Когда в беседе со знакомыми историками я утверждаю, что история — не наука, они, за некоторым исключением, начинают яростно спорить. Не буду отрицать, что данное утверждение носит в некоторой степени провокационный характер; однако это не отменяет самой его сути: история — не наука.
Теорией познания разработан ряд критериев, позволяющих относить то или иное знание к научному; возможно, наиболее детально и ответственно к этой работе подошёл русский философ Василий Розанов в своём труде «О понимании».
К примеру, научное знание обязано обладать полнотой. Речь в данном случае идёт не о том, что наука должна обладать всей информацией об объекте изучения, но о том, что все сферы существования этого объекта, всё его пространство экзистенции должно являться предметом деятельности науки. Далее, научному знанию следует быть непротиворечивым. В процессе накопления информации об объекте появление противоречий неизбежно, однако они разрешаются построением новых, более совершенных теорий, которые, принимая во внимание полученные данные, вбирая в себя имеющиеся достижения, преодолевают эти противоречия. Именно так по Гегелю развивается научное знание (тезис-антитезис-синтез). Не преодолев противоречия, наука не может двигаться дальше.
Очевидно, подобные критерии неприменимы к истории. Однако мне бы хотелось выделить ещё один, принципиально важный критерий научности знания, без которого оно вовсе не имеет смысла, а именно прогнозируемость. Данный критерий тесно связан с верифицируемостью, или проверяемостью знания. Действительно, астроном с уверенностью скажет, в каком месте на небосклоне будет находиться Сириус 25 сентября 2034 года; ботаник поведает о том, в какой день зацветут в будущем году ромашки, а химик расскажет, что произойдёт с куриным яйцом, если его положить в уксус. Более того, на основании анализа имеющихся данных можно с большой уверенностью предположить результат эксперимента, который никто никогда не производил: к примеру, зоолог вам точно расскажет, через какое время и от чего именно погибнет слон, если его высадить на Луну.
Можно сколько угодно шутить на тему, что наука — это способ удовлетворить своё любопытство за чужой счёт, однако именно способность к прогнозированию и делает ее востребованной. Вспомним: в древнем мире знание было достоянием небольшого круга жрецов, которые, манипулируя им, демонстрировали населению свою связь с божествами. Яркий пример — использование знаний о солнечном затмении в Древнем Египте: жрецы искусно подводили людей к высокому градусу недоверия властям, после чего «бог отворачивался от них» и солнце «гасло». Естественно, обескураженные скептики сразу же начинали каяться и просили жрецов вернуть всё обратно, что те с удовольствием и «делали».
Подобные манипуляции стали невозможными в Тёмные века, поскольку ставили под сомнение тезис о том, что «всё в руках божьих». Развитие науки прекратилось даже для ограниченного круга посвящённых, а занятие ею было попросту опасно для жизни. Однако стремление к поступательному развитию, невозможному без планирования, заставило человека отбросить религиозные предрассудки и попытаться понять окружающий мир.
Этот процесс не оставил в стороне и гуманитарные дисциплины.
Постижение истории
Конечно же, накопление исторических знаний происходило и в Средневековье. Но именно что накопление. Никакой анализ этих знаний не предполагался, и никто, как правило, не пытался понять причины тех или иных событий; а в тех редких случаях, когда подобные попытки предпринимались, «анализ» был весьма поверхностным. По сути, изучение истории представляло собой перечисление дат вкупе с историческими анекдотами и описанием деятелей той или иной эпохи; именно им — предводителям, императорам и вождям — отводилось главное место, и именно особенностями их характеров, как правило, объяснялись все «загогулины» исторического развития. Никаких попыток выявить его объективные закономерности не предпринималось фактически вплоть до XIX столетия.
Но развитие науки, как я уже отметил выше, сформировало некий новый набор критериев, которому подобное «знание» категорически не соответствовало. Конец XIX — начало XX века ознаменовали новую веху — появление метаисторических концепций, призванных объяснить историю[1]. Причина проста: содержательная пустота истории как науки слишком бросалась в глаза, чтобы её игнорировать. Попытки заполнить ее зачастую и вовсе уводили в мистику: можно вспомнить, к примеру, историософию Елены Блаватской.
