать его близко к сердцу. Бенефициары истории, обычные граждане, живущие в стране, история которой описана в этой книге, не чувствуют вообще ничего: ни проблем, ни сомнений, ни гордости.
И заметим, что такова общая проблема исторических книг, и правила подтверждаются разве что редкими исключениями, в основном – исключениями, созданными в прошлом. Во многом дело в "заказчике" современных учебников. Они пишутся для абстрактного большинства, которое чуждо авторам, чуждо и неизвестно. "История Флоренции" Никколо Макиавелли писалась для вполне конкретного адресата, папы Климента VII из династии Медичи, "История государства Российского" Карамзина – произведение безусловно идеологическое, проникнутое духом времени, когда создавались национальные государства, исторические работы Ключевского несут сильный идеологический подтекст, по-своему пристрастен Бродель и пристрастен в своих исторических работах Маркс. Все эти авторы берут на себя смелость определять, кому и о чем они пишут. Своими трудами они провоцировали на укрепление строя или его свержение.
Современные учебники провоцируют на национальные конфликты. И лишь отчасти – на идеологические. И это уже неплохо, видимо основной нерв времени – не идеология, а пресловутый "национальный вопрос". Если исключить многотонные дискуссии о фигуре Сталина, то в нашей истории последнего пятидесятилетия нет других столь острых проблем, которые привлекали бы внимание всей страны. Все остальное проглатывается согражданами как естественная составляющая гостевого этикета в этой Новой России. Меньшинства бунтуют, ну так это их естественное состояние.
Следующий из первого нерешенного вопроса второй – о цели написания учебника. Если это некоторая универсальная парадигма, которая очевидна авторам, то она нуждается в доказательствах своей универсальности. И сейчас, в эпоху доминирования разночтений, признания противоречий как неизбежного свойства любого нарратива и права каждого на субъективное мнение такая претензия на всеобъемлющий взгляд нуждается в особых доказательствах. К сожалению, история "от Фоменко" поставила перед авторами учебных пособий очень сложную задачу: доказывать универсальность даже общепризнанных некогда догм. Когда огромной популярностью пользуется конспирология и исторический релятивизм, уповать на доверие читателя – наивно. Если же упомянутая книга Вдовина и Барсенкова представляет собой лишь одну из точек зрения, то возникает естественный вопрос о том, что дает учебнику его легитимность?
Эти два вопроса более сложны, чем вопрос о численности национальных меньшинств. Они ставят проблему, которая либо сможет разрешиться в ходе дискуссий, спровоцировать ясное разделение позиций, идеологических и политических, либо заставит нас вовсе забыть об их существовании и довольствоваться множеством наблюдений "путешественников", у каждого из которых – своя карта России.
Скандал вокруг учебника Вдовина и Барсенкова – лишь часть куда более серьезной проблемы. Проблемы неисторичности мышления, которая разрушает связи между поколениями и социальными группами. С ней бороться куда сложнее, чем с национализмом и его проявлениями. И пока идут бои за упоминание чеченцев и евреев, история не продолжается. Говорить о ее конце как-то язык не поворачивается, но еще несколько десятилетий такого "номадического" существования – и слово "история" станет синонимом анекдота.
