© Антон Новодережкин/ТАСС
Пока лучшие умы мира разбирались с вопросом о том, чего ждать от Трампа, или наоборот, чего ждать президенту Трампу от его многочисленных врагов в Америке, в других странах мира начали происходить события не менее удивительные с точки зрения обыденного сознания, чем неожиданный исход прошлогодних выборов в США. И если с этой точки зрения взглянуть на молодежные протесты, прокатившиеся 26 марта по России, то картина получится совершенно иная, чем представляется в большинстве наших средств массовой информации или блогах, как проправительственных, так и оппозиционных.
Вполне понятно, что сторонники Алексея Навального видели в начавшихся по его инициативе шествиях и митингах выступление общества, разгневанного скандальными разоблачениями против коррумпированных чиновников. И они остаются искренне уверены, что именно их выступления в сети являются основной или даже единственной причиной выхода людей на улицы. Напротив, консервативно настроенная часть общественности подозревала в подобных акциях попытку дестабилизировать государство, искала врагов России, выступающих «заказчиками» разворачивающихся в стране протестов. Мысль о том, что недовольство масс, находящее выражение в уличных акциях, является закономерным следствием общего кризиса неолиберальной системы, характерного для России точно так же, как и для Америки или Франции, остается равно недоступной и для либералов, и для консерваторов.
Между тем глубинные причины происходящего лежат именно в сфере экономических отношений. Существующий порядок изжил себя. Люди подчас не понимают этого, но интуитивно чувствуют. Они боятся перемен, но ход истории диктует иную логику. Сначала молодежь, потом и более широкие общественные слои втягиваются в движение, смысл которого состоит отнюдь не в том, чтобы устранить от власти надоевшего всем премьера или даже сменить президента. Раз начавшись, процесс не остановится, пока не приведет к системным изменениям. Устранить причины недовольства не удастся ни призывами бороться с коррупцией, ни школьными уроками патриотического воспитания. В конечном счете и то и другое представляет собой сугубо поверхностную реакцию на структурные социально-экономические проблемы, решать которые ни либеральная оппозиция, ни президентская администрация и правительство не имеют ни малейшего желания.
Почему взбунтовалась именно молодежь? Конечно, многие сразу вспомнили про Париж 1968 года или про русского дореволюционного студента-разночинца, литературный портрет которого нарисовали нам Тургенев и Достоевский. Но отечественные студенты и подростки ещё несколько лет назад были в массе своей совершенно не склонны ни к бунту, ни к радикализму.
Это было прагматическое поколение, интересовавшееся последними новинками в мире гаджетов куда больше, чем идеями Че Гевары.
Что же изменилось? Нет, пока изменились отнюдь не взгляды молодежи, остающейся преимущественно аполитичной даже тогда, когда она выходит на митинги. Но появилось ощущение некого неблагополучия, появилось предчувствие, что карьерные успехи и потребительское процветание, обещанное обществом, оказываются на деле иллюзией.
Тенденция, наметившаяся по всему миру уже на протяжении полутора десятилетий, более или менее очевидна. Если раньше каждое новое поколение имело основания ждать, что жить оно будет лучше, чем предыдущее, то теперь ситуация разворачивается — впервые с начала ХХ, а может быть и с XIX века — в противоположном направлении. Восходящая межпоколенческая социальная мобильность сменяется нисходящей. И речь идет не только о материальных благах, но и о статусе, о карьерных возможностях, о растущем или наоборот сокращающемся разнообразии вариантов выбора.
В Западной Европе снижающееся количество хороших рабочих мест, падение зарплаты и рост безработицы среди молодежи явно превратились в долгосрочную тенденцию, которую невозможно списать на циклический кризис. У нас ситуация оказывается ещё более выразительной.
Даже крушение Советского Союза, приведшее миллионы людей к потере социального статуса и профессии, а порой и к обнищанию, одновременно открывало для множества молодых людей совершенно новые, ранее невиданные возможности — работа за границей, карьера в коммерческих банках, открытие собственного дела, ускоренное продвижение по службе.
А сколько было всего неожиданного и интересного вокруг, даже если было не только весело, но и страшно. Следующее десятилетие стало куда менее богатым на события, зато наступившая стабильность сама по себе могла рассматриваться (и рассматривалась) как благо. Ситуация улучшалась для большинства. Если кому-то и стало скучно, то куда больше оказалось тех, кому жить сделалось намного спокойнее и безопаснее.
К середине текущего десятилетия достижения начала века стали рассматриваться уже как должное, зато куда более рельефно выявились проблемы, так и оставшиеся с 90-х годов нерешенными. Власть не готова была содержательно исправлять последствия катастрофических для будущего страны социально-экономических преобразований. Разрушение промышленности, науки, образования и здравоохранения продолжались. Но всё это компенсировалось до поры ростом доходов от продажи сырья, увеличением потребления и относительной безопасностью.
Нерешенность структурных проблем страны на бытовом уровне не порождала особых драм. А необходимость как-то справиться с противоречиями откладывалась на будущее. Так продолжалось бы и дальше, если бы не переставали расти зарплата и покупательная способность населения. Но это неминуемо приходит к концу после того, как глобальный экономический кризис сокращает идущий в страну поток нефтедолларов. Как назло экономическая стагнация на фоне политической стабильности гарантирует ухудшение жизненных стартов в первую очередь для входящего на рынок труда нового поколения. Ни хороших зарплат, ни быстрого продвижения по карьерной лестнице, ни увлекательных и ярких событий не предвидится.
Однако события можно не только ждать, их можно создавать самим. И основанием для протеста являются не только сами по себе проблемы и пороки общества, которые в условиях стабильности принципиально не решаются (ведь попытка что-то серьезно и масштабно менять сопряжена с риском «раскачать лодку»), но и тот факт, что кризис эти противоречия объективно обостряет. Та же коррупция выглядит совершенно иначе в условиях экономического подъема и в условиях спада. В первом случае у общества крадут материальные излишки, во втором — лишают необходимого.
Протест получает, таким образом, и формальные и неформальные стимулы, которые будут работать «объективно», независимо от пожеланий радикальных оппозиционеров и консервативных чиновников. Но в то же время, реагируя на процессы, наблюдающиеся на поверхности экономики, протест не дает нам механизма необходимых перемен даже на политическом уровне. Лозунг борьбы с коррупцией, эмоционально и политически объединяющий, стратегически бессодержателен. Коррупция — симптом неразрешенных структурных противоречий, когда всё работает не так, как объективно необходимо для развития, всё распределяется не так, как требуется для эффективного роста.
По сути, коррупция — перераспределение денег уже изъятых из экономики и уже нерационально распределенных, похищенных из «реального сектора», это признак глубокой слабости государственных институтов.
В отличие от политической системы, существующий экономический порядок устраивает оппозицию ничуть не меньше, чем представителей власти. А потому более содержательных решений не могут предложить ни те, ни другие. В лучшем случае нам предлагают поменять проворовавшихся чиновников на новых людей, которые ещё не успели провороваться. Кстати, консерваторы, со своей стороны, не отрицая факта коррупции, намекают, что управляющие нами сегодня воры менее опасны, поскольку уже насытились. Но, увы, чиновное воровство, это как алкоголизм. Не останавливается и не лечится, иначе как по принуждению. Менять персонал надо. Но поменяв чиновников мы лишь лучше увидим, насколько порочна сама система.
Общество лихорадит, начальники пытаются сбивать температуру. Никто не хочет ставить диагноз, разбираться, лечить. Между тем мировой экономический кризис объективно поднимает именно вопрос о смене модели развития. Парадокс в том, что подобное требование может звучать политически даже более умеренным или, во всяком случае, куда более конструктивным, чем лозунги оппозиции. Но вот политической силы, способной его выдвинуть и осуществить, в России нет. Пока нет. Потому мы обречены в течение некоторого времени топтаться на месте.
В свою очередь, протест, принимающий форму антикоррупционного движения, — тоже скорее симптом общественной болезни, а не способ лечения. Но если власть сведет свою реакцию на протест к репрессивным мерам, принявшись бороться с симптомами, причем вторичными, ничем хорошим это не кончится. Прежде всего для самой власти.
Объективно существует потребность в структурных преобразованиях, которая так или иначе будет в обществе осознана. Это прежде всего потребность в эффективном и демократичном государстве, способном приняться за работу по реструктурированию экономики, потребность в социальном государстве, которое не только распределяет, но в первую очередь создает и организует, причем делает это не централизованно-бюрократическими методами, по-советскому, а способно работать по-новому, в диалоге с обществом.
В конечном счете, это назревшая необходимость перераспределения власти не от одних элитных групп к другим, а в пользу большинства трудящихся. То, что собственно и называется демократией.
Мы нуждаемся в переменах. И это не просто назревшие вопросы развития нашей страны. Изменение социально-экономических порядков в России — это наша часть решения глобальной задачи по борьбе с мировым кризисом.