Третий полнометражный фильм шестидесятилетнего британца Тони Кея что есть силы маскируется под социальную драму на темы взросления и школьной жизни, однако из всех его сюжетных и образных щелей сквозит эпических масштабов дух угасания и боли, а завершается он и вовсе тревожно-фантастическими кадрами упадка и разрушения, которые проходят перед зрительскими глазами под аккомпанемент зловещих и наполненных тоской строк великого американского певца всяческой погибели и скорби Эдгара Аллана По.
Начинается все с того, что отягощенный тяжкими воспоминаниями молодой учитель (Эдриен Броуди), кочующий по общеобразовательным учреждениям в качестве временного сменщика отсутствующих по тем или иным причинам преподавателей (все для того, чтобы сохранять с окружающей действительностью и людьми безопасную дистанцию), попадает в находящуюся под угрозой закрытия «отстающую» школу. В этом странном учебном заведении фрустрированная директриса (Марсия Гей Харден) одновременно теряет самоуважение, брак и работу, не менее фрустрированные учителя (Кристина Хендрикс, Тим Блейк Нельсон) страдают от одиночества и унижений, у психолога (Люси Лью), которой не с кем поговорить, кроме пожилого, за счет таблеток жизнерадостного преподавателя (Джеймс Каан), намечается нервный срыв, а подростки стоят на ушах и периодически страдают от яростных приступов агрессии-депрессии.В такой вот невеселой и не вполне располагающей к этому обстановке, при всесторонней поддержке мощнейшего актерского ансамбля, чувства героя Броуди постепенно начинают оттаивать, и между ним и окружающими людьми осторожно и недоверчиво протягиваются тонкие ниточки привязанности, сочувствия и понимания.
Вообще, как часто пишут разочарованные зрители, «ничего нового из этого фильма я не узнал».
Оно и правда, ничего нового, потому что еще в 1986 году канадец Дени Аркан снял ленту с пафосным, но совершенно необходимым тогда названием «Закат американской империи», да и вообще про кризис общества и культуры потребления давно уже трубят в трубы и трезвонят в колокола представители всех творческих (и не слишком) профессий. Сам Кей в своем полнометражном дебюте 1998 года «Запретная история Америки» (превратившемся у нас в «Американскую историю Икс») уже претендовал, причем довольно успешно, на масштабные обобщения по поводу американской социальной трагедии. В своем третьем, мощном и пронзительном фильме, Кей с невероятной трогательностью и неравнодушием рассказывает историю американского Постороннего Генри Барта — фильм открывается эпиграфом из Камю, а фамилия героя по странному совпадению созвучна фамилии еще одного культового французского интеллектуала XX века.
Режиссер с охотой продолжает начатые на американской почве еще Сэлинджером раскопки на поле интеллектуального и духовного изгойства, подкрепляя их тяжелой артиллерией в виде отсылок к культовой американской и европейской мрачно-интеллектуальной классике. Из тревожной, бликующей воспоминаниями героя ткани фильма, украшенной там и тут остроумными анимационными вставками, с неизбежностью выносишь ощущение, что через полвека после появления на литературный свет Холдена Колфилда его болезнь охватила не только широкие ряды американских подростков и молодых людей, но и сильно повзрослела, поголовно и почти без исключения сразив также и педагогический состав средних учебных заведений. Кажется, над описанной американским классиком пропастью по тонкой ниточке теперь ходит половина социума, а в роли того самого ловца, которого из названия книги Сэлинджера в нашем переводе ради благозвучия убрали, волею случая вынуждены выступать едва ли не самые измотанные и израненные его представители.
Американские критики уже назвали фильм лучшей работой Броуди со времен «Пианиста».
Это и в самом деле так: через 10 лет после ставшей для него триумфальной картины Романа Поланского этот артист, родившийся в семье эмигрантов из Восточной Европы, с его непафосной, неамериканской внешностью и тонко-вкрадчивой манерой игры впервые смог вновь развернуться во всю свою драматическую ширь в столь идущей ему заглавной страдательной роли. Худощавому, долговязому Броуди с его странным, тонким и грустным лицом особенно удаются красивые интеллигентские страдания на фоне суровых будней, что он как раз блестяще продемонстрировал и в своем трагичном бенефисе — «Пианисте», и в эмоциональной работе про душевные терзания классических блюзовых звезд «Кадиллак Рекордз».
В «Учителе» актер почти не улыбается, и вся его тонкая фигура и лицо налиты постоянной сосредоточенностью и болью, которую он отчаянно, но безуспешно пытается скрыть. Он словно старается осмыслить истоки собственных страданий, а заодно и страданий окружающих, а также, по возможности, загладить наносимый ближнему жизнью непоправимый ущерб. Из постороннего Барт постепенно превращается в доброго самаритянина: началом его преображения становится встреча с малолетней проституткой Эрикой (симпатичная дебютантка Сэми Гейл, которая колоритностью напоминает свою коллегу из «Таксиста» Скорсезе, сыгранную юной Джоди Фостер, а прической и миловидностью — повзрослевшую подругу Гарри Поттера Эмму Уотсон).