Я не случайно говорю о содержательной пустоте истории. При всём обилии данных (к качеству которых мы ещё вернёмся), из них не делается никаких выводов. Представьте себе инженера, который знал бы устройство тысячи мостов, но не мог бы при этом построить и одного. Какой была бы польза от этого знания? Вопрос риторический.
Данная ситуация не могла оставить равнодушным человека, относящегося к знанию бережно и рачительно. Поэтому появилось осознание необходимости постижения истории (Арнольд Тойнби), поиска в ней смысла и назначения (Карл Ясперс). Собственно, и теорию этногенеза (Лев Гумилёв) также можно отнести к этим попыткам. По моему убеждению, все они были неудачны: никакой прогностической функции так и не появилось, а множественность концепций (которые, по большому счёту, невозможно оспорить), окончательно поставило на истории как на науке крест: вспомним требование о непротиворечивости научного знания. Да и первые метаисторические концепции потерпели крах[2].
Справедливости ради, стоит сказать, что путь обретения некоего высшего смысла был не единственным в исторической науке. Она также развивалась и путём дробления на более конкретные дисциплины: к примеру, изучение военной истории привело к появлению военной науки вообще (классический переход количества знания в его качество), история искусства и религии породили искусствоведение и религиоведение, вполне способные к обобщениям и ставшие самостоятельными областями знания, и так далее. Ещё одним путём развития стало, так сказать, углубление истории: я имею ввиду такие дисциплины, как источниковедение или археологию, которые также могут быть вполне продуктивны в плане открытий и модулирования реальности: вспомним Шлимана.
Примечательно, что все эти примеры отличаются изменением объекта изучения — либо речь идёт об истории чего-то, либо этим объектом является и вовсе не история. Когда же мы говорим об истории как таковой, то встаёт вопрос: а что она изучает? И никакого иного ответа, кроме тавтологического «история изучает историю» (если игнорировать возможные синонимы) мы не получим. Поэтому, на мой взгляд, вполне закономерны вопросы: а есть ли вообще в истории какой-либо смысл и назначение и стоит ли её постигать?
Поймай меня, если сможешь
Причиной продолжающейся погони за вечно ускользающим смыслом истории оказывается одно обстоятельство, которое одновременно и благословение, и проклятие для историка. Заключается оно в том, что история кажется ему женщиной, которую осталось только подойти и взять. Любое историческое событие известно нам в его развитии, от начала до конца. И нет ничего проще, чем объяснить событие, встроить его в систему знаний о мире, классифицировать и сделать правильные выводы. А отсюда рукой подать до восприятия опыта, его повторения, социального экспериментирования и конструирования — то есть до всего того, что сделало бы историю полноценной наукой. Однако же нет!
Это обычно объясняют уникальностью любой исторической ситуации, множественностью параметров, подлежащих контролю, сложностью воспроизводства условий и высокой стоимостью эксперимента. Полноте! Существует, к примеру, такая вещь, как моделирование, предполагающее сознательный отказ от ряда параметров и от полного воспроизведения требуемых условий ради определения тренда, подтверждения базовых построений. Современная физика также требует весьма сложных условий для проведения экспериментов, которые тем не менее создаются, достаточно вспомнить про Большой Адронный Коллайдер длиной в 27 км. Наконец, в истории было множество политических сил, не считавшихся ни с какими затратами ради достижения своих целей. И, однако же нет.
А, значит, — причина в другом.
Ближе к истине те, кто полагает причиной этой ситуации неполноту знаний об объекте изучения. Однако неполнота эта воспринимается как некая данность, исходящая из неидеальных познавательных способностей человека и возрастающего несовершенства средств фиксации событий. Агностики могут упомянуть о принципиальной непознаваемости мира, а математики — вспомнить Курта Гёделя. Но это только попытки уйти от ответа. В конце концов, способны ли мы утверждать, что, имея современные технические средства фиксации, накопления и обработки информации, мы можем составить такой набор знаний о мире, который будет достаточным для историков будущего, если они поставят перед собой цель реконструировать наш сегодняшний мир? Уверен, что ответ будет таким же — нет.
