Диалектика институционального воспроизводства.
Почему, когда и как далеко уходят диктатуры? Окружающая нас объективная реальность раз за разом толкает нас на то, чтобы хоть сколь-нибудь серьезно задаться этим вопросом. Тридцать лет неолиберального авторитаризма, пришедшего на смену семидесятилетнему авторитаризму советскому, являются для русского человека темой любых политизированных рассуждений, а порой и глубокой личной рефлексии. Тем не менее, проблематика конца неолиберальной автократии особенно актуально для нас еще и потому, что именно с началом этого процесса мы можем, наконец-то, говорить о завершении убогой постсоветской реставрации.
Не наблюдая никаких предпосылок для смещения сырьевого олигархата, ряд людей, считающих себя левыми, начинают говорить о разнообразных путинских «левых поворотах».
Пришествие неомеркантилизма в экономику большинством российских левых к 2020 г. замечено не было. Они не осознавали, что вторая волна глобального кризиса (2013—2016) привела к запуску изменений сверху, так как «низы» в момент переломного обострения кризиса упустили свой шанс. [1]
Выдавая желаемое за действительное, автор явно не хочет видеть поведения российской элиты на фоне этих событий. Падение мировой торговли действительно заставило российский олигархат увеличить ряд протекционистских мер, но всё это принудило власть имущих отнюдь не к структурной перестройке собственной системы, а к простому увеличению эксплуатации подвластного населения. Структура русского неолиберализма начала преодолевать себя не за счет изменений, но в силу собственного саморазрушения.
Отсутствие институционального ресурса не может позволить российскому правящему классу совершить, столь необходимое ему самому же, самооскопление. Чтобы доказать выведенный нами тезис, мы хотели бы обратиться к относительно небольшому историческому массиву государства Российского. Если яблочко от яблони, в самом деле, не далеко падает, то нам стоило бы обратиться к родителям сырьевого российского олигархата – советской бюрократии. Начнем же нашу прогулку в Мордор!
Каждый раз, когда мы слышим утверждения, вроде: «Ленин/Троцкий/Бухарин никогда бы не допустили такого размаха репрессий» стоит задуматься, а какова, всё же, природа репрессий? Модернизация всегда требует крупной концентрации разного рода ресурсов. Когда та или иная страна вынуждена опираться лишь на собственную материальную базу, не нужно быть доктором экономических наук, чтобы понять, что единственное средство достижения поставленной задачи – экспроприация собственников. Осознавая это, государство вынуждено идти на подобный шаг, для чего создаются институты подавления, что смогут обеспечить внутреннюю стабильность при проведении модернизации. Начинается создание репрессивной инфраструктуры, где каждый потенциальный очаг недовольства должен быть своевременно купирован. Соотнеся это с отечественными реалиями времен коллективизации, мы быстро поймем, что таким потенциальным объектом была каждая мало-мальски производительная деревня. Именно ширина репрессивной инфраструктуры стала залогом чудовищности масштабов сталинских репрессий.
Созданная структура работала и, судя по объемам сельскохозяйственного экспорта, работала хорошо. Но, параллельно с модернизацией, шел и другой процесс – процесс расширенного воспроизводства институтов подавления. Каждый общественный институт, как и любая другая живая материя, неизменно воспроизводит себя на протяжении собственного существования. Воспроизводство перманентно. Но разные институты требуют различных ресурсов для воспроизводства, у репрессивного аппарата таким ресурсом выступают сами репрессии. Без них не мыслима сама система.
И тут мы, хватаясь за голову, обнаруживаем, что репрессии уже не только не помогали делу модернизации, но вступали с ней в противоречие.