Спасти новоявленному благодетелю поневоле, правда, удается не всех и не до конца, но присутствовать в окружающем только физически, пребывая в душевной отключке и прорабатывании собственных травм, герой уже не может. Ему приходится включаться в окружающие события и постепенно выходить из своей оторванности, отстраненности и отчужденности (еще одна возможная трактовка оригинального названия фильма — Detachment), потому что вокруг, как нарочно, словно чтобы вывести его из душевной спячки, начинают одно за другим происходить вопиющие события.
И в тот момент, когда герой Броуди под давлением обстоятельств наконец-то раскрывается, из-под его холодной защитной маски равнодушного наблюдателя вдруг выглядывает пламенное и возмущенное нутро интеллектуала — ведь преподает он не что-нибудь, а литературу, предмет, который и в американской школе, как оказывается, — этакий спасительный душевный якорь, своеобразное «наше все». В своей взволнованной филиппике против социокультурного status quo, пичкающего современников готовыми образами и отучающего думать и воображать, лишающего уважения к женщине, навязывающего фальшивый, связанный с внешней атрибутикой образ счастья, персонаж Броуди доходит до весьма радикальных обобщений: современную культурно-экономическую ситуацию он именует «рыночным холокостом» — да-да, ни больше, ни меньше.
Довольно смело для временного преподавателя, которого попросили все внимание и силы уделить программе.
Но, что называется, наболело — из песни слова не выкинешь. Ведь и персонаж Броуди, и все его измученные коллеги и ученики с суицидальными и прочими малоприятными наклонностями денно и нощно существуют в этой ситуации — в опустошенной реальности консюмеристской культуры, лишающей жизнь и людей внутреннего содержания, понимания этого содержания, а то и вообще какого бы то ни было о нем представления. Растерянные персонажи фильма держат на плаву только голову, и любая накатывающая житейская волна накрывает их целиком. Они заперты в мире страдания, где уже почти всем все равно, где подростки ничего не могут понять и ломаются от невероятной боли и озлобления, взрослые, кто как может, штопают прорехи собственных душ и личных жизней, а вокруг все шире и дальше распространяется неприятное чувство скорбной растерянности и запустения. Школа вот-вот закроется, в родительский день коридоры ее загадочно пусты, а красивый метафорический финал картины, подкрепленный смачной цитатой из По, и вовсе сулит этому миру опустошение и катастрофу. Да и чего еще, кажется, ждать миру, в котором основным свойством бытия становится невыносимая тяжесть, ощущаемая всеми его обитателями от мала до велика, и где «затмение сердца» превратилось в state of being — привычную форму существования, а также в фатальную трещину, окончательно раскалывающую надвое сияющий небоскреб американской мечты, который вот-вот грозит рухнуть под натиском зловещих, непредусмотренных сил, подобно тому, как рухнуло семейное гнездо Ашеров у По.
Как романтики расшатали некогда своими сумрачными видениями здание европейского рационализма, так и нынешние скептики от искусства подкладывают последние бомбы замедленного действия под сияющую громаду американской мечты. Эта мечта была, казалось, одной из наиболее полно воплотившихся в XX веке идей об обретении рая на земле, который разные культуры и нации искали по-своему, каждая со своей собственной степенью жестокости, юродства или оптимизма — кто через социализм и мировую революцию, кто через мировое господство, кто через потребительский рай. Однако все проекты обернулись дымом, а культурный пульс по обе стороны океана стучит все чаще, требуя перемен и настойчиво, навязчиво напоминая о том, что «мы все тяжело больны».
При всем при этом, при всей болезненной раздробленности населяющих его персонажей и общей страдательности, настроение у фильма, как это ни странно, не то, чтобы совсем безнадежное. Но цепляться бородатый режиссер с грустными глазами предлагает, как утопающий за соломинку, за последнее, что у нас есть — за то человеческое, слишком человеческое, что в нас еще осталось, за общепонятные гуманистические, или же христианские, если хотите, ценности. Потому что здание мира, где уже каждый первый носит в душе раздор, рыдание и маленькую личную катастрофу, и где массовая культура фальшиво улыбается оскалом гламура, держат только по-прежнему на удивление прорастающие там и сям тонкие стебли сочувствия, понимания и любви, которые не ломают порывы даже самой яростной ненависти и цинизма. Если ты ловил кого-то вечером во ржи…
Вот и следующий фильм Кея вроде бы будет называться Attachment. Однако, судя по всему, там все тоже будет ох как непросто.
