Между Берни Сандерсом и желтыми жилетами: реформизм и революция в эпоху популизма
Исторические эпохи не вполне совпадают со строгой хронологией календарей, но мы неизбежно стремимся их синхронизировать, чтобы ухватить смысл в общем потоке событий. У историков есть целый ряд таких терминов, которые растягивают или сокращают календарные столетия до размеров той или иной эпохи, с ее специфическими особенностями, конфликтами и тенденциями. Например, «длинный шестнадцатый век» начинается во второй половине календарного пятнадцатого столетия с Великих географических открытий и заканчивается в середине семнадцатого с Вестфальским миром. Эта эпоха создания централизованных европейских монархий, становления первых колониальных империй, Реформации и первоначального накопления капитала, открывшего перед все еще феодальной Европой буржуазные перспективы.
Другой «затянувшийся» век – XIX-й – начался раньше положенного срока в годы Великой Французской революции, а закончился позже, с Первой мировой войной и Русской революцией. А вот ХХ столетие Эрнест Гелнер наоборот назвал «коротким». Его границы совпали с эпохой социалистического эксперимента, задавшего историческую динамику событий между 1917 и 1991 гг. Чисто хронологически получается, что XXI столетие началось сразу за крахом СССР и мирового социалистического движения, а его социально-политической формулой должна была стать доктрина «конца истории». Но сегодня становится очевидно: самому «концу истории» пришел конец. Вряд ли минувшие 25 лет потянут на пусть даже «суперкороткий XXI век» в будущих исторических трактатах. Скорее краткий триумф глобального неолиберализма будет ассоциироваться лишь с рубежом тысячелетий, тем самым миллениумом, который воспринимался идеологами «конца истории» как символ их хилиастического проекта.
Может быть историческим рубежом длинного или короткого XXI века в будущем признают 2016 год, когда казавшийся нерушимым неолиберальный политический порядок не просто испытал очередной кризис, а взял и неожиданно сломался одновременно на нескольких ключевых участках. Brexit и сенсационная победа Дональда Трампа обнаружили, что глобальный консенсус правящего класса относительно экономических, социальных и политических принципов мироустройства (и связанные с ним формы контроля за обществом) больше не существуют. Началась борьба за выработку новых правил игры.
Помимо ставшего очевидным раскола правящего класса, 2016 год ознаменовался еще одним структурным сдвигом: начавшейся социально-политической мобилизацией снизу. Демократический фасад классического неолиберализма предшествующих лет сочетался с принципиальным вытеснением масс из политики. Этот процесс приобрел разные формы: эрозия массовых партий, вывод многих принципиальных вопросов за пределы политического регулирования в область технократических решений транснациональных организаций и частного бизнеса и т.д. Даже отдельные сбои в системе, когда, например, французы, голландцы и ирландцы голосовали на референдумах против европейской конституции, легко преодолевались с помощью технических манипуляций (конституцию ЕС просто переименовали в Лиссабонский договор, и спокойно перешагнули через итоги «неправильных» референдумов). Казалось, система полностью герметична и по-своему совершенна: Шанталь Муфф удачно назвала это состоянием «постполитического».
И вот, в 2016 году выяснилось, что массы вновь важны. Они могут оказывать критическое влияние на борьбу элит, выбирая Brexit или опрокидывая со всеми согласованные планы привести в Белый дом Хиллари Клинтон. В рамках этих конфликтов, конечно, эти самые массы были неравноправным союзником фрондерствующих группировок истеблишмента, но все же критически важным. И одновременно (хронологически даже немного раньше, но это не принципиально) начались процессы становления и бурного роста правых и левых популистских коалиций. Данный термин вызывает бурные споры, но вполне отражает их главное содержание: это такие коалиции, где низовая мобилизация (чаще электоральная, но также и протестная) важнее верхушечных конфликтов и фракционных делений внутри правящего класса.