Принципиальная невоспроизводимость исторического опыта действительно связана с неполнотой знаний о нём; но сама эта неполнота не является причиной этой невоспроизводимости, а только следствием. Все дело в обстоятельстве, вынесенном в первый подзаголовок этой статьи: история — не наука, и историческое знание не является научным, сколь бы достоверным оно не было. Нет никакого смысла подходить к истории с критериями научного знания, требуя от неё упомянутых уже непротиворечивости, полноты, проверяемости и прогнозируемости. Она априорно лишена этих свойств.
Кто сказал, и где написано?
Чем же тогда является история, если не наукой? Будучи лишённой вышеназванных свойств, она, тем не менее, может вполне обладать рядом других: системностью, категориальным аппаратом, достоверностью, методикой изучения и пр. Наличие данных атрибутов позволяет с уверенностью заявить о том, что, не будучи наукой, история все же является знанием и в таком качестве занимает определённое место в мировоззрении. Каково же это место?
Проще всего разрешить этот вопрос, обозвав историю идеологией, и на этом закрыть тему. Но простой ответ не всегда верный. Хотя в данном случае он весьма близок к истине. Действительно, история непосредственно связана с идеологией, хотя имеет ряд принципиальных отличий. К примеру, если наука развивается, преодолевая противоречия, идеология не допускает их вовсе. Она обязательно обращена в будущее и рассматривает прошлое только как некий пролог. История же вовсе не говорит о будущем и даже о настоящем.
Чтобы понять, чем же является история, вернёмся назад: к её неполноте и противоречивости. Как я уже отметил, эти качества неизменны и обязательны для истории; они во многом определяют её суть и обеспечивают к ней интерес.
Откуда мы черпаем знания о предыдущих исторических периодах? Какие-то получаем на основании так называемых материальных свидетельств: глиняных черепков, золотых украшений, остатков строений и так далее. Но, за редким исключением, эти находки только подтверждают уже имеющиеся знания об эпохе. Информацию о том, где искать эти свидетельства, историки черпают обычно из письменных источников. Именно эти памятники прошлого — основной источник информации о тех или иных событиях былых времен.
И вот здесь мы со всей неизбежностью сталкиваемся с одной из основных проблем постмодерна — проблемой доверия к источнику. Решить ее очень легко, если есть те самые материальные свидетельства или если о каком-то событии упоминают разные, не связанные между собой авторы. А если источник один-единственный?
Представьте себе ситуацию междоусобной брани, когда некий рыцарь с дружиной захватывает трон. Вполне естественно, он будет заинтересован в том, чтобы править спокойно, как и его наследники. А, значит, ему необходимо, чтобы его власть воспринималась как легитимная. Поэтому его придворный летописец пишет замечательный текст о том, что именно он — главный наследник и трон занимает по праву, а предыдущий властитель был непременно супостат или вовсе чужеземец.
Кто сказал, и где написано? © gefter.ru
Каждый заинтересован в том, чтобы именно его версия событий была единственной, а, значит, все альтернативные уничтожались. Именно поэтому летопись Нестора единственный памятник своего времени. В процессе утверждения легитимности никого не заботила сохранность таковых — людей вырезали целыми городами, чтобы не оставлять свидетелей, чего уж говорить про летописи. Достаточно вспомнить, что в процессе крещения было вырезано три четверти взрослого населения Киевской Руси.
Примечательно, что подобные процессы происходили по всему миру: ярким примером является Цинь Шихуанди в Китае, приказавший считать себя Первым Императором и сжечь все написанные до него книги.
С развитием письменности ситуация изменилась не сильно, разве что широкое распространение стали получать всевозможные подделки под исторические документы, подложные свидетельства и «списки» с несуществующих «оригиналов». Естественно, и уничтожение подлинных документов, «свидетелей эпохи», также продолжалось. Костры из книг полыхали в центре Европы ещё в прошлом столетии, чего уж говорить о более ранних временах. Конечно, это некий эксцесс, но весьма показательный.
На самом деле, если даже не шла речь о физическом уничтожении свидетелей и книг, то задача легитимации существующей власти путём утверждения «единственно правильного» взгляда на исторические события никогда не исчезала из повестки дня. Просто методы формирования и обработки массового сознания становились всё более тонкими и изощрёнными. Суть же остаётся прежней.
Историю пишут победители
История — это взгляд на события всегда со стороны победившей стороны, он обусловлен идеологически и политически. И в этом нет ничего плохого: в конце концов, любая победа происходит из реальной политики, которая, в свою очередь, опирается на конкретную идеологическую модель. А, значит, данная модель как минимум показала более высокую эффективность в сравнении с современными ей[3].