Террор 1937-1938 годов имел, помимо политических и социально-экономических, еще и непосредственные хозяйственные следствия. Самое наглядное следствие — скачок дотоле почти стабильных цен. Поползли вверх снизившиеся было перед этим цены колхозного рынка. С 1936 по 1940 год они повысились в 1,5-2 раза. Если в 1936 году базарные цены еще снижались, то за один 1937 год они выросли на 12,6 %. За 1937-40 гг. индекс цен государственной и кооперативной торговли вырос на 19 %, в том числе только за 1940 г. — на 14 %. Сломалось нормальное соотношение роста зарплаты и роста производства. Отношение темпа роста фонда заработной платы к темпу роста валовой продукции промышленности составило: в 1937 году — 104 %, в 1938 году —107,8 %, в 1939 году — 103,9 % . В 1939 году по сравнению с 1938 сократился общий выпуск станков. Выполнение плана по станкам на предприятиях Наркомтяжпрома составило в 1939 г. 84,7 %, а за десять месяцев 1940 г. — 73 %. В 1937-1939 годах происходили сокращения в выпуске чугуна, стали и проката, в добыче железных и марганцевых руд. Общие капитальные вложения в черную металлургию за 1938-1940 годы снизились с 5,5 до 3,4 млрд руб. Систематически сокращался объем поступавшего оборудования. И вряд ли это все можно объяснить перераспределением капиталовложений в пользу оборонной промышленности — ее нельзя было создавать без стали и станков. Именно эта отрасль была во многом пострадавшей стороной в событиях 1937-38 годов. Были массово выбиты инженерно-конструкторские кадры, создававшие оружие и военную технику. В результате в то время, как счет шел уже на месяцы, было прервано и лишь в 1939-1940 годах возобновлено проектирование многих новых образцов вооружений. Именно тогда сложилось угрожающее положение со снабжением легирующими материалами оборонных авиационных и судостроительных заводов. В целом за годы третьей пятилетки сократился также выпуск паровых турбин, паровозов магистральных, автомобилей, сельхозмашин, тракторов, ткацких станков.[2]
При отсутствии давления со стороны антагонистически настроенных акторов социального действия, институты не просто воспроизводились, но воспроизводились расширенно. И только столкновение интересов могло стать фактором взаимного регулирования институтов. Особенность же России как исторического образования заключается именно в том, что она более чем в других условных западных обществ склонна к восточному типу концентрации ресурсов, как источников власти. Речь здесь идет не о меньшем количестве акторов (чему противоречит, как минимум, демография), но о меньшем количестве структур власти. Если на условном Западе интересы будут выражаться действиями различных групп, сталкиваться между разными политическими акторами, то на, не менее условном, Востоке различные тенденции будут раздирать один единый организм. Неделимый на группы, но противоречивый в каждом своем таксоне.
Если говорить менее абстрактно, то в Советском Союзе подобная дихотомия выражалась в противоречивом положении бюрократии, как общности классового типа (зачастую советский производственник мог быть и членом НКВД). Имеющая полное господство над средствами производства в лице единого государства, но мещански ничтожная в частной ипостаси, она обязана была при помощи репрессий модернизировать страну, и вместе с теми же репрессиями она добивалась обратного. Пронизанное диалектикой государство преодолевало, в определенной степени, данное противоречие всякий раз, когда инстинктивно ощущала определенный рубеж репрессивного саморазрушения.
Спекуляции же на тему различной природы политического и экономического, являются лишь следствием некритического анализа процессов, присущих Западной цивилизации. В связи с этим, не удивительно, что немецкая классическая философия родилась именно под сапогом прусского юнкера, но не в более либеральных («западных») странах, где единство и борьба противоположностей были более абстрактны, или неведомы вовсе.
В этом свете 1956 год стал знаковым рубежом развитости советского общества. Надо понимать, что причиной спада брутальной тоталитарности стала отнюдь не победа над партией Берии, а страх бюрократии перед смертью или отвращение к убийствам. Причиной стал тот уровень индустриального развития, при котором репрессивный тоталитаризм является сугубо негативным элементом системы. Если менее развитое советское общество стояло только по горло в собственной крови, то послесталинский СССР в ней бы просто захлебнулся и прекратил бы собственное развитие.
Самооскопление советской диктатуры пример отнюдь не уникальный. Демократизация и либерализация сообществ, весьма общее явление, которое переживает планета во времена повышательных волн хозяйственного цикла. Последняя деталь весьма важна, ибо выступает маркером выхода капиталистического хозяйства из депрессии, разносортных левых поворотов и прочих неомеркантилизмов. Это отчасти отвечает на вопрос о том, почему у российского олигархата не хватает воли, долгосрочного прагматизма и элементарного чувства самосохранения для того, чтобы поступившись хоть толикой власти, хоть капелькой оффшорных капиталов, хоть минимальной частью налоговых сборов дабы укрепить собственное внутри- и внешнеполитическое господство и добиться того самого постреставрационного капитализма, появление которого нам так упорно прогнозирует Василий Колташов. Вторая же часть ответа заключается в анализе хозяйственной роли российского олигархата, ставшего продуктом окончательного разложения советской партократии.
