«Мозаики» смутного времени

Официальная Россия продолжает отмечать знаменательную для себя дату — четырехсотлетие царствования на Руси дома Романовых. Высокопоставленные чиновники и придворные историки, аппаратчики «Единой России» и функционеры Русской православной церкви наперебой рассказывают нашим соотечественникам о небывалой русской Смуте начала XVII века, выход из которой на пути «народного единства» положило возведение на престол новой династии. Стоит напомнить нынешним апологетам «стабильности», то есть беспроблемной для буржуазии эксплуатации трудящихся, и об иной точке зрения на события смутного времени. Точки зрения, выраженной художественными средствами, при этом ничуть не противоречащей исторической истине.

3 марта исполнилось сорок лет со дня кончины известной советской писательницы Веры Федоровны Пановой. Она за свою долгую и очень непростую жизнь (1905 — 1973) написала немало хороших книг, многим людям моего поколения памятна по прекрасным экранизациям — от «Сережи» и «Рабочего поселка» до телесериала «На всю оставшуюся жизнь» с блистательным, так трагически рано ушедшим из жизни Алексеем Эйбоженко в роли комиссара военно-санитарного поезда Данилова. Последние годы жизни Вера Панова посвятила отечественной истории, постепенно приближаясь к ключевому, переломному времени — Великой Смуте. При жизни автора лишь один из фрагментов «Болотников. Каравай на столе» был опубликован в апреле 1969 года в журнале «Аврора», остальные увидели свет уже посмертно. Вера Панова не раз называла свои рассказы о Смуте «мозаиками», видя, по аналогии с изобразительным искусством, как из отдельных частей, небольших по объему, но емких по содержащимся там мыслям, возникает картина событий Смутного времени, страданий и бедствий народных и первой его серьезной попытки — в форме крестьянской войны — постоять за свои права, «за землю, за волю, за лучшую долю».

Как заметил биограф и исследователь творчества Веры Федоровны Александр Нинов, «Панова пишет о правителях и церковниках, о своеобразных отношениях между ними, о реальной практике власти и ее идеологических, религиозных покровах».

В её исторических произведениях «раскрывается жизнь светская и духовная на Руси, как она закреплена летописным преданием, историей и осмыслена, прочувствована современным художником… За потемневшими от времени иконописными ликами писательница взялась разглядеть живые лица человеческие, понять реальных людей с их политическими интересами, личными страстями, духовными порывами». Первым приближением к теме Смуты стала небольшая повесть «Кто умирает…» о последних днях Великого князя Московского Василия III, отца Ивана Грозного. Уходит из жизни жестокий, расчетливый, коварный правитель, в борьбе за личную власть не брезговавший ничем, оборачивавшийся к своим бывшим соратникам, ставшими врагами, «словно другой половиной лица, и человеческого в этой половине не было, только зверское». Автор выводит в самом конце в центр повествования голос простых людей — и так доносит до читателей нравственную оценку деяний второго русского самодержца. Не зря Константин Симонов восхитился тем, как «в смысле прямой изобразительной силы удивительно хорошо написана кончина великого князя Московского. Некоторые страницы — да что там некоторые! — большинство страниц этой вещи читал с прямым восторгом и завистью. Это настоящая история, во всем жесточайшем сплетении ее противоречий, столкновений, судеб, взглядов, страстей». От описания кончины отца Грозного царя — прямая дорога к картине того, во что обошлись нашей стране, к чему привели деяния «первого опричника» земли Русской. «Если в повести «Кто умирает…» о последних днях Василия Ивановича, отца Ивана Грозного, обнажены предпосылки исторической трагедии, разыгравшейся затем в пору опричнины и безмерного деспотизма, основанного на личной власти, то в рассказах о Смутном времени речь идет о последствиях этой трагедии, о преемниках того политического развала, который был оставлен после смерти Грозного и гибели его династии», — отметил Александр Нинов.

