Весь последний год автор этих строк посвятил немалую часть своих статей на Рабкоре бичеванию самых разных политических заблуждений, распространённых в оппозиционной среде и обыденном сознании граждан. Досталось и либералам, и «красным» консерваторам. И ещё достанется, если надо. Проблема в другом — при всей внешней пестроте, у всех описанных явлений один и тот же источник, а именно рабство. Рабство политическое, интеллектуальное, нравственное — какое угодно.
Всем уже давно набила оскомину мысль, что нет худшего раба, чем тот, кто мнит себя свободным. Но, при всей своей банальности, именно эта идея крайне сложна для понимания и практического применения. К тому же, автор этих строк не может сам себе гарантировать, что в свою очередь не сделался рабом той или иной теоретической тенденции. А что если я, то и дело выискивая соринки в чужом глазу, не заметил бревна в своём. Единственное, что твёрдо свидетельствует об обратном — тот факт, что мои мысли вызывают яростную и, при этом, удивительно однообразную критику с разных сторон. Мораль у всей этой истории проста: верный признак истины — её боятся и ненавидят дураки. Надеюсь, в своём случае я не ошибаюсь.
Трудно ожидать глубокой и основательной приверженности свободе в обществе, большинство которого было столь долго отлучено от исторического творчества. В таком обществе даже институты, по своей первоначальной идее основанные на свободе и ответственности, настолько проституированы, что служат лишь для закрепления рабства. И, как бы ни злорадствовали поклонники Айн Рэнд, касается это не только России и бывших стран Соцлагеря, но и развитых стран Запада, не исключая Франции и Германии. Более того, даже те общественные институты, что возникли как реакция на окончательное разложение буржуазной демократии — и те воспроизводят рабство, пассивность и ограниченность. В частности, атмосфера внутри системных политических партий и большинства «несистемных» оппозиционных движений и объединений если и различается, то только стилистически.
Человек не то чтобы растоптал своё собственное достоинство — он забыл даже о своём главном отличии от других животных. А ведь надо помнить, что главный признак сугубо человеческой деятельности — направленность не на приспособление к существующим обстоятельствам, а на изменение этих самых обстоятельств. Могущество и мера свободы человека именно в том, насколько он властен над ними. В этом смысле нет ничего более антигуманного, чем провозглашаемая неолиберализмом гибкость во всём как идеал человека. Не менее отвратительна и аксиома обывательской премудрости «начни с себя», что блестяще показал в одном из своих выступлений Захар Прилепин.
Вопрос о свободе идёт, как бы это не было неприятно либералам и прекраснодушным евролевакам, рука об руку с вопросом о насилии. Безусловное осуждение насилия есть лишь не что иное, как оправдание существующего порядка вещей. Вместе с тем каждодневным насилием над человеком и человечеством, о котором легко забыть, сидя в тёплой квартире и попивая горячий чай. Здесь надо также понимать, что уход от количественной и качественной оценки событий, от суждения об их прогрессивной или реакционной роли в истории, попытка спрятаться за удобную формулу «любая крайность это плохо» — признак не только малодушия, но и морального рабства. Рабства, которое рано или поздно оправдает самый страшный и бесчеловечный фашизм.
Человек не просто имеет право судить обо всём, что затрагивает его жизнь, но даже обязан это делать. И не потому, что так ему приказали — едва ли кто-то сверху может издать такой приказ. Просто потому, что отказываясь от своего права судить, человек отказывается от свободы. Но чего стоит приговор, если он не может быть приведён в исполнение? Вот все мы критикуем нашу власть за то, что те, казалось бы, прогрессивные нормы, что есть в нашем законодательстве, так и остаются на бумаге. В конце концов, твори, что проповедуешь.
А как насчёт того, чтобы применить этот принцип к себе? Дорогие товарищи по левому движению, как можно даже мечтать о мировой революции, если вы зачастую не можете избавиться от своих разложившихся и переродившихся вождей? Но даже когда необходимость такого решения становится очевидной, многие заслуженные люди, не боящиеся ни ОМОНа, ни полицейских застенков, проявляют непомерную обходительность по отношению к тем «товарищам, что нам уже не товарищи». Работа по очистке левого движения от разного рода нежелательных элементов — перерожденцев, карьеристов, маргиналов и иже с ними — ведётся так, как будто мы имеем дело с уважаемыми и заслуженными людьми, у которых за спиной не один батальон верных соратников. Но где эти батальоны, что готовы костьми лечь за Виктора Анпилова, Дарью Митину и многих других? Их нет и взяться им неоткуда. Именно поэтому прямолинейный вопрос автора: «Виктор Иванович, вот вы тут обсуждаете всякие планы. А сколько у вас батальонов?» так разозлил героя 1993 года. От полков и батальонов остались лишь жалкие ошмётки, а кому сейчас сдался генерал без армии, ко всему прочему ещё и утративший всякое чувство реальности?
Впрочем, указанная проблема касается не только небольшой и пока ещё очень маргинальной прослойки, но и всего общества в целом. Мы готовы требовать тюрьмы для Путина и его приближённых, но боимся наехать на обнаглевшего начальника на работе или тётку из ДЕЗа. Мы готовы говорить о миссии интеллигенции, но тут же забываем о всякой порядочности, когда речь заходит о корыстных интересах. Мы мечтаем о мире во всём мире, но смиряемся со «стабильностью», держащейся на крови тысяч людей. Мы мним себя причастными к ценностям европейской демократии, но в сравнении с египтянами или латиноамериканцами, коих мы считаем дикими и отсталыми, мы — сущие младенцы. Этим очевидным и обыденным вещам надо ужаснуться, нужно испытать невыносимую тошноту — именно с этого и начинается революция.
