«Управляемая демократия» как политическая технология

© Steven Ritzer/Flickr

Любая общественная система лишь тогда сохраняет себя, когда она способна подавлять свои внутренние, разрушающие ее, противоречия. Делать это можно разными способами. Можно устраивать массовые репрессии (в разных формах) и добиваться от граждан верности одной-единственной «идеологии», однозначной и целостной. Этим путём шла советская номенклатура, да и прочие «тоталитарные» режимы XX века, и они были тем более успешными, что немалая часть гражданского общества сама участвовала в этих репрессиях и даже часто с энтузиазмом инициировала их, разделяя идейные установки элит. Однако во второй половине XX столетия подобная практика себя дискредитировала в мировом масштабе и не могла уже быть эффективной: массовое сознание и массовая психология индустриально развитых стран, прошедших воспитание «социальным государством», уже были не те, что в XIX столетии или в начале XX века. Массовые ригоризм и стремление к самопожертвованию во имя какой бы то ни было абстрактной идеи (будь то личное бессмертие, «американская мечта» или «коммунизм») уступили место столь же массовому потребительству и гедонизму. Идея личного развития и потребления оказалась привлекательней всех остальных идей. Население не перестало быть управляемым (возможно, даже стало более управляемым), но оно стало требовать заботы со стороны государства – и в значительной степени получать ее в обмен на политическое и идеологическое послушание.

Нужно отметить особо: опорой «социального государства» – неважно, о какой его модели речь, советской или «западной» – является массовый тип, испытывающий в той или иной степени осознанную потребность в конкретном личном благе. Это платежеспособный потребитель, человек, который способен не только многообразно платить, но прежде всего многообразно хотеть. Он выстраивает свою жизнедеятельность уже не по кантовскому императиву «надо», а по фейербаховскому: «хочу». И это стало для него привычкой, повседневным стандартом.

Следовательно, чтобы ликвидировать перераспределительный социализм «социального государства» и, следуя рецептам неолиберализма, вернуться к свободному рынку, к либеральному капитализму, недостаточно просто изменить внутреннюю государственную политику.

Последовательный успех неолиберального проекта означает уничтожение «общества потребления» самого по себе, то есть уничтожение вышеупомянутого массового психологического типа и возвращение к его предшественнику.

Есть два способа это сделать. Во-первых, можно еще раз прибегнуть к массовым репрессиям. Но это хлопотливый и, как мы уже сказали выше, дискредитировавший себя путь, в современных условиях лишенный массовой базы.

Остается одно: навязать обществу упрощение потребностей, повернуть общественное развитие вспять. Это можно сделать, возродив предыдущий «героический», ригористический массовый тип со свойственным ему садо-мазохизмом. Эту цель преследует особая идеологическая политика государства: «религиозное возрождение» в его «неофеодальном», традиционалистском, фундаменталистском или мультикультуралистском вариантах, примитивизация образования (Болонский процесс, ЕГЭ), переключение массового сознания на «фейковые» темы (вроде «можно или нет танцевать в церкви», однополые браки), иррационализация философских штудий (в виде постмодернизма), создание и пропаганда (прямая или косвенная) протестных симулякров (спойлерные партии, вегетарианство, ЛГБТ или «антимех») и т. д.

Современное левое движение способствует этому регрессу, когда его представители разделяют стереотипы и даже социальные программы неолиберальных и «мультикультурных» элит в их непосредственном или «спойлерном» выражении.

Лево-радикальную и правую критику «общества потребления», порой действительно верно отмечающую его недостатки, объединяет одно: отсутствие позитивной альтернативы наличному общественному состоянию.

Каковы конкретные политические технологии, применяемые для достижения этой цели? Их особенность в том, что они по форме «антитоталитарны». Например, они подразумевают отказ от моноидеологии в пользу так называемого «идеологического плюрализма», демократии и либеральных ценностей (в России это происходило в конце 80-х и в 90-е). В России, например, идеологическая монополия запрещена конституцией. Однако это не более, как правовая фикция. Дело в том, что состояние общественного сознания не требует такого инструмента управления, как государственная моноидеология. Ибо здесь общественное сознание является либо идейно инертным, либо исповедующим идеологию, не выходящую за мировоззренческий горизонт элиты и поэтому не угрожающей ей. Поэтому в данном случае декларируемый отказ от моноидеологии означает монополию другой идеологии, только специфической. Она – в полном соответствии с официальной толерантностью – отличается от прежней тем, что структурирована в виде понятийных оппозиций, а не самодовлеющих императивов.

Поэтому свойственная ей логическая конструкция выглядит как отсутствие идеологии вообще и на деле оказывается более гибкой. Например, никто от вас сейчас не требует, чтобы вы говорили, что А=А. Дескать, это тоталитаризм. А у нас демократия, поэтому вы можете сказать и -А=-А. Идеология политической оппозиции тем самым конструируется по схеме антиномии, с помощью простого переворачивания: если власть делает даже что-то разумное, это все равно должно опровергаться, а если неразумное, то оно опровергается чем-то столь же неразумным.

Например, идеологии Русского мира противопоставляется прямолинейная русофобия иных публицистов «Эха Москвы». Или елею, льющемуся из уст телеведущего канала «Россия-1» Киселева, противопоставляется другая крайность: мысль, что в общественный строй России – это «феодализм» и «фашизм». Или противоречия между Россией, ЕС и США преподносятся как противоречия, лежащие не в сфере социально-экономических отношений, а как антагонистические противоречия между «европейскостью» и «азиатчиной», «цивилизованностью» и «византийством». Или международные отношения описываются с помощью мифологических антиномий: «Запад» против «Востока», которым, как известно, не сойтись друг с другом. Или вся сложность украинских событий преподносится как противостояние «молодой демократии» и «полковника ФСБ». И т. д.