Вся доступная нам история человечества написана победителями. Все исторические противоречия обусловлены исключительно идеологическими причинами, а точнее, тем обстоятельством, что в разные периоды и победители были разные. Вся историческая «неполнота» искусственна и вызвана тем фактом, что какие-то упоминания о событиях сознательно устранены победителями.
В итоге получается весьма «мозаичная» картина; за давностью лет уже невозможно разглядеть «заказчика» информации, а без этого крайне сложно определить тот ракурс, с которого делался обзор и, соответственно, выяснить реальное положение дел. А последующие наслоения и трактовки, также имеющие своё политическое и идеологическое основание, и вовсе делают эту задачу невозможной.
Всё, что остаётся историку в данной ситуации, это попытаться выстроить логическую и внутренне непротиворечивую последовательность событий, учитывающую максимальное количество не подлежащих сомнению фактов. При этом он всегда должен иметь в виду, что получившаяся концепция может быть совершенно неверной и что на самом деле, скорее всего, всё было совсем по-другому.
Данное обстоятельство не лишает смысла занятие историей вообще. Напротив, данная деятельность имеет чрезвычайно важное значение. Не случайно сказано, что без прошлого нет будущего. Сформировать образ грядущего невозможно без убедительных предпосылок к нему в былом; социальное конструирование не может обойтись без анализа и использования накопленного опыта.
Самым острым моментом истории, в котором проявляются вышеописанные явления, конечно же, является война. Каждая из воюющих сторон уверена в своей правоте и ставит перед собой задачу убедить в этой правоте других — нейтральные стороны, а в идеале и противника. Это удаётся не всегда даже победителю. Но только в случае успешного решения этой задачи он может рассчитывать сполна воспользоваться плодами победы; в противном случае она не будет общепризнанной, а, значит, конфликт продолжится, пусть и в другой форме. В итоге либо победитель после долгой и кропотливой работы сумеет навязать своё видение ситуации, либо война разгорится вновь.
Информационная война сегодня — не просто элемент войны вообще; она всё больше выходит на передний план. При этом, как к любой войне, повод может быть любой (на эту тему снят замечательный фильм «Хвост виляет собакой»), а причины — глубоко скрытыми; она может вестись одновременно с реальными боевыми действиями или быть прологом к ним, может имитировать или заменять их, но даже в последнем случае её последствия разрушительны. Всё, что применимо к обычной войне, применимо и к информационной. В неё также вовлечены огромные массы людей, колоссальные ресурсы. И цена победы ничуть не меньше.
Тот, кто победит, и будет писать историю.
[1] В 1859 году Карл Маркс представил читателю некий универсальный подход к истории, разделив её на ряд этапов, связанных с общественным способом производства. Данный подход (получивший название формационного) вызвал сильную и достаточно обоснованную критику: неравномерность исторического развития в различных регионах слишком бросалась в глаза и явно не была учтена Марксом. В противовес этому подходу возник цивилизационный, абсолютизирующий именно эти различия и зачастую игнорирующий общие закономерности. Первый серьёзный труд в этом ключе («Россия и Европа») издан нашим соотечественником Николаем Данилевским в 1871 году, однако более известным является «Закат Европы» Освальда Шпенглера, выпущенный уже в 1918 году.
[2] Наиболее яркими продолжателями цивилизационного подхода можно назвать Френсиса Фукуяму и Сэмюэла Хантингтона. Фукуяма (в работе «Конец истории») предрёк по окончанию холодной войны установление всемирного либерально-капиталистического общества и прекращение любых войн; Хантигтон же, напротив (в работе «Столкновение цивилизаций»), описал конец ХХ века как эпоху глобальной войны между исламским и западным миром, чего также не произошло.
[3] К примеру, коммунизм (как идеология, а не практика) оказался сильнее национал-социализма, что позволило именно советским коммунистическим идеологам писать историю Великой Отечественной войны. При этом, увы, коммунистическая идеология оказалась менее эффективна, чем либерально-демократическая, поэтому Великая Отечественная превратилась в этап Второй мировой, главные битвы в которой не Курск и Сталинград, а Мидуэй и Нормандия.