Мы знаем, что тяжелое налоговое бремя, усиление феодального гнёта, опричный террор, от которого страдали не только и не столько «изменники-бояре», сколько простонародье, тяготы долголетней Ливонской войны и опустошительных набегов крымских татар, последствия общего похолодания и нарушения привычного погодного цикла в сочетании с пороками системы вотчинного землевладения привели к оскудению городов и сёл. Как отмечал известный советский историк Виктор Буганов, «в 70-80-е годы XVI века хозяйственное разорение страны достигает катастрофических размеров». Страдали от него крестьяне и холопы, посадские люди и недовольные усиливающимся из года в год розыском беглых холопов казаки. На окраинах страны в те годы «скапливается горючий материал, который готов был вспыхнуть от малейшей искры». Роль этой искры сыграл трехлетний голод, разразившийся в царствование Бориса Годунова. Холодное лето 1601 года, длительные дожди, ранние морозы помешали созреванию хлебов, озимь была засеяна незрелыми семенами, а в итоге на озимых полях хлеб либо не созрел вовсе, либо дал плохие всходы. Один неурожайный год ещё можно было бы пережить, но морозы погубили посевы и в 1602 году, через год было уже нечем засевать поля. Именно с картины страданий и бедствий открывает Панова свой цикл рассказом «Голод». Написанный в своеобразной стилистике, словно не от лица автора, а голосом самого отчаявшегося, гибнущего народа русского, этот фрагмент демонстрирует полное бессилие власти, показывает тот психологический фон, на котором только и могла придти на землю Русскую Великая Смута.

«…Чтоб не воровали пекари, им было приказано выпекать хлеба как следует, и вес был указан хлебам, и величина. Но хлебы все равно продавались недопеченные, нарочно даже в воде намоченные, чтоб были тяжелей. Пекарей уличали и вешали, и они висели подолгу, и на груди у них, на дощечке, было написано за что повешены. Но дело от этого не изменилось: мертвые пекари болтались на виселицах, а живые мочили хлеб водой. До того оголтелый вор пошел, не боялся смерти вот настолечко. И царь устал. Он огорчился, что воры все воруют, сколько их ни стыди и ни вешай. И что народ такой неблагодарный, что для него ни придумай, что ни сделай, все жалуется, огорчился царь. И рассудил: народ-то на его милостыню все течет и течет, алчущими и недовольными переполнена Москва. Как бы бунта, рассудил, не было. И велел прекратить раздачи. А весть о них уже далеко разлетелась. Из всех мест тянулись голодные, оберегая в себе еле тлеющее тепло жизни, в чаянии, что раздует его вновь царская щедрость. Приходили и узнавали: ничего им не будет, надо умирать. Впрочем, Борис велел еще отпускать из казны саваны для мертвых…»

По словам келаря Троице-Сергеева монастыря Авраамия Палицына, в одной лишь Москве за два года и четыре месяца голода на трех кладбищах нашло своё последнее пристанище 127 тысяч человек — цифра по тем временам ужасающая. Впрочем, нашлись и те, кто погрел руки на народном бедствии. Как свидетельствует хорошо ориентировавшийся в московских делах и проведший на Руси долгие годы голландский купец Исаак Масса, «у знатных господ, а также во многих монастырях и у многих богатых людей амбары были полны хлебом, часть его уже погнила от долголетнего лежания, и они не хотели продавать его, ожидая ещё большего повышения цен… сам патриарх, имея большой запас хлеба, объявил, что не хочет продавать зерно, за которое должны будут дать ещё больше денег. И у этого человека не было ни жены, ни детей, ни родственников, никого, кому он мог бы оставить состояние, и так он был скуп, хотя дрожал от старости и одной ногой стоял в могиле». Похоже, за четыре столетия в социальном поведении отечественных богатеев и православных иерархов мало что изменилось…