Политическое содержание общественной борьбы – либеральный мейнстрим, правые и левые альтернативы ему – накладывается на социальную природу борющихся сил. Обычно фокус внимания буржуазных аналитиков сфокусирован именно на политической или даже программной, идеологической составляющей (за или против глобализации; за или против реиндустриализации; за или против восстановления социального государства; за или против интервенций в страны Третьего мира и т.д.). Но именно социальная конфигурация этой борьбы (кто одержит верх: чисто элитарные группировки, фракции истеблишмента, опирающиеся на массовую мобилизацию или относительно широкие низовые движения) может оказаться решающим фактором, определяющим какой мир из нее вырастет.
Есть несколько закономерных моделей развития популистских движений в ходе текущего кризиса. И к ним стоит присмотреться тем, кто планирует принять сознательное участие в борьбе, а не удовлетвориться рефлекторными реакциями, присоединяясь к тем силам, которые собирают наибольшее число лайков в ленте фейсбука.
В странах, где раскол правящего класса зашел дальше всего, став решающим фактором национальной политики, как в США и Великобритании (где элиты раскололись относительно, соответственно, Трампа и Brexit’а), популистские движения развиваются в форме радикализации внутри существующей политической машины. В Англии главным героем этого процесса стал Джереми Корбин, возглавивший Лейбористскую партию и открывший ее двери для десятков тысяч относительно радикальных активистов «с улицы». В США аналогичный процесс связан с именем Берни Сандерса.
Там, где правящим кругам удалось сохранить относительное единство вокруг прежней неолиберальной программы (мне нравится самоназвание этих сил: «радикальный центр»), низовое недовольство выходит за пределы сложившегося политического ландшафта. Самым ярким примером этой эволюции является, конечно, Франция, которая через полтора года после триумфа «радикальных центристов» стала каждую субботу покрываться баррикадами. Причем «желтые жилеты» вовсе не спешат присоединиться ни к правым (Ле Пен), ни к левым (Меланшон) политическим фрондерам, выстраивая свою коллективную идентичность вокруг «лобового» противостояния правящему классу, его институтам и партиям. Эту стихийно выбранную движением стратегию можно назвать революционной – не в смысле насильственного восстания (хотя соответствующие элементы в нем есть), а в смысле выхода за пределы созданной правящим классом политической машины, и создания вне ее новой политической реальности.
Есть соблазн считать, что «желтые жилеты» обозначают новый этап в развитии политического кризиса неолиберализма по сравнению с электоральными «популизмами» в стиле Корбина и Сандерса. Но такой вывод будет, как минимум, преждевременным.
Когда в 2016 Берни Сандерс проиграл борьбу за демократическую номинацию из-за интриг партийного руководства, большинство левых как в США, так и по всему миру требовали от него решительно разорвать с демократами, и выставить свою кандидатуру против как Трампа, так и Клинтон. Но Сандерс «смирился» с поражением, признал победу Хиллари и формально поддержал ее кандидатуру. Многие его наиболее радикальные сторонники (которым симпатизировал и я) тогда ушли в знак протеста со съезда партии. Казалось, слишком умеренная, соглашательская стратегия Сандерса привела его к политическому краху. Но вот, на календаре 2019 год, старик Берни вновь выдвинул свою кандидатуру и сделал это с триумфом. За первую неделю он собрал почти 9 млн долларов пожертвований, а десятки тысяч людей записываются волонтерами в его штабы. Масштаб поддержки и ее эмоциональный заряд таковы, что пока Берни выглядит фаворитом гонки. Как он сам сказал в своем программном интервью, в отличие от 2016 г. «на этот раз мы победим». Будем посмотреть, что на это смогут ответить противники социалистического сенатора, как в Демократической партии, так и вне ее, но на сегодняшний день следует признать: его компромиссная реформистская стратегия может считаться успешной. По крайней мере, в смысле борьбы за власть, с одной стороны, и за мобилизацию снизу, с другой.
