Последнее десятилетие ХХ века у нас в стране характеризовали двумя терминами. Одни говорят про «лихие девяностые», а другие про «время надежд». Ясное дело, оба термина идеологически и политически окрашены. И окраску эту придает им отношение говорящего к последующему десятилетию. В первом случае хаос, беспорядок, неопределенность и беззаконие, царившие в России времен Ельцина, противопоставляют порядку, стабильности и предсказуемости, установившимися в годы правления Путина. Во втором случае подчеркивают динамизм постсоветского десятилетия, на смену которому пришел новый «застой». 1990-е годы представляются эпохой свободы, в противовес авторитаризму и контролю, типичных для следующего десятилетия.
Однако дискуссия как-то не получается. Прежде всего потому, что для большинства населения России спорить не о чем. Каковы бы ни были надежды, владевшие умами интеллигенции в первые годы после падения СССР, по-настоящему существенно не то, во что люди верили, а то, чем это кончилось. В этом плане «время надежд» было бы правильно назвать «эпохой иллюзий», ведь надежды эти не только не оправдались, но их крушение повлекло за собой моральный и социальный крах разделявшего их общественного слоя – советской интеллигенции. Ее больше не существует, она ушла в прошлое, вместе со своими институтами и традициями, начиная от «толстых» литературных журналов, кончая обязательной любовью к абстрактному, незнакомому и не существующему в реальности «Западу».Вернее, все это есть до сих пор, но за этим уже нет массового социального слоя, скорее, речь идет об «остаточных» явлениях, которые самим фактом своего существования лишь демонстрируют собственную маргинальность – как те же «толстые» журналы, которые некогда имели миллионные тиражи, а сейчас читателей у них меньше, чем у более или менее успешного блога в живом журнале или небольшого интернет-сайта, не претендующего на массовую аудиторию.
На политическом уровне либеральная интеллигенция совершенно справедливо чувствует себя обманутой и проигравшей, ибо в 90-е годы она, неожиданно для самой себя, стала причастна к власти, а в течение следующего десятилетия была от власти отстранена с такой легкостью и простотой, которая однозначно доказывает – настоящей власти у этих людей никогда не было.
Это была такая же иллюзия, как и представление о том, будто массовое внедрение западных идей и норм сделает нас процветающими и свободными, как представление о бесконфликтной капиталистической идиллии и потребительском рае, где граждане наслаждаются плодами идеальной демократии. Реальная власть всегда была совсем в другом месте, там же, где был реальный капитал и реальная собственность. Идеалисты-либералы были востребованы и успешно использованы трансформирующейся системой, а их представления об идеальном капитализме оказались превосходной идеологической ширмой, прикрывающей строительство капитализма реального и единственно «нормального» в условиях периферийной экономики. То, что капиталистическая экономика в России может быть только сырьевой и зависимой, было известно всем людям, мало-мальски сведущим в истории и экономике с самого начала, но именно поэтому на переднем крае идеологического наступления должны были находиться некомпетентные идеалисты, желательно – писатели, поэты или театральные деятели, совершенно не сведущие в проблемах, о которых высказывались, зато – именно в силу полного своего невежества – способные говорить искренне.
Выполнив свою работу, либеральные интеллигенты были отодвинуты от власти и средств государственной пропаганды. Отодвинуты, кстати, весьма вежливо. Однако что именно произошло, этот социально-культурный слой так и не понял, да и не должен был понимать. Ведь если бы наступило трезвое понимание, вместе с ним пришла бы и неминуемая негативная переоценка самих себя и собственной роли в событиях, а вместе с тем и неминуемый распад той культурной группы, которая сейчас все еще живет воспоминаниями о 90-х как «времени надежд». Другое дело, что группа эта постоянно сужается, чувствует себя все более изолированной от общества. А ведь в 90-е годы за идеологами-интеллигентами шли миллионы. Осознание собственной углубляющейся маргинальности – без малейшей попытки понять причины происходящего – усиливает фрустрацию, отторжение текущей действительности и ностальгию по ушедшему времени, смешанную со смутной надеждой на то, что оно еще когда-нибудь вернется.
Ностальгия по 90-м культивируется узким слоем людей, оказавшихся, в сущности, проигравшими. А вот те, кто выиграл, к ностальгии не склонны.
Напротив, они всячески от ушедшего десятилетия отмежевываются, стараются – по крайней мере на уровне публичной дискуссии – осудить произошедшее или в духе Фрейда «вытеснить» его из памяти.
