23 • марта• 2017 | Автор: Natalia Uval в Dínamo, перевод Азата Абдуллатыпова.
Эдгардо Ландер – не только учёный, профессор Центрального Универститета Венесуэлы, научный сотрудник Транснационального Института, он – человек, давно связанный с общественными движениями и левым движением своей страны.
Во временя правления Уго Чавеса Венесуэла привлекала к себе внимание левых всего мира, становясь символом надежды, примером того, что прогрессивные перемены в современном мире возможны, причем они могут проходить в условиях соблюдения всех демократических свобод. Однако, по мнению Ландера, некритическая поддержка чавизма[1] левым движением усилила негативные тенденции в движении. Кризис, разразившийся в Венесуэле после смерти Уго Чавеса, выявил негативные стороны этого подхода, прежде всего «экстрактивизм» — экономическую модель, оринтированную не на промышленное производство и науку, а на извлечение (extraction) полезных ископаемых.
Ландер полагает, что мировое левое движение не приобрело «способности к обучению», что в результате приводит к поддержке «мафиозного правительства» вроде правительства Никарагуа или к тому, что при коллапсе венесуэльской модели левые просто «смотрят в другую сторону».
Три года назад Вы назвали ситуацию в Венесуэле «схлопыванием модели нефтяной ренты». Этот диагноз всё ещё верен?
– К сожалению, проблемы, которые можно охарактеризовать как связанные с исчерпанием модели нефтяной ренты, усилились. Дело в том, что Венесуэла — это страна со столетней историей нефтяной промышленности и этатизма, что привело к тому, что сырьевая рента сформировала не только модель государства и партий, но и политическую культуру и общественное мнение о Венесуэле как о богатой стране, стране изобилия, и идею, что политическая активность состоит в том, чтобы организоваться и просить часть этого изобилия у государства. Это постоянно действующая логика. В боливарианском движении, несмотря на многочисленные слова о том, что происходит разворот в другую сторону, всё это только усилилось. С точки зрения экономики, усилилась колониальная модель встраивания страны в международную систему разделения труда. Обвал цен на нефть просто обнажил то, что было очевидно, что имелась зависимость от продукта, цены на который неизбежно колеблются.
– Критики ситуации с демократией в Венесуэле обращают внимание на избрание Николаса Мадуро. Почему это так? Как это выглядит в сравнении с ситуацией во время правления Уго Чавеса?
– Прежде всего нужно задаться вопросом, что же произошло во время перехода власти от Чавеса к Мадуро. Я придерживаюсь мнения, что большинство проблем, с которыми мы сегодня столкнулись, накапливались во время Чавеса. Анализ, проведённый той частью левого движения, которая заявляет, что эпоха Чавеса была славной эпохой, в которой всё работало хорошо и вдруг появился Мадуро, – то ли неспособный управлять, то ли предатель, – этот анализ представляет собой слишком максималистские объяснения, не позволяющие прояснить более глубокие структурные причины, приведшие к текущему кризису. Венесуэльский политический процесс, если его представить совсем схематично, всегда держался на двух столпах – с одной стороны, на невероятных лидерских и коммуникативных способностях Чавеса, усиливавших его популярность; с другой стороны, на ценах на нефть, которые в некоторые годы превышали 100 долларов за баррель. Почти одновременно в 2013 году обрушились оба столпа: умер Чавес и цены на нефть пошли вниз. Король оказался голым. Стало ясно, что режим очень хрупок, поскольку он зависел от вещей, которые больше его не поддерживают.
Более того, есть очень важные различия между правлением Чавеса и Мадуро. Чавес был лидером, способным направлять и вдохновлять, но также он был безусловным лидером боливарианского правительства, поэтому, если он что-то решал, то это было окончательное решение. Из-за этого было мало обсуждений и много ошибок, но в то же время было много единых однонаправленных действий. У Мадуро таких способностей нет и никогда не было, поэтому в его правительстве каждый тянет одеяло на себя. С другой стороны, во время правления Мадуро возрос уровень милитаризации – возможно, потому, что сам Мадуро не из военной среды, и для того, чтобы заручиться поддержкой вооружённых сил, ему нужно включить в правительство их представителей и дать им больше привилегий. Были созданы военные компании, в настоящий момент треть министров и половина губернаторов военные, и притом на критических для управления обществом позициях, на которых имеет место наибольший уровень коррупции – распределение валюты, портовые операции, распределение продуктов. От дел, находящихся в руках военных, труднее ожидать прозрачности, такой, чтобы общество знало, что происходит.
– Что произошло с общественными процессами, которые двигали боливарианское правительство?
– Сегодня в Венесуэле наблюдается разрыв ткани общества. После невероятно богатого опыта общественных организаций, местного самоуправления, достижений в сфере здравоохранения, массовых коммуникаций, городского землевладения, борьбы с безграмотностью, охвативших миллионы людей и породивших культуру доверия, солидарности, возможности влиять на своё будущее, предполагалось, что в момент кризиса проявится способность к коллективному ответу, но нет. Конечно, я говорю очень грубо, есть места, где уровень автономии и самоуправления высок. Но в общем и целом можно сказать, что реакция людей сегодняшнего дня скорее конкурентна, индивидуалистична. Во всяком случае, я верю, что ещё остался запас, который в нужный момент удержит страну на плаву.
– Почему не удалось поддерживать такой уровень массового участия и самоорганизации?
– Процесс с самого начала осложнялся очень серьёзным противоречием, а именно – противоречием между восприятием его организациями низового уровня как процесса самоорганизации и автономии, устройством социальной структуры снизу вверх, и тем, что большая часть этих организаций была порождением общественной политики, то есть, была инициирована сверху, государством. И это противоречие в каждом случае проявлялось по-разному. Там, где ранее был опыт организации, где были лидеры местных общин, была и способность к конфронтации с государством – не для того, чтобы отстранить его, а для того, чтобы договариваться. Кроме того, с 2005 года имеет место переход боливарианского движения от чего-то очень открытого, от процесса поиска модели общества, отличной от советской и от либерально-капиталистической, к принятию решения о выборе социалистического пути именно в его этатистской интерпретации. В этом переходе серьёзное политико-идеологическое влияние оказала Куба. После этого все организации начали рассматриваться как инструменты, управляющиеся сверху, и начался процесс консолидации народа в структуру сталинистского типа. Это, очевидно, вызывает большую озабоченность.
– Как выглядит ситуация с демократией в либеральных терминах?
– Очевидно, намного тяжелее [в течение правления Мадуро], и тяжелее потому, что правительство во многом утратило легитимность и растёт уровень его неприятия частью населения. А оппозиция значительно продвинулась. В руках правительства были сосредоточены все органы власти до момента громкого проигрыша парламентских выборов в декабре 2015 года. С этого момента, ответ властей становился всё более и более авторитарным. В первую очередь, это непризнание Ассамблеи – по абсолютно притянутым за уши причинам не были признаны результаты выборов в Ассамблею, на которых большинство получила оппозиция. Впоследствии, правительство открыто объявило о непризнании Ассамблеи как таковой, и с этой точки зрения правительство является нелегитимным.
И это так, поскольку несколько месяцев назад было нужно обновить Национальный Выборный Совет (НВС), а Суд не признал Ассамблею и назвал список членов НВС, которые, естественно, все оказались чавистами. Мадуро нужно было в начале года представить отчёт о правлении в прошлом году, а поскольку он не признаёт Ассамблею, он его представил Суду. То же самое произошло и с бюджетом. У нас для таких целей предусмотрен референдум об отзыве должностных лиц, чтобы соблюсти все процедуры. Нужно