Никогда не затихавшая дискуссия о судьбах России и особенностях её истории в условиях усиленного поиска «национальной идеи» получила новый импульс благодаря вековому юбилею с момента начала империалистической войны. Не за горами столетие русской революции 1917 года, к которому идеологическая обслуга буржуазной власти и её либеральные «критики» уже начали готовиться загодя. В этом споре стоит, думается мне, попробовать обратиться к совершенно неожиданному источнику.
Речь идёт о десятитомной романной эпопее Александра Солженицына «Красное колесо», охватывающей события русской истории с августа 1914 по апрель 1917 года. Скажу сразу, во избежание предосудительных толкований, что моё отношение к политическим взглядам этого крупнейшего русского писателя прошлого века негативное. Признавая и высоко почитая огромный художественный дар Солженицына, я полностью отвергаю его историко-политические и идейные концепции, антикоммунизм, клерикализм, склонность к простым решениям в духе патриархально-консервативных ценностей, исторические фантазии, наиболее ярко, вплоть до нескрываемых антисемитских мотивов, проявившиеся в его публицистике. Но то, как он оценивал в своей десятитомной эпопее «Красное колесо» роль России в Первой мировой войне, неготовность нашей страны к участию в ней и отсутствие насущной необходимости этого участия, данный Солженицыным срез настроений тогдашнего русского общества весьма любопытны. Более того, те страницы и главы «Красного колеса», в которых Солженицын-идеолог вынужден уступить место Солженицыну-художнику, демонстрируют непредвзятому читателю одну простую и нехитрую истину: приход революции был неизбежен и предопределен всей тогдашней русской жизнью. К этой мысли в большей мере подводят, разумеется, не публицистические отступления автора, а собственно романные истории, повествующие о частной жизни героев эпопеи.
Детальный анализ чувств и страстей и взгляд во глубину человеческих сердец, описание мучений и душевных взлётов, любовных порывов и припадков ревности не только интересны сами по себе, с литературной точки зрения.
Они дают нам уникальную возможность понять, с поправкой на солженицынскую методу изображения художественных образов, что представляли собой в частной жизни типичные представители тогдашнего образованного русского общества. А зная, что любая частная жизнь в той или иной степени находит своё отражение и в социальном бытии и — уже более опосредованно — политической практике людей, можно понять, почему в России победила революция, как и по каким обстоятельствам верх в 1917 году и позднее, во время Гражданской войны, одержали те, кого Солженицын не любит, кому по идейным соображениям ни на йоту не симпатизирует, но кого силой таланта большого художника вынужден изображать объективно, исходя из тогдашних исторических реалий.
Несчастливы в личной жизни вполне благополучная и богатая «мужнина жена» Ирина Томчак, и самодостаточная — до полного одиночества — профессор Ольда Андозерская. В их мире нет семейного тепла, нет ни детей, ни желания ими когда-нибудь обзавестись, нет места подлинной любви, она подменена «идейными» суррогатами в виде монархизма, который почему-то отождествляется с патриотизмом, консервативных ценностей, которые в случае Андозёрской получают витиеватое философское обоснование, разумеется, вполне идеалистическое. Любовь уступила своё место претензиям — в обоих случаях отнюдь не беспочвенным — на изящество, изысканность и утонченность в сочетании с сильной волей, стремлением властвовать, подавлять находящихся рядом мужчин. Счастья это не приносит ни той, ни другой. Не случайно Иринин муж Роман Томчак, высоко оценивая свою волевую супругу («И умна Ирина. И преданна. И молода. И красива»), тут же про себя снижает эту лестную оценку до банальной констатации нелюбви, отсутствия той самой «изюминки», которая притягивает и манит мужчину в любой женщине: «Но до чего обманчива бывает эта показная красота — а чего-то, чего-то нет нутряного, живого, задевающего…»
Стоит согласиться с мнением писателя, вложенным в уста полковника Георгия Воротынцева, о том, что «разной женственности, оказывается, бывают женщины», но даже те из них, кому этого дано сполна, обречены на несчастье.
Будь то младшая сестра Воротынцева Вера, отказавшаяся от любви к женатому инженеру Дмитриеву в силу своей приверженности ханжеским догмам церковников, будь то «изгибистая девушка» Ликоня, ищущая счастье в декадентских кругах, будто бы находящая его с судовладельцем Гордеем Польщиковым (для него встреча с Ликоней совпадает с революцией, крахом не просто жизненного уклада, но и всего его «дела») и чётко понимающая близкий конец старой, уходящей в прошлое буржуазно-помещичьей России: «Не кончится это всё добром. Это – худо кончится».
