29 января 2009 года Франция вышла на улицы, далеко не в первый и наверняка не в последний раз. Однако нынешнюю мобилизацию уже назвали «исключительной». Во-первых, на призыв профсоюзов откликнулось значительно больше людей, чем в предыдущие годы (около миллиона, по мнению полиции, и два с половиной миллиона, по подсчетам профсоюзных активистов). Во-вторых, на этот раз к традиционным группам протестующих (учителям, медицинскому персоналу, транспортникам и другим госслужащим) впервые присоединились наемные работники из частного сектора и даже хозяева малых и семейных предприятий, а также адвокаты, служащие банков и биржи. Однако реакция власти была разочаровывающей: Саркози ограничился тем, что подтвердил свою готовность провести в середине февраля переговоры с социальными партнерами, которые и так были предусмотрены. Конечно, трудно говорить о перспективах битвы профсоюзов за отмену плана правительственных реформ, но все же проведенная впечатляющая мобилизация станет для профсоюзов значимым аргументом.
Об «освещении» этого дня в российских СМИ даже говорить не хочется. Мессидж власти, транслируемый через центральные каналы, предельно прост: забастовки и протестные акции наносят государству только вред. Нет бы дружно закатать рукава, затянуть пояса и…
Так чего же хотят французы? В № 2 «Левой политики» я уже подробно писала о причинах впечатляющей волны протестов, прокатившейся по Франции осенью 2007 года.В этом году добавились антикризисные слоганы, но основные требования остались прежними: за рост покупательской способности, против сокращения рабочих мест и в защиту общественного сектора. Последнее понятие (fonction publique) не так просто перевести на другие языки. Возможно, именно поэтому не всегда удается понять бастующих французов внешним наблюдателям, в том числе российским.
В словарях обычно дают следующий перевод: «администрация государства» (совсем холодно), «госслужба» (теплее, но все равно не то). Не удовлетворяясь этими суррогатами, в последнее время юристы стали при переводе использовать выражения «публичная служба» и «публичные услуги» – это гораздо ближе к делу, но звучит по-русски как-то двусмысленно. Отсутствие прямого эквивалента – отнюдь не случайность. Напротив, оно весьма показательно. На самом деле речь идет о службах и об услугах населению в сферах, имеющих общественное значение: образование, медицина, транспорт (городской, железнодорожный, воздушный), почта, вода, газ, общественное теле- и радиовещание, музеи и театры, и т.д. У нас все это тоже есть, скажете вы. Так в чем же сложность? Разница в том, что в советско-российской традиции соответствующие явления концептуализируются совершенно иначе: от полупрезрительного «бюджетники» до фатально-унылого «ФГУПа». В действительности, все разнообразные смыслы французского слова public («государственный», «публичный», «общественный», «народный», «открытый для всех») в русском языке стремится перекрыть один громоздкий и вездесущий термин – «государственный».
Причины такой подмены понятий понять нетрудно: в советское время декларируемое «общественное» («общественная собственность», к примеру) было систематически переприсвоено Государством. А с переходом к рыночной экономике «общественное» закономерным образом стало восприниматься как частная вотчина каждого отдельного чиновника или госслужащего. Уже в советские времена практиковались взятки и другие скрытые способы оплаты услуг населением, а сегодня, как известно каждому, такие «коммерческие отношения» стали если не официальными, то общераспространенными и совершенно нормальными.
Во Франции же «общественное» развивалось, если не как антипод, то как дополнение к государственному. Социальные права завоевывались медленно, в борьбе, постепенно сложившись в то, что во Франции принято называть «общественной собственностью» (ее формированию в этой стране посвящена отдельная глава книги Робера Кастеля «Метаморфозы социального вопроса: хроника наемного труда», русский перевод которой наконец-то вышел в начале этого года).
Принципиальную разницу между «общественным» и «государственным» понять исключительно важно. Проиллюстрирую свою мысль на простом примере. Пару лет назад в одной из центральных московских библиотек со мной произошел весьма показательный случай. На «пропускной» попросили продемонстрировать, что у меня нет с собой электрического кабеля для ноутбука, а когда я спросила, в чем проблема, то мне пробурчали в ответ: «Ходят тут всякие, (sic!) электричество». Иными словами, в сознании служащих библиотеки, хотя она и называется по традиции «публичной», та самая «публика», для которой и на деньги которой она существует, является чужеродным элементом, состоящим всегда на подозрении. Библиотека и электричество – собственность Государства, охраняемая его верными стражами, госслужащими. Для контраста, парижская библиотека при Центре современного искусства Жоржа Помпиду – публичный сервис par excellence: вход бесплатный и открытый абсолютно для всех (не нужно ни паспорта, ни прописки, ни справки с работы), доступ ко всем книгам и другим материалам также свободный; наконец, к услугам посетителей предоставлен бесплатный (хотя и лимитированный по времени, что опять же можно понять – чтобы все могли воспользоваться) доступ в интернет.
Эту разницу, если не сказать пропасть, между понятиями «государственный» и «общественный» можно также проиллюстрировать на примере радио- и телевещания: общественные каналы и радиостанции отличаются в сознании французов не «проправительственным» характером (хотя такие поползновения, конечно, есть), но прежде всего – отсутствием коммерческой рекламы и высоким уровнем передач, посвященных искусству, философии, науке, социальным вопросам, культуре других стран (как-то поймала себя на мысли, что в последние годы больше всего о жизни российской глубинки я узнала именно из передач и документальных фильмов, увиденных на канале Arte). Если они станут коммерческими, то культурные и образовательные программы исчезнут, не выдержав конкуренции с реалити-шоу и сериалами.
Так становится немного понятнее, почему французы настолько истово защищают свои «публичные услуги», противясь планам правительства, которые неизбежно приведут к их коммерциализации, превращению в «эффективные предприятия», а значит, извращению их духа и назначения.
По «Радио-Франс», примкнувшему к всеобщей забастовке 29 января, целый день транслировали музыку, изредка перемежающуюся новостями. Но это не наводило на унылый или тревожный лад (подобно балету по всем каналам в определенные исторические моменты), а, напротив, бодрило, как бы напоминая, что ход вещей подчиняется не раз и навсегда установленному порядку, на манер Механизма или Аппарата, но воле работающих людей. Ростки протестных настроений среди рабочих автопрома, на Дальнем Востоке, в Сибири дают надежду, что и у нас начинают это понимать.
