Вопрос не в том, что трогательное единство левых и правых вокруг рухнувшего режима Каддафи основывается на ложных представлениях и аргументах. Как и не в том, насколько правильно и по каким критериям мы оцениваем достижения этого режима за сорок с лишним лет его существования, – совершенно очевидно, что за эти годы ливийское государство проделало существенную эволюцию. Серьезный анализ исторической трансформации, происходившей в ливийском обществе, как минимум полностью изменил бы характер дискуссии, выявив, что дело не в изначально «хорошем» или «плохом» Каддафи и даже не в том, что он из «хорошего парня» и борца с империализмом как-то в одночасье стал «плохим», приспешником Запада и деловым партнером Сильвио Берлускони (что, конечно, не происходит просто так, беспричинно), а в том, в какой именно мере относительный успех модернизации, проводившейся правительством Триполи на нефтяные деньги, сделал само это правительство, его структуру, идеологию и нормы деятельности очевидным анахронизмом. Иными словами, если уж кто-то хотел разобраться в происходящих событиях, то размышлять нужно было не о том, насколько эффективны были натовские боевые вылеты или наземные операции повстанцев, а о том, что привело страну к ее нынешнему состоянию.
Однако в России дискуссия вновь, как и после войны 2008 года с Грузией, велась совершенно о другом. Социальный анализ, с помощью которого можно сделать прогнозы и выводы, извлечь уроки, ценные для нашей собственной ситуации (единственное, для чего вообще нужно публичное обсуждение процессов, на которые мы непосредственно повлиять не можем), был заменен «борьбой оценок» и столкновением «принципиальных позиций».Продекларировав определенный принцип, участник обсуждения уже не нуждался в дальнейшем анализе, превращая спор в некую разновидность ролевой игры, в ходе которой доморощенные каддафисты боролись с такими же точно виртуальными антикаддафистами. К реальному положению дел это относится так же, как ролевые игры на тему «Властелина колец» или реконструкция Бородинского сражения.
Для Ливии и ее народа дискуссии в Москве и даже траур отечественных патриотов по развалившейся диктатуре не значат ничего. Какая разница жителям Триполи, что о них пишут в русскоязычном интернете? А вот для нас это важно. Потому что объясняет как раз то, почему мы не можем успешно подняться на защиту образования, почему не можем провести ни одной успешной массовой кампании. Абстрактно-догматический характер споров, сочетающийся с совершенно фрейдовскими вспышками словесной агрессивности, за которыми стоит неосознанное, но отлично прочувствованное бессилие, демонстрируют внутреннее состояние говорящих. А это в значительной мере отражает и состояние общества – ведь дискуссия возникает не в культурном и социальном вакууме, а на почве наших собственных переживаний, нашего собственного опыта. К сожалению, дискуссия о Каддафи и Ливии оказалась своеобразным зеркалом, пусть и кривым, но явно отражающим состояние российской общественной мысли. Вернее, и мыслей и чувств.
Показательно, что обозреватели и комментаторы сразу же инстинктивно отождествляют себя с государством, каким бы далеким, чуждым и даже непонятным, экзотическим оно ни было. Или начинают предъявлять упреки государству. В данном случае они объясняют, чем «плох Каддафи». Претензии обвинения и аргументы защиты носят сугубо личный характер, а их политическое содержание сводится в лучшем случае к лозунгам. Ясное дело, ливийский вождь со своей эксцентрической клоунадой многим был отвратителен не меньше, чем своими бесконечными метаниями справа налево, от национализма к дружбе с Западом и обратно. Забавно, что кому-то именно эта бессистемность, этот произвол и шутовство нравились. Но не столь важна оценка персонажа, как стиль мышления. Думают не об обществе, народе, социальных отношениях, а о том, как относиться к «хозяину». Спор о Каддафи заново моделирует спор о Сталине, наглядным образом показывая, почему абсолютно никуда не ведут и наши дискуссии между сталинистами и антисталинистами. Для первых именно кроваво-тиранический характер режима – главный повод для восхищения, мазохистского обожания. Именно ради оправдания репрессий они ссылаются на достижения СССР, на становление индустрии, ликвидацию неграмотности или на успехи советской науки. Сами по себе эти результаты советской модернизации не вызывают у них эмоциональной реакции и гордости, они предъявляются лишь как дополнение и украшение возлюбленной тиранической «силы». Наоборот, для антисталинстов никакие общественные достижения ценностью не являются, эти успехи можно полностью дискредитировать и даже согласиться на их уничтожение, лишь бы низвергнуть и эмоционально подавить все ту же тираническую «силу», которая продолжает из прошлого гипнотизировать их, как удав кролика. А как же советское общество, как же миллионы людей, которые, кстати, в большинстве своем не были ни жертвами ГУЛАГа, ни его палачами, как же историческая драма грандиозной социальной трансформации, в которой так или иначе участвовали все, независимо от отношения к Сталину? Да кого это волнует? Разве это так же интересно, как с пеной у рта осуждать преступления или, наоборот, защищать их. Интеллектуальный садо-мазохизм остается одним из самых простых способов доставить себе удовольствие.