Структуризация новой низовой политики между условно «революционным» и «реформистским» полюсами связана с особенностями национальной политической жизни, в первую очередь, с глубиной раскола внутри правящего класса и остротой борьбы его фракций. Там, где этот раскол глубже, популизм развивается через радикализацию старых партий, там, где приходится противостоять монолитному диктату «радикального центра» — через выход за рамки существующих институтов. Но с точки зрения «конструктивной программы» эти движения гораздо ближе друг к другу, чем формы их организации и стратегии.
И Корбин, и Сандерс, и «желтые жилеты» выдвигают относительно умеренные требования социал-демократического порядка, которые сводятся к восстановлению социального государства ХХ века, снижению неравенства и демократизации политической жизни. Между ними, конечно, есть разница (например, в повестке Корбина важное место занимают требования национализации ряда отраслей, а Сандерс избегает такой риторики), но ее диапазон не так уж и велик. Все эти три движения объединяет и их надклассовая природа. Они представляют собой широкую и потенциально рыхлую коалицию выходцев из разных социальных слоев – рабочего и среднего класса, и даже некоторой части элиты, разочарованной в итогах неолиберализма.
При всей условности и ограниченности исторических аналогий, сложившуюся ситуацию можно сравнить с социально-политическими процессами, развернувшимися в конце XVIII столетия. Тогда глобальный социально-политический порядок также переживал глубокий и острый кризис, подобный нынешнему. Великие революции в Америке и Франции смогли во многом разрешить кризис, создав основы нового социального порядка, который полностью изменил мир. Эти революции начались с создания в чем-то похожих на нынешних популистов социальных коалиций («Третье сословие» во Франции), которые сумели сбросить Старый порядок раньше, чем их разорвали неизбежные внутренние противоречия. Причем, англо-саксонская модель буржуазной революции тогда оказалась значительно более умеренной, так и не дойдя до радикальных социальных экспериментов, на которые решились французские якобинцы. Значительную роль в этом сыграло то, что американские колонисты в большей степени опирались на унаследованные ими от колониальной эпохи институты – Законодательные собрания колоний, в то время, как французским делегатам от Третьего сословия пришлось уйти в Зал для игры в мяч, противопоставив себя всей существующей политической системе, уже через месяц после созыва Генеральных штатов.
Антикапиталистические левые в сегодняшнем мире, к сожалению, социально изолированы. Рассматривая себя в качестве авангарда или политических представителей рабочего класса, они совершают ошибку, лишь играя в ролевую игру, которая никому кроме них не интересна. В этой роли их не может ждать ничего, кроме марксовой иронии истории – «неизбежной судьбой всех исторических движений, участники которых имеют смутное представление о причинах и условиях их существования и потому ставят перед ними чисто иллюзорные цели».
В действительности, антикапиталистические левые сегодня не более чем всемирная сеть общественных клубов. Это не так уж мало: такими же клубами были когда-то французские якобинцы или американские «Сыны свободы». Но если левые будут лишь критиковать «неправильные» формы в которых протекает реальная классовая борьба, ожидая, когда трудящиеся обратятся к их вечно правильным рецептам, они так и останутся ворчунами на обочине истории. Если они хотят проверить свои идеи практикой, им нужно идти туда, где сегодня концентрируется энергия социального протеста низов: в широкие популистские движения, занимая в них наиболее радикальный фланг.
Важно понять смысл политического радикализма сегодня. Он не в том, чтобы провозглашать дистиллировано коммунистические программы или пугать обывателя революционной риторикой. Радикализм сегодня заключается в движении к реальному классовому конфликту, сердцевиной которого является вопрос о власти. Какой бы умеренной (и внутренне противоречивой) ни была программа сенатора Сандерса, призванный им под свои знамена и в политическую жизнь миллион активистов – явление в сто раз более важное и революционное, чем сотня резолюций самых дистиллированных марксистских сект.