Не осмелившись пойти на конфликт с богатейшими и влиятельнейшими из своих подданных, царь Борис сам создал предпосылки краха своего дела, показанного Пановой в рассказе «Гибель династии». Затем последовала ожесточенная крестьянская война, первая в истории нашей страны. Образ командира восставших — огромная творческая удача. Болотников, воплощающий лучшее, чем может гордиться русский народ, на голову выше своих врагов, «мотивы его поступков крупнее и глубже». Вождь восставших крестьян выглядит как реальная альтернатива ныне возносимым «официальным героям преодоления смуты», всем этим геромогенам и филаретам, романовым и трубецким: «Болотникову же довелось, будучи далеко на чужбине, в Италии, прочесть одну книжечку, называлась она «Государство Солнца». Сам прочесть Болотников не умел — где же ему было читать на чужом языке, — другой гребец прочел и ему пересказал — товарищ по плену и по рабской службе на галере. Написал же эту книжечку некий монах по имени Фома Кампанелла… Болотников прослушал написанное им с великой жадностью и великим почтением к неведомому доброму Кампанелле. И, исполнившись его мыслями, Болотников говорил о делах земных, а не небесных, и внушал своей ватажке, что дело все в том, как разделить земные блага, накопленные на Руси за множество лет в превеликом количестве, а самое главное — он каждому внушал недовольство своей участью, и они готовы были в огонь и в воду, чтоб добиться участи лучшей. Кто жаждал богатства, кто почетного звания, кто — власти, пусть самой крохотной. Они учились у Болотникова говорить зажигательные и важные слова и пересказывали эти слова другим людям, и жажда лучшей участи ширилась, и Смута вскипала на лице Русской земли, как пузырьки дождевой влаги на спине Болотникова».

Крестьянская армия Ивана Болотникова проиграла самодержавной власти, но, даже описывая трагическую развязку и предстоящую гибель вождей восстания, Вера Панова умудряется сохранить исторический оптимизм будущей революционной перспективы и передать его читателю: «- Что нас разобьют, — сказал Истома, — то я, Иван, знаю, как «Отче наш». Против такой силы переть, как мы поперли, — кроме смерти, что может быть? На это я, брат, и обижаюсь, а не на то, что тебя больше слушают.

– Ну разобьют, — ответил Болотников, — ну смерть, так что ж? Зато скажут про нас: они самые первые были, они смуту начали, которой не кончиться и за полтыщи лет.

– Начать-то начали, — сказал Истома, — а дальше кто нашу хоругвь понесет? Не вижу тех людей. В ватаге нашей и то не вижу.

– Плохо смотришь, — стоял Болотников на своем, — смотри хорошо увидишь. Смерд, которому запретили от своего барина уходить, — он нашу хоругвь понесет. Стрелец, которому три года жалованье не плочено, понесет. Меньшой сын боярский, которого старшие братья обидели. Да мало ли! В лесу по кустам пошарь — так и посыплются к тебе шиши лесные. В степи донские поезжай да свистни — так и налетят на твой свист казаки, вольнолюбцы. И по северным рекам, и по матушке Волге молодцы-разбойнички водят струги, и молодцы те бесшабашные, и атаманы у них знаменитые, а будут еще знаменитее и бесшабашнее, и потекут они отныне один за другим. И не счесть тех рук, что нашу хоругвь подхватят и понесут, и будут нести не год и не два — столетия». Именно эта хоругвь по сей день видится в кошмарных снах власть и деньги имущим. Была она красного цвета. Цвета знамен победившей через триста лет после гибели Болотникова революции…

«Род человеческий на земле, — написала незадолго до смерти Вера Панова, — прибывая, как река в половодье, без оглядки мчится к судьбам своим, мало склонный вникать в прошлое и искать в нем указаний на будущее.

Между тем, что может быть полезнее уроков пережитого?» Уроков истории, помогающих нам бороться за дело, начатое задолго до нас. За дело освобождения человечества от варварства и невежества, эксплуатации и отчуждения. За то общество, о котором давным-давно мечтали Фома Кампанелла и Иван Болотников.