Идейный дуализм этой виртуальной, формализированной демократии воплощается в существовании двух информационных каналов. Один из них – официальный. Он создаёт привлекательный образ настоящего. Ему противостоят информационные ресурсы, дающие противоположную картину и потому считающиеся оппозиционными. Последние формируют программу политической оппозиции, её лозунги и мировоззрение.

Тот факт, что оба канала контролируются государственными чиновниками, оппозиционеры обычно игнорируют.

Выгодный властям контроль за обществом даёт не один канал, а их взаимодействие в определенных, заданных идейных рамках. Они вместе задают обществу понятийную сетку, искажающую реальность и исключающую практическую, рациональную альтернативу. Выражая свою программу в данных понятиях, оппозиция себя дискредитирует в глазах остальной общественности или ведёт себя иррационально. Это помогает властям ею манипулировать.

«Оппозиционные» информационные каналы дополняются спойлерными политическими партиями и культурными учреждениями вроде Ельцин-центра – своеобразной культурной резервации оппозиции (подобной рок-клубам поздней советской эпохи), попечительский совет которой возглавляет руководитель администрации президента РФ. Подобное поощрение оппозиционных настроений возможно только в одном случае: эти настроения не включают в себя ничего такого, что в действительности угрожает существующей социально-экономической и политической модели. Перед нами сконструированный самой властью оппозиционный симулякр.

Так оказывается, что правящей буржуазно-бюрократической корпорации все равно, какие слова произносить, какие символы использовать в управленческой практике, если в обществе нет никакой практической альтернативы ее господству.

Плюрализм здесь виртуален, он лишен всякого практического смысла. Этим объясняется существование проправительственных «неосоветских» и даже «коммунистических» движений вроде «Сути времени».

В этих условиях сказать, что существует какой-то иной взгляд на вещи, выходящий за рамки общепринятой антиномии, вы уже не можете. То есть можете, конечно, но вас никто не будет слушать и в первую очередь не будут слушать сами противники властей. Более того, они сами будут затыкать вам рот. Оппозиция здесь встраивается в рамки господствующей идеологии (либеральная – в рамки неолиберализма, левая – в рамки неосоветизма и неосталинизма) и сама начинает выполнять репрессивную функцию и решать задачи правящего класса, так или иначе участвуя в уничтожении рациональной альтернативы.

Всякий, кто с этими упрощениями и спойлерами не согласен, выглядит как апологет режима и протестной массе (мыслящей в большинстве своём артельно) становится неинтересен. Результат, выгодный властям, достигнут: протестующие слои, неспособные рационально осмыслить реальность, становятся управляемыми и действуют вопреки собственным интересам. Трагический и бесславный конец их протеста (который может быть вполне искренен и морально обоснован) предрешён.

Технология проста и гениальна. Вполне оправданный социальный протест форматируется в «оранжевую революцию», которая подавляется не менее «оранжевой» контрреволюцией. Когда на роль Робеспьера выдвигается Навальный, на роль Марата – Латынина с Белковским, то протестующая масса вместо разрушения социальной Бастилии годится только на то, чтобы рыть новый котлован. Не удивительно, что подавляющее большинство гражданского общества в этих условиях либо поддерживает правительство, либо остается равнодушной к протестным акциям. Но является ли это признаком гражданской незрелости? Ответ на этот вопрос зависит от критерия последней. Таким критерием может быть только способность граждан к самоорганизации, а это предполагает осознание ими своих интересов. Избегать участия в борьбе за чужие интересы и соблюдать интересы свои – вот в чем состоит содержательный признак политически развитого гражданского общества. По этому критерию российское гражданское общество необходимо считать более зрелым, чем, скажем, украинское или американское – вопреки всем либеральным штампам на этот счет, ибо оно в большинстве своем не таскает из огня чужие каштаны. И ничто так не способствовало воспитанию этой зрелости, как опыт 90-х годов и недавняя украинская «революция гидности», поддержанная российскими оппозиционными либералами.

В какой-то степени подобная технология «управляемой оппозиции» оправдана. Если общество не вырабатывает никакой практической альтернативы существующему порядку, а наличная оппозиция лишена малейшей конструктивности и при этом ее уничтожить физически невозможно, то, конечно, ею лучше управлять – лучше с точки зрения самого гражданского общества.

Данный политический режим не есть российское изобретение. Так, еще в конце 40-х годов М. Хоркхаймер констатировал управляемость оппозиционного движения на Западе1, а позже, в 60-х, Г. Маркузе описывал западное общество как «общество без оппозиции».

Можно долго гадать о том, кем конкретно и как формировался этот политический режим в постсоветской России, но ясно одно: что ему предшествовало. С распадом Советского Союза перед правящей корпорацией встал нехитрый выбор: либо полностью променять независимость страны на офшорные вклады, интегрировавшись в «цивилизованный мир», как это произошло с элитами Восточной Европы, либо сохранить хоть какую-то степень экономической и внешнеполитической самостоятельности. Реформы «младорефоматоров» 90-х годов намечали первый путь, второй связан с «путинским режимом». Складывание этого режима в нулевые – десятые годы, каким бы противоречивым он ни оказался на практике, означало политическую маргинализацию сторонников первого пути. Но в обоих случаях перед нами только по сути варианты одного и того же: неолиберальной модели развития страны. Разница между этими вариантами только в последовательности и формах воплощения.