Вот и полковник Воротынцев, променявший участие в «гучковском заговоре» на восьмидневный роман с профессором Андозерской, ровно за год до большевистского переворота — знаковая оговорка автора гласит, что дело было 25 октября 1916 года, думает о том, что «утекали единственные месяцы или недели спасать положение, но и он же, Воротынцев, жил жизнь единственную и тоже, может быть, последний месяц, и — как же он мог отклонить, если судьба придвинула такое?» Однако же «упрекающий себя разумом и благодарный телом» не делает никаких выводов, как мы позднее увидим из описания его действий в дни Февральской революции. Тягостные, изматывающие душу метания полковника между двумя женщинами — женой Алиной и профессором Ольдой — завершаются для него в марте 1917 года в постели вдовой купчихи Калисы. Опора алтаря и трона во дни краха монархии Романовых делает свой выбор: будучи не в состоянии ни на что решиться и преодолеть колебания, не имея ни желания, ни силы понять, какая из двух женщин ему дороже и нужнее, он, в отличие от полковника Кутепова, напрасно пытающегося на улицах Петрограда спасти обреченный старый порядок, банально сбегает в Москву, к третьей. Именно там, в объятиях Калисы, и застает будущего белогвардейца Воротынцева известие о падении династии. И уже после всего ему приходится согласиться с мнением брошенной жены Алины («Нам не жить») и понять свою историческую обреченность: «Со всем, со всем нам придётся расстаться: и друг с другом, и с этим последним солнцем, и с этим городом, и с этой страной». При этом крах политический, военный, сословный для Воротынцева неизбежно следует за осознанием своей никчёмности в жизни частной, следует за крахом любовным, осознанием своей нелюбви: «Алина никогда его не любила. Но страшней: и он её не любил. А Ольду – разве любил? И какую ж тогда женщину он в жизни любил? Никакую?»
То же и наверху. «Веригами отягощала злополучная женитьба» Александра Гучкова, «не давая сил вовсе двигаться». «Общественной борьбой» лидер «октябристов» и будущий военный министр Временного правительства занимается, как хорошо показано в романе, «от постоянного семейного разорения», тоскуя о нереализованной по собственной вине страсти к великой русской актрисе Вере Комиссаржевской. Кажущееся сердечное согласие в царской семье на самом деле означает страх безвольного самодержца перед своей властной истеричной супругой, всегда готовой направлять государя, отождествляющей свою волю с «божьим промыслом», который, в свою очередь, в её глазах воплощается в фигуре Распутина. Потеряв в частной жизни свою цельность, лишившись присущей им идентичности, все эти персонажи — как вымышленные автором, так и реально действовавшие политические фигуры, точнее, их образы, сконструированные по сохранившимся документам и воспоминаниям, хотя подбор и объективность источников оставляют желать лучшего, – обречены проиграть в жизни общественной. Проиграть и тем самым потерять столь любимую ими и самим Солженицыным дореволюционную, патриархальную, монархическую Россию. Россию царских жандармов и православных попов, великосветских паразитов и помещиков-крепостников, черносотенцев и продажных журналистов, тюремщиков и биржевых спекулянтов, фабрикантов и чиновников. Ту самую страну, которая ныне является идеалом для, говоря ленинскими словами, «казённо-полицейских историков» и «профессиональных патриотов», неизменно путающих, как верно подметил ещё полтора века тому назад Салтыков-Щедрин, «Отечество с начальством».
Иное дело — рабочие, большевики. Только первый свой шаг в революцию сделал молодой обуховский слесарь Кеша Кокушкин, а уже и наградой ему не только похвала старых большевиков: «Тогда и Мария тоже встала, подошла — и пожала руку Кеше. Да бережно как пожала, или нежно как — зашлось кешино сердце, голова закружилась. Барышня такая ему и издали не снилась, не то что прикоснуться». И сама «товарищ Мария», она же бестужевская курсистка Вероника Ленартович, не делает особой разницы между восхищением и любовью к партии и её делу и зарождающимся чувством к «товарищу Вадиму», большевику Матвею Рыссу. «Вот это ощущение верной силы — силы растущей, знающей себя — покорило и привлекло сюда девушку, перетопляло её счастьем присоединиться… И эта замкнутость партийной тайны и собственная неуклонная твёрдость Матвея сливались для Вероники в одну единую мужественность. Эта партия — не шутила, не болтала, лясы не точила, и так сильно отличалась от того расслабленного, бездейственного окружения, где Вероника прозябала до сих пор». И далеко не случайно дар крупного русского писателя ведёт его к завершению рассказа об антивоенной «волынке» на Обуховском заводе с последующим заседанием большевистского актива любовной сценой, немногословной, ёмкой, поэтичной и в то же время такой жизненной, реальной: «Промолчали немного. Вдруг Матвей остановился. Перенял её за спину одной рукой и стал целовать. То ни взгляда, ни движения к этому не было, а вот — часто, жадно, наминая ей губы губами, запрокидывая голову ей назад.
И платок её сбился, свалился на спину. Но не было ей ни холодно, ни изогнуто, ни колко. Счастливо».
Счастливы те, кто борется, те, кто работает на революцию. Те, кто против, обречены на несчастье и исчезновение.