В свое время Андрей Фурсов небезосновательно заметил, что постсоветское общество, это во многих отношениях самовоспроизводящийся процесс разложения позднесоветского общества. Одновременно яркое, спорное и достаточно верное высказывание применимо к объективной реальности, при условии небольшой корректировки. Во-первых, данное воспроизводство перманентно сужается в прогрессии. Во-вторых, нам должно определить область применения этого высказывания, и обнаружить таковую можем в сфере горизонта планирования последствий принимаемых решений. Даже элементарный хватательный рефлекс претерпевает деградацию, находясь на многолетней службе российский дарований от мира экономикс.
Здесь же мы и совершаем переход к политэкономической природе постсоветской бюрократии. Также, как советская бюрократия была неотделима от тяжелой промышленности и её потребностей, российский олигархат не может быть мыслим отдельно от экспортоориентированных сырьевых производств. В такой системе уже не существует противоречия между репрессиями и модернизацией. Потому что нет модернизации. Нет прогресса, поскольку он и не нужен. Советская бюрократия коммерциализировала собственную власть, и из владельца индустриального государства предпочла превратиться в собственника оффшорных счетов. Но поскольку их никто не нарисует за былые отличия в политической подготовке, то приходиться вывозить востребованное на мировых рынках сырье.
В период 1997–2017 гг. в России происходил чистый отток капитала: в конце 1990-х гг. российская экономика ежегодно лишалась 10…20 млрд долларов, а в рекордном 2014 г. чистый отток превысил 150 млрд долларов, что эквивалентно 7,5 % ВВП страны. Чистый приток капитала наблюдался только в 2006 и 2007 гг., в преддверии мирового экономического кризиса. Тогда в условиях либерализации валютного регулирования и снятия ограничений на движение капитала в страну хлынули активы с раздутых финансиализацией западных рынков. После схлопывания этого пузыря приток капитала в Россию сменился его стремительным оттоком: за 2008 г. страна лишилась 130 млрд долларов, вывезенных из экономики частным сектором.[3]
Так же как сталинские репрессии одновременно способствовали советской модернизации и одновременно же её убивали, перманентный вывоз капитала в бело-сине-красной РФ постоянно подтачивает ресурсную базу воспроизводства олигархата, но в отсутствии оного явления он и не мыслим вовсе. И, тем не менее, постоянное сужение собственного воспроизводства не становится темой для глубокой рефлексии российской элиты, ведь если раньше в роли физического щита для постреволюционной бюрократии выступала индустриально развитая держава, то сегодня таковым является лишь личная покорность и хорошая репутация в западных банках. Постоянный вывоз всего, что только можно продать является единственным лейтмотивом российской политической системы, вероятно подсмотренный её архитекторами в фильмах о нацистской оккупации.
Также как советская система не могла быть фрагментирована на различные группы интересантов. Российский правящий класс неделим, в своей периферийной сущности, на антагонистически настроенных акторов политэкономического действа. Единственным поводом для конфликта может выступать лишь нехватка ресурсов, но, тем не менее, той противоречивости, что была присуща советской бюрократии, выделить сегодня не представляется возможным.
Независимая от национального развития сырьевая бюрократия в момент ломки неолиберальной модели таким образом не оставляет себе институционального пространства для «неомеркантилистской» перестройки, что так актуальна духу времени. В этой беспрецедентной архаичности есть даже место для трагической иронии. Разрушив присущие развитому государству институты, неолиберализм с испитым лицом породил не актуальную конъюнктуре нацию. Слишком отзывчивые, слишком образованные, слишком советские люди так и не смогли найти себе места в прокрустовом ложе периферийного капитализма. Подавляющее большинство преподавателей, спортсменов и простых рабочих постоянно пытались воспроизводить вокруг себя ту здоровую институциональную среду, что была присуща развитой индустриальной нации. Злобно ухмыляясь, неолиберальные элиты давили даже такие альтруистические порывы разного рода реформами. Теперь же сами неолибералы превратились в чудовищный архаизм, не подвергающейся структурной перестройке. Им остается лишь уйти или погибнуть. И было бы большим счастьем надеяться, что у них хватит серого вещества на то, чтобы решиться вышибить себе мозги.