Соль всей проблемы в том, что раба в себе нельзя урезонить или попросить подвинуться. Его можно только убить, обагрив свои руки его кровью. Те оковы, что нам сковал капитализм, состоят, как это ни прискорбно, из жизней и судеб живых людей — и в этом плане капитализм не оригинален. Более того, рабовладелец или феодал был куда более конкретен, чем абстрактный капитал, растворённый в обществе и эксплуатирующий его целиком. В этом смысле классовое деление не должно пониматься как сугубо формальное разделение людей по системе свой — чужой, как бы это ни было просто и удобно. Речь идёт скорее о таком распределении общественных функций, когда человек может играть сразу несколько социальных ролей. Тем не менее, надо понимать, что там, где один человек практически не несёт функции эксплуататора, а другой может в принципе от этой функции при случае отказаться, третий настолько плотно прирос к роли паразита и эксплуататора, что его спасти уже нельзя.
В 1964 году вышла книга одного бывшего священника, разочаровавшегося в церкви, уже тогда бывшей далеко не невинным агнцем. Помимо описания того вполне себе буржуазного быта, которым жила тогда РПЦ, немалый интерес представляет последняя глава, где автор описывает мучительный процесс своей адаптации к светской жизни. Отцу Алексею Черткову удалось убить в себе раба божия.
Но удастся ли многочисленным крупным бизнесменам, церковным иерархам, чиновникам и полицейским убить в себе раба Маммоны? И уже сейчас можно с уверенностью сказать, что немалая часть из них, даже при соответствующей помощи со стороны общества, практически безнадёжна. С методологической точки зрения этот вопрос сродни проблеме детей-маугли, не раз приковывавшей к себе внимание общества. Вопрос далеко не праздный: где тот предел, где заканчивается человеческое и начинается скотское? И основная опасность фашизма — каким флагом бы он ни прикрывался — вовсе не в запредельном физическом насилии самом по себе. В конце концов, после того как основная волна репрессий схлынула, режим того же Пиночета не стал от этого менее фашистским. Гораздо опаснее то, что фашизм вынуждает человека переходить ту точку невозврата в своём рабстве и скотстве, которая лишает его шанса на возвращение к полноценной человеческой жизни, где есть место дружбе, любви, искреннему товариществу и взаимопомощи. Насилие само по себе, всегда сопровождавшее человеческую историю со всеми её взлётами и падениями, далеко не обязательно приводит к деградации личности.
К сожалению, живых ветеранов Второй Мировой войны становится всё меньше. А ведь при всей ожесточённости, с которой велись боевые действия, с тем ужасами, которые выпали на долю наших прадедов, — людей зачастую сугубо гражданских — лишь немногие из них, вернувшись с фронта, не нашли себе места в мирной жизни. История знает немало примеров героев войны, лишённых наград за совершённые уже на гражданке преступления — грабежи, убийства или изнасилования. Но все они тонут в миллионах людей, не просто освоивших мирные профессии и участвовавших в восстановлении страны, но и сумевших полюбить и завести семьи. Более того, их дети, равно как и американские бэби-бумеры, оказались одним из самых ярких и сильных поколений советских людей, особенно в сравнении с теми, чьё взросление пришлось на душные брежневские времена. А разгадка проста — советские солдаты сражались за правое дело, в которое они сами верили, за будущее своей страны и всего мира.
Теперь же вспомним тех нравственных калек, которые вернулись с куда как менее масштабных войн: Вьетнамской, Афганской или Чеченской. Во всех этих конфликтах — равно как и в Первую Мировую — бойцы сражались и гибли ни за что. По крайней мере, у обычного бойца не было той мотивации, которая обычно имеется в случае войн освободительных или оборонительных. Во многом этим и можно объяснить ту атмосферу безумия, которая пронизывает послевоенную эпоху. И если в Западной Европе это отразилось преимущественно теоретически, в творчестве дадаистов и прочих авангардистов, то в России это было практическое безумие Гражданской войны. Обычно апологеты каждой из сторон, белых или красных, любят указывать на откровенное моральное убожество и разложение, царившее в стане их визави. Гораздо ближе к истине признать, что с моральной точки зрения накокаиненый белый офицер-головорез и пьяный красный матрос друг друга вполне стоили. Вопрос лишь в том, чьё дело было более прогрессивным с исторической точки зрения. И здесь волей-неволей, но и сами белые признавали за красными правоту, продолжая борьбу лишь потому, что не видели своего места в этой будущей России.
Что ж, вернёмся из тех героических времён в невзрачную современность. Всё её убожество в том и состоит, что массы ещё не приняли на себя роль активного творца истории. Но так будет не всегда — массы начнут, причём первые аккорды этой музыки будут страшными. И лишь потом из титанического органа истории польются нежные и гармоничные звуки. Для того же, чтобы ситуация сдвинулась с мёртвой точки, тем силам, что взялись освобождать массы от векового молчания, нужно самим освободиться от собственного рабства и скотства. События прошедшего года обозначили некоторые подвижки в этом вопросе, но дело ещё очень далеко от завершения.