Причина понятна. Победителям не следует вспоминать о том, как и за счет кого была достигнута победа. Собственникам не очень прилично говорить о происхождении своего капитала. Здесь тоже нет ничего необычного с точки зрения истории. Ведь не случайно, еще в XIX веке социалист-моралист Прудон жаловался, что «собственность – это кража». Трезвый Маркс возражал ему, что важно не происхождение капитала, а то, как он функционирует. И если система рано или поздно рухнет, то не от того, что владельцы заводов и фабрик нажили свое имущество не совсем честным путем, а потому что, распоряжаясь им, они неизбежно порождают новые противоречия, которые и приведут к новым потрясениям.
Правящий класс новых потрясений не хочет, а потому про 90-е годы, когда он сам эти потрясения устраивал, вспоминает неохотно. Точно так же, как малиновые пиджаки «новых русских» уступили место хорошо сшитым костюмам и тщательно подобранным, изящно завязанным галстукам, так и капитал из фазы разбойно-олигархической перешел в фазу корпоративную. Сюжеты 90-х были занятны, даже если и отвратительны. Теперь похождения разбойников и авантюристов сменились буднями офисной работы и ежедневными расчетами биржевых спекуляций. Люди стали правильными и серыми, по крайней мере – на вид. Власть стала обезличенной. Мы можем знать имена политиков, но эти имена для нас являются не более чем знаками, за которыми скрываются не столько люди, сколько институты власти. Между тем, как бы ни был велик контраст, на самом деле перед нами в значительной степени – те же самые люди. Для элиты 90-х годов был характерен своеобразный наивный цинизм, порой присущий детям, моральное воспитание которых было упущено родителями. В 2000-е годы «дети» выросли. Наивность ушла в прошлое, а цинизм остался. Однако вместе с растущей компетентностью пришло и понимание того, что жажда наживы и прагматические интересы не могут предъявляться обществу в качестве идеала. Пропагандисты 90-х могли совершенно искренне и бескорыстно объяснять своим слушателям, что обогащение любой ценой и есть самая высшая моральная ценность, а преступление, совершенное ради личной выгоды должно быть оправдано, ибо единственным настоящим злом является «тоталитарное» стремление к общему благу. Им верили, потому что те люди были абсолютно непрактичны, не сумели в большинстве своем ни обогатиться, ни извлечь выгоду из происходящего (а те, кто проявили больше практичности, быстро сменили и социальный круг, и характер деятельности). Теперь им на смену пришли пропагандисты-профессионалы, повторяющие унылые мантры о патриотизме и общем благе. Однако для общего блага нужно делать ровно то же самое, что раньше делали ради личной выгоды.
В этом смысле 90-е годы закончились вполне успешно.
Вернее, их логично продолжили 2000-е, суть которых состояла в закреплении и легитимации того, что совершилось за предшествующее десятилетие. Характерно, что именно политики, больше всего сетующие на то, сколь катастрофичны были события последней декады ХХ века, решительно выступают против любых попыток исправить последствия произошедшей катастрофы. Ведь за признанием грабительского характера приватизации логично должно было бы последовать предложение об ее отмене, за разговорами о геополитической трагедии, связанной с распадом Советского Союза, какие-то шаги, направленные на налаживание отношений с бывшими «братскими республиками». Однако итоги 90-х объявляются неприкосновенными, отделяясь в официальной идеологии от тех методов, которыми они были достигнуты. Структуры, созданные в те годы, успешно работают сегодня, включая и столь ненавистную интеллигенции систему «управляемой демократии», в основе которой лежит удивительная конституция 1993 года, последовательно антидемократический документ, принятие которого та же самая интеллигенция некогда восторженно приветствовала.
С точки зрения интеллигентов, надежды оказались обмануты (хотя винить в этом можно только самих надеявшихся, ибо сами они эти надежды себе и всем окружающим безответственно внушали). С точки зрения крупных чиновников и бизнесменов, «лихие девяностые» свое дело сделали, обеспечив перераспределение собственности и соответствующую переналадку системы власти. Но остаются еще все остальные. Те, кто составляет подавляющее большинство жителей и граждан нашей страны. С их точки зрения, 90-е годы – это просто десятилетний кошмар, непонятно откуда обрушившийся на их головы, а затем так же внезапно и закончившийся. Дефолт 1998 года, частичное восстановление промышленности и рост цен на нефть создали ощущение перелома, после которого жизнь стала если не более правильной, то по крайней мере значительно более комфортабельной и безусловно терпимой.
Вопрос в том, как поведет себя это большинство, когда осознает, что купленная за счет дорогой нефти стабильность 2000-х подошла к концу. Но если политическое и социальное спокойствие первого десятилетия нового века вновь сменится социальной и политической активностью, то произойдет это уже в совершенно ином обществе, в значительной мере усвоившем уроки прошлых политических кризисов. В таком случае не исключено, что всем участникам прошлых событий все-таки будет предъявлен счет за девяностые.
