«Писать о Гоголе в беглом фельетоне значит делать автора “Мертвых душ” безответной жертвой нескольких общих мест и банально-панегирических фраз. О Гоголе в настоящее время нужно писать книги или ничего не писать», – справедливо сказал когда-то Лев Троцкий. Однако сегодня мы обязаны говорить о великом русском писателе – выходце из украинского народа. И эта необходимость продиктована не формальным поводом – громким юбилеем, а ясным осознанием того, что социальные типажи и образы его творчества нисколько не утратили своей актуальности.
31 марта, за день до 200-летия Гоголя, во время парламентского выступления украинского президента, я мог воочию наблюдать живые гоголевские типажи под стеклянным куполом Верховной Рады. В канун праздника они собрались здесь скопом: городничий Сквозник-Дмухановский, Анна Васильевна, судья Ляпкин-Тяпкин, Собакевич, Плюшкин, Настасья Петровна Коробочка, майор Ковалев, Держиморда и Хлестаков – не говоря уже о прямых совпадениях, вроде купца Абдулина, чей тезка-миллионер заседает сейчас во фракции Тимошенко.
Те, кто поставил на поток скупку «мертвых душ» в виде голосов покинувших страну гастарбайтеров, заключенных, бесправных солдат или мертвых сельских старух, конкурируя друг с другом в этом чичиковском ремесле.
Те, кто в обмен на «борзых щенков» передал в руки олигархов самые лакомые куски национальной промышленности вкупе с приписанными к ней «холопами»-работягами.
Чиновники, политики, бизнесмены, которые относятся к своему вымирающему народу, будто к несчастным больным из богоугодного заведения Артемия Филипповича Земляники: «Да и лучше, если б их было меньше… человек простой: если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет». Всё это сборище хозяев нашей страны напоминало страшный сон городничего о крысах, «черных, неестественной величины» – с той разницей, что все происходившее под куполом парламента было явью. И крысы в костюмах и туфельках «от кутюр» уже изготовились к новой большой грызне, которая может добить эту страну, опустив ее граждан на самое дно горя и нищеты.
Печально констатировать, но юбилей Гоголя, в конечном счете, свелся к позорной разборке российских и украинских националистов. Каждый из них заявлял на писателя собственные права: фофудьеносные патриоты дружно выставляли Гоголя апологетом имперской идеи, тогда как их шароварные украинские коллеги кичились тем, что именно выходец из Полтавщины может считаться основоположником современной русской литературы. За декорациями историко-этнографических повестей Гоголя благополучно упрятали смысл и содержание его социальных памфлетов, которые живописали «бедность, да бедность, да несовершенство нашей жизни». А теперь, помимо прочего, указывают нам на родовое сходство постсоветской буржуазии. Все чиновные мздоимцы и держиморды, все ненасытные и скупые дельцы, заправляющие сейчас в наших странах, вышли из одной шинели гоголевской сатиры – независимо от их отношения к «евроатлантическому вектору» или к «суверенной демократии». Правящий класс России отличается от своих украинских собратьев лишь тем, что звериная борьба элит ведется ими скрыто, подковерно – тогда как украинцы имеют возможность воочию наблюдать крысиные бои своих политиков и олигархов. Забавное зрелище, которое, к сожалению, не может заменить хлеба и избавить от малоприятного ощущения, что, смеясь над нашими правителями, мы высмеиваем себя за то, что послушно терпим их на своей шее.
«Вдруг взрыв смеха. Странного смеха, страшного смеха, смеха судорожного, в котором был и стыд, и угрызение совести, и, пожалуй, не смех до слез, а слезы до смеха», – писал об этом горьком привкусе гоголевской сатиры Герцен. «…Трагический характер картины выступал на первый план. У лучших людей она вызывала слезы, слезы негодующей беспомощности, слезы одинокого отчаяния… И слезы эти переходили в истерический смех… Только для генералов Бетрищевых Гоголь мог оставаться писателем «по смешной части», – комментировал потом его слова Троцкий, актуализируя для своего времени уродливые гоголевские типажи: «Нелепый мир “Мертвых душ” стал отодвигаться… Но отодвинулся ли он совсем и очистил ли от хлама место для ростков новой жизни? Ответ слишком ясен. Отменено крепостное право, эта социальная основа мира “Мертвых душ” – но сохранились его бесчисленные пережитки в нравах и учреждениях, но широкие общественные группы еще дышат его атмосферой, но целые ряды общественных явлений рождаются на наших глазах силой крепостнического атавизма».
Мы ушли от крепостничества на сто лет дальше, чем современники Троцкого, совершившие самую решительную попытку уничтожить «нелепый, уродливый мир «Мертвых душ». Капитализм давно заступил место полуфеодального хозяйства Коробочки и Манилова вместе с его архаическим житейским укладом. Однако «общественные явления» не претерпели таких существенных изменений, и мы видим вокруг неравенство, нищету, всевластье элит и бесправие бедняков, которые зависимы от своих господ немногим меньше, чем во времена крепостного права, – эта зависимость стала всего лишь более скрытой и тонкой. Социальные отношения господства и подчинения, торгашества и наживы продуцируют гоголевских персонажей, которые комфортно обжились в двадцать первом веке, спустя двести лет с рождения своего автора.
А между тем основанное на них общество обречено на неминуемый крах – как чиновничье-крепостническое царство Николая Палкина, беспощадно описанное у Гоголя. Или рухнувшая империя последнего из Романовых, на закате которой, в столетний юбилей автора «Мертвых душ», поэт Саша Черный озвучил современные и сейчас строки:
Ах, милый Николай Васильич Гоголь!
Как хорошо, что ты не можешь встать…
Но живем! Боюсь — не слишком много ль
Нам надо слышать, видеть и молчать?