Ровно те же тенденции выявились в ходе дискуссии о Ливии. Можно констатировать тотальную зацикленность, гипнотическую привязку взгляда говорящих к государству, даже не к его институтам и практике, а исключительно к его лидеру. В подтексте многих высказываний – глубинный, бессознательный, но какой-то прямо спинно-мозговой антидемократизм. И отнюдь не в смысле критики западных либеральных институтов, а именно в смысле патологического недоверия к массам. Люди на низовом уровне могут быть только наемниками, объектами манипулирования или лояльными исполнителями воли вождя. Даже в воображении им не дается никакой иной функции, никакого иного места. И никаких иных мотивов, кроме примитивных и низменных не предполагается. Дискуссия о социальном государстве сводится к оценке того, сколько долларов выделено или не выделено на какие-нибудь программы, дошли эти деньги до «адресатов» или были разворованы. Представление о социальном государстве как результате растущего самоуважения масс почему-то не возникает. А мысль о том, что кому-то просто захотелось свободы, кто-то озабочен вопросом о своем человеческом и социальном достоинстве, кажется смешной и наивной. И до тех пор, пока у нас будет так – не рассчитывайте ни на подъем социальных движений, ни на развитие классовой борьбы. Вернее, не рассчитывайте сыграть в подобных событиях хоть сколько-нибудь серьезную роль.
Пока в Москве спорили о Ливии, ее лидер сбежал. Просто взял и сбежал. Исчез, растворился. И скорее всего никто его не найдет. Каддафи больше нет. Он покинул нас, не попрощавшись. Он даже не стал политическим трупом, а сразу превратился в политического призрака, время от времени посылая из своего потустороннего мира виртуальные сигналы, столь же противоречивые, как и те, что он давал, находясь у власти. Никаких институциональных следов, никакого идейного и политического наследия он и ему подобные не оставляют. Вселенная дискуссии рушится.
Не важно, что в Ливии люди уже решают совершенно иные проблемы, что на наших глазах начинается совершенно новая борьба за будущее страны, что огромное множество людей пришло в движение и встает по-настоящему важный и принципиальный вопрос – какие силы породит это движение и кто его, в конечном счете, возглавит. Вопрос открытый и не имеющий предварительного готового решения просто потому, что политическая эволюция масс зависит от множества событий, в которых сами же массы и участвуют. Если мы хотим говорить с этими массами, надо говорить на их собственном языке (в буквальном и переносном смысле). Если мы хотим повлиять на процесс, то общаться надо с теми, кто в него практически вовлечен, имея непосредственный выход на массовое движение. Иного пути нет. Но мы и друг с другом-то не слишком хотим разговаривать. И меньше всего задумываются участники споров о конкретной социальной эффективности своих действий – причем не в Африке, а у себя дома, в России.
В Ливии как-нибудь разберутся без нас. Арабская весна будет продолжаться, выдвигая собственных лидеров и идеологов. Наша работа может и должна быть сделана в собственной стране. И сделана она может быть только тогда, когда мы начнем уважать самих себя и окружающих людей, видя в них товарищей, равных с нами братьев по классу и сограждан, а не просто толпу, нуждающуюся в «правильном» управлении.