Читателю может показаться странным, что, начав с критики концепций, уповающих на власть, мы сами приходим к аналогичному суждению. Не отвечая на вопрос, кто уйдет олигархат, мы просто надеемся, что он уйдет сам. Признаться честно, автор сам считает такого рода скепсис справедливым, но все же его недосказанность имеет ряд оснований. В первую (и главную) очередь, таковым основанием является чудовищная атомизация российского общества. В какой-то мере таковую можно даже считать уникальной во всем мире, а аналоги проводить, разве что с другими постсоветскими европейскими олигархиями. Ряд правых мыслителей считают, что атомизация лишь следствие исторического процесса уменьшения человеческой семьи. На наш взгляд, рассуждения в подобном ключе неправомерны постольку, поскольку разрушенные семейные связи в модернизирующемся обществе находят себе замену в межчеловеческих коммуникациях иного рода. Семейные связи заменяются равным (или даже большим) количеством социальных коммуникаций, и атомизации не происходит.
Индустриальная советская экономика остро нуждалась в квалифицированных специалистах. Следствием этого стало создание целого ряда социальных институтов, призванных: 1) сокращать нерабочее время индивида, 2) способствовать повышению его квалификации, 3) увеличивать срок службы рабочей силы. Протянутая от яслей до старшей школы система позволяла экономить время родителей, и одновременно с этим социализировала ребенка. Окутанный, от яслей до института, мириадами социальных нитей советский человек уходил на работу, где его поджидали институты корпоративной солидарности (выхолощенные тоталитаризмом профсоюзы). Всё это, начиная от пионеротрядов и заканчивая добровольно-принудительными субботниками, формировало здоровую основу для солидарности и коллективного действия. Даже практика обворовывания собственных производств рабочими, в конечном счете, была второстепенной интенцией. Социальные институты, присущие аграрному обществу, были полностью уничтожены и заменены коммуникациями индустриального общества. Цивилизационный переход был совершен.
Окончившаяся тотальной деиндустриализацией перестройка обрубила все те нити, коими до того был окутан каждый советский гражданин. Наиболее индустриально развитые области Советского Союза потрясла невиданных масштабов атомизация. Общество больше не существовало. Этим, отчасти, и объясняется «мягкость» постсоветского авторитаризма. Объекта подавления попросту не было, из-за чего сэкономленные на репрессиях деньги можно было попросту вывести за рубеж. Даже после восстановительного роста 2000-х годов, атомизация остается существеннейшим препятствием для создания демократических институтов солидарности. В следствии этого, перед нами вырисовывается перспектива плохоструктурированного протеста, и единственным поводом для оптимизма, в такой ситуации, не меньшая степень деградации российской правящей элиты.
Под конец хотелось бы лишь отметить, что обрисованная нами ситуация в мировом хозяйстве может выправиться лишь в течении еще одного восстановительного цикла экономики. Очевидно, что российская политическая элита сможет быть причастна к нему, лишь в том случае, если её вынесет течение повышательной волны. Очевидно и то, что для левых наконец будет открыто окно возможностей. Мысль о том, что революция случится не завтра, а лишь через годы не коем случае не должна уводить в ряды конформистов и апологетов правящего режима. Даже, если и изменения будут происходить, их темпы и глубина зависят исключительно от того, насколько сильно власть будет подталкивать красная угроза.
Павел Андрейко
студент-историк
[1] Колташов В. Г. Капитализм кризисов и революций. М.: РУСАЙНС, 2019. С. 143.
[2] Колганов А. И. Путь к социализму: пройденный и непройденный. От Октябрьской революции к тупику «перестройки». М.: ЛЕНАНД. С. 352.
[3] Комолов О. Отток капитала из России в контексте мир-системного анализа // Журнал «Скепси» URL: https://scepsis.net/library/id_3917.html
