Злая чепуха
В 1857 году в Париже Лев Николаевич Толстой присутствовал при гильотинировании преступника. Зрелище настолько потрясло Толстого, что он возвращался к нему снова и снова, по самым разным поводам. Сразу после увиденного он напишет в письме Боткину, что «имел глупость и жестокость ездить нынче утром смотреть на казнь» и далее: «…ежели бы при мне ( на поле боя – АО) изорвали в куски человека, это не было бы так отвратительно, как эта искусная и элегантная машина, посредством которой в одно мгновение убили сильного, свежего, здорового человека. Там есть … человеческое чувство страсти, а здесь до тонкости доведенное спокойствие и удобство в убийстве и ничего величественного».
Лев Толстой до конца жизни оставался последовательным противником смертной казни, ей посвящен ряд его публицистических работ, в том числе его последняя статья – «Действительное средство» (1910). В трактате «Так что же нам делать?» (1886) Толстой вновь возвращается к потрясшему его тридцать лет назад зрелищу и делает вывод: «Я знал, что человек этот был ужасный злодей; я знал все те рассуждения, которые столько веков пишут люди, чтобы оправдать такого рода поступки; я знал, что это сделали нарочно, сознательно, но в тот момент, когда голова и тело разделились и упали в ящик, я ахнул и понял – не умом, не сердцем, а всем существом моим, что все рассуждения, которые я слышал о смертной казни, есть злая чепуха...».
После ужасной трагедии в Крокус-Сити Холле, глубоко потрясшей людей, многие возжаждали возмездия, эмоции били через край. Политики тут же воспользовались эмоциональным подъёмом, высокой концентрацией скорби и негодования в обществе, начавшейся яростной дискуссией о необходимости возмездия. Тут же с думской трибуны зазвучали призывы возвратить смертную казнь, что позволило многим думским сидельцам, во-первых, напомнить о себе, покричав на остро актуальную тему, а, во-вторых, виртуозно использовать её для отвлечения внимания общественности от других поводов социального недовольства и раздражения. Отмена моратория на смертную казнь, действующего в России с 16 апреля 1997 года, стала предметом множества дискуссий в СМИ и на ТВ. Председатель Конституционного суда РФ В. Д. Зорькин уже высказал мысль о том, что юридически это возможно, с учётом прекращения действия в отношении Российской Федерации с 16 марта 2022 года Конвенции о защите прав человека и основных свобод. Кроме того, Государственная Дума РФ в свое время не приняла закон о ратификации Протокола №6 Конвенции, прямо запрещающий назначение и исполнение смертной казни.
Призывы «Смерть организаторам терактов!» раздаются всё чаще и всё громче, список террористов и экстремистов в России энергично растет, но никто не знает, сколько в нём настоящих террористов. Составляет этот список Росфинмониторинг, организация не судебная, не предъявляющая никаких доказательств причастности человека к террористической деятельности, никаких аргументов в пользу своего решения. Попав в список, человек практически не имеет возможности оспорить этот статус, защитить свои права. Постепенно определение «террорист и экстремист» может прилипнуть к человеку и начать говорить само за себя, то стать его основной репрезентацией и перед обществом, и перед законом. Как говориться, источник забудется, а слава останется.
Конечно, в России люди умеют разделять формальное и реальное. Вспомним, как Борис Кагарлицкий (признан «иноагентом») рассказывал о своих приключениях с выплатой назначенного судом штрафа. Представьте себе: в банк приходит интеллигентный московский профессор и вежливо сообщает сотрудникам, что он включен в список террористов, поэтому его счета заблокированы, а ему жизненно необходимо оплатить штраф, к которому суд приговорил его за оправдание терроризма. Что делает сотрудник? Испепеляет «террориста» взглядом, говорит с ним ледяным тоном, зовет охрану? Ни в коем случае. Банковский клерк видит перед собой именно московского профессора, просто попавшего затруднительное положение, и вежливо, с очаровательным рвением оказывает пожилому интеллигенту всяческую помощь. Думаю, и следователи, и судьи, и даже прокуроры прекрасно понимали, что Борис никакой не террорист. Однако в ситуации, когда общество ни имеет никакого контроля над государственным силовым аппаратом, долго надеяться на разумность, на пренебрежение формальным статусам при принятии решения не приходится.
Давая санкцию на введение смертной казни, граждане одаривают государство мощнейшим инструментом насилия, одновременно критически сокращая свои возможности влиять на масштаб и направление этого насилия.
Разумеется, и гуманистические, и демократические аргументы разбиваются об эмоциональную волну, когда скорбь, гнев и отчаяние требуют выхода, хотя бы – в агрессии против их виновников. Недаром сегодня вспомнили термин советского уголовного права «высшая мера социальной защиты». Однако насколько мы будем защищены? Насколько мы можем быть уверены, что эта мера будет всегда применена только к тем, кто угрожает нашей жизни, жизни наших детей, основам нашего существования?
И здесь возникает ещё один аргумент, он не является ни гуманистическим, ни политическим, он сугубо прагматичен. Ни одно следствие не застраховано от ошибок. (Я еще не говорю о том, что смертная казнь отнюдь не является необходимым или, тем более, достаточным условием эффективной работы правоохранительной системы). Ошибки эти могут быть невольными – стечение обстоятельств, ненадежный свидетель, неверные выводы следствия. Кроме того, в следствие могут вмешаться силы, способные сфальсифицировать доказательство, сами преступники, отводя от себя подозрения вполне способны сфабриковать улики, ложность которых далеко не всегда можно выявить и доказать. И это совершенно не фантастические, а вполне реальные предположения: мы очень часто не можем быть уверенными, что казним истинного виновника преступления. А это означает, что система, которая должна нас защищать, становится для нас же опасной.
Достаточно вспомнить Александра Кравченко, которого казнили по дело Андрея Чикатило задолго до того, как поймали знаменитого ростовского маньяка. По делу Витебского душителя (Геннадия Михасевича), на совести которого 36 убийств, осудили 14 невиновных, одного из которых расстреляли. За преступления свердловского маньяка Николая Фефилова в 1980-х расстреляли Георгия Хабарова, соседа первой жертвы маньяка. Он, кстати, как и другие невинно казненные, дал признательные показания. Попадали в тюрьму случайные люди и по делу Смоленского монстра, Владимира Стороженко.
На самом деле, в любом деле о серийном убийстве в поле зрения следствия могут попасть люди, подходящие под профиль убийцы, не имеющие алиби, не чистые перед законом, но при этом невиновные. Смертная казнь – это риск для всех, кто оказался в неудачном месте в неудачное (трагически неудачное время).
В 2013 году силовые структуры США потряс скандал: обнаружилась систематическая небрежность следователей при работе с уликами. Более того, выяснилось, что принятые практики и методы доказательства виновности в принципе были ошибочными. В результате этих недостатков системы были ошибочно казнены (по сути – убиты) 27 человек. И это всё – не статистическая погрешность, это реальные человеческие жизни, реальные судьбы. И чем больше полномочий мы даём смертной казни, чем больше преступлений мы туда включаем, тем больше невинных жертв мы программируем.
Вместо защиты мы формируем для себя новую – смертельную – опасность.
И закончить мне хочется словами Маркса: «…Вдобавок еще история и такая наука как статистика с исчерпывающей очевидностью доказывают, что со времени Каина мир никогда не удавалось ни исправить, ни устрашить наказанием… Скажем прямо: наказание есть не что иное, как средство самозащиты общества против нарушений условий его существования, каковы бы ни были эти условия. Но хорошо же то общество, которое не знает лучшего средства самозащиты, чем палач»[1].
[1] Карл Маркс. Смертная казнь. – Памфлет г-на Кобдена. – Мероприятия Английского банка /Маркс К., Энгельс Ф., соч., изд-е 2. Т. 8. С. 530 – 531.
