На сцене — три огромные зигзагообразные ступени, которые по ходу действия превращаются то в луг, то в лес, то в постель героев. Условность пространства дополняется условностью выбранной режиссером манеры — два рассказа Владимира Сорокина на двоих, за персонажей и автора, разыгрывают Вениамин Смехов и Алиса Хазанова. Первый из них — «Черная лошадь с белым глазом» — тонкая зарисовка о спокойном, почти идиллическом крестьянском мире, висящем, как оказывается в финале, на тоненькой ниточке над пропастью исторической катастрофы.
В этот тихий мир, где луг, покос, бородатые мужики, коровы, деревня, девочка Даша в новых лапотках, густая белая сметана, вдруг вторгается странная дисгармония — как будто фальшивый аккорд врывается в тонкую и стройную, лучезарную ткань радостной пьесы. Неожиданно во время обеда на лугу появляется темное существо, ослепшее на один глаз, которое, в общем-то, не совсем даже лошадь, а, скорее, пришелец из другого мира. Подлинное его значение и зловещесть оказывается под силу оценить только ребенку с его чутким и прозрачным взглядом на мир. В темной чаще, куда Даша попадает, ведомая странным любопытством, вдруг в черноте загорается белая искра. Подойдя ближе, девочка понимает, что это тот самый ослепший глаз черной лошади. Он превращается в страшный, наполненный тревогой символ, особенно когда в глубине его обнаруживается кровь: красное отрубленное куриное горло — первое, что приходит на ум испуганной девочке.
Страшное искажение светлой вселенной и тяжелую, грузную и липкую угрозу несет это призрачное существо, которое появляется ниоткуда и уходит в никуда.Теплый, родной, живой и знакомый мир еще не видит надвигающейся перемены, но часть его элементов уже сместилась, нарушилась, запуталась и выдала странную ошибку, тревожный фантом — то ли предупреждение, то ли далекое эхо подступающей беды. И все звуковые и зрительные образы спектакля играют на это чувство смутной тревоги, когда ничего еще не произошло, но в воздухе витает предвестие беды, когда из-за горизонта вот-вот поднимется гигантская волна и сметет все на своем пути; чувство, которое отгоняешь, которому предпочитаешь не верить, когда поднимается холодная волна в груди, а ты себя успокаиваешь и не хочешь ничего замечать, не придаешь значения… Момент слома, точка невозврата, когда мир еще некоторое время по инерции сохраняет привычные очертания, которые вот-вот развеются как мираж. Затишье перед бурей.
Путешествие Даши в лесную чащу — один из двух самых ярких, эмоционально напряженных моментов спектакля, когда у зала захватывает дух (второй такой момент — остроумно разыгранная сексуальная сцена из второго рассказа).
Оба рассказа Сорокина, составившие два абсолютно разнохарактерных действия этого изящного спектакля, — упражнения в стиле, быстрый и внимательный взгляд в замочные скважины двух разных, разделенных переломом войны эпох, взгляд, выхватывающий, как сыщик, самые точные и резкие детали, погружающий нас в словесный и образный эфир прошлого всего за несколько вдохов, виртуозными легкими штрихами. Главным героем спектакля, безусловно, является холодноватый, ироничный, скрупулезный сорокинский текст. Все остальное — условное пространство сцены, щедрая россыпь мультимедийных придумок, остроумные режиссерские находки служат только для того, чтобы в нужных местах подсветить и сделать этот текст до конца ощутимым, объемным и весомым.
Из этой густой словесной сети, этого острого как скальпель, напряженного текста и рождается внутренний мир спектакля. Два голоса, произносящие слова, и сценография, дающая небуквальную, метафорическую иллюстрацию этому тексту существуют как его, текста, фон и подкладка; они фантик из тонкой фольги, в которую, как плавленый сырок, завернуто текстовое тело двух сорокинских рассказов. И это невероятно приятно, что главенство режиссер отдает слову: подвижный текст, накатывающий волнами, в какой-то момент сливается в гармоничную оркестровку со светом, звуками и видео, и вместо того, чтобы изображать испуганную девочку, актриса тревожным голосом сообщает о том, что Даша вздрогнула. Текст становится стержнем действия, а в иные моменты, вместе с мультимедийными картинками, и самим, единственным действием. Тот стройный синтез языка и аудиовизуальных средств, который предлагает Эдуард Бояков в своем спектакле, оказывается простым и быстрым в изучении и легким и приятным для восприятия.
Однако двум частям спектакля с большой долей допущения удается стать единым целым.
Условное связующее звено — девочка Даша из первого рассказа и жена секретного физика из второго, «Волны», который и дал название всей постановке, — якобы одно и то же лицо, во что, впрочем, поверить из нашей эпохи не так-то просто. Хотя вероятно, что юла войны и не такое могла сотворить с судьбой крестьянской девочки, которая в 10 лет смачно, по-южнорусски говорила «ня бойсь», а в 30 — на «чистом московском» могла обсуждать с мужем произведение Солженицына. Возможно также, что разорванность и «волнистость» постановки также входили в режиссерский план: показать два гребня исторической волны, соединив их лишь условно, штрихами и намеками, гипотетической возможностью.
Срединная скрепка спектакля, впрочем, сама по себе прекрасна и заслуживает отдельного рассказа, настолько тонко, красиво и остроумно она придумана и воплощена: на большом экране — архивные фотографии, на сцене, перед ними, Хазанова и Смехов, меняя костюмы, быстро принимают нужные позы и — щелк! — уже оказываются персонажами этих старых фотографий, врастают в их ткань, встают в ряды подлинных, запечатленных фотокамерой в 1940-50-60-е годы людей. Эта центральная «склейка» рождает нежное и болезненное чувство и глубоко личные ассоциации, подобные тем, что возникают при просматривании альбома с дедовскими фотографиями: как говорит в финале голосом Алисы Хазановой автор — тут «каждый вспомнил свою волну». Тот самый случай, когда документальности в театре, которую с таким энтузиазмом пропагандирует Бояков, хочется искренне аплодировать. Здесь режиссер с ее помощью мастерски обводит зрителя вокруг пальца, перемешивая временные пласты и давая ощутить эпоху на цвет, слово, запах и вкус.
Вторая часть спектакля во многом повторяет находки первой, и смотреть ее уже не так интересно, за исключением той самой эротической сцены, исполненной без всяких внешних эротических элементов, а также очаровательного реванша Смехова, почти всю первую часть находящегося в тени партнерши, когда он невероятно красиво и смешно оживляет поток смазанного сознания засыпающего физика, в котором впечатления от секса с женой перемешиваются с фантастическим решением стратегических задач Холодной войны.
Что до текста Сорокина, то он и во второй части такой же вкусный и насыщенный хрустящими и ароматными деталями и знаками времени, как и в первой — здесь есть духи «Мицуко», Ив Монтан, «Матренин двор» в «Новом мире», «треугольное» молоко, сырок «Волна», который рассеянный герой носит раздавленным в кармане (советская тема в современной культуре неостывающе популярна: видимо, прошлое откатилось от нас как раз на такое расстояние, когда его можно воспринимать почти спокойно, в чем-то идеализировать, по чему-то даже нежно ностальгировать, и уж точно — анализировать более отстраненно, вдумчиво и иронично, чем 10-15 лет назад). В общем, литературный текст продолжает оставаться той нитью, на которую режиссер нанизывает свои разноцветные и разноразмерные бусины, той главной темой, на мотив которой он импровизирует и острит. А вообще режиссерская манера здесь приятно удивляет своей интеллигентностью, спокойствием, неагрессивностью и какой-то правильной мягкой неброскостью, и текст спектакля считывается легко, несмотря на (в целом довольно убедительные) претензии на поиск нового сценического языка.
Мягкими, но верными мазками на сцене творится призрачный аналог реального мира, где физические волны создают и заряжают пространство, в котором существуют волны меньшего масштаба, но не менее бурные — волны отношений и влечений, волны чувств и воспоминаний, а еще (странная и емкая деталь) липкий, размякший и окончательно расплавившийся сырок «Волна» — кусочки и отголоски наших семейных историй, складывающихся в историю страны, утихающие отзвуки прошлого, волна которого откатывается назад непоправимо, безвозвратно и навсегда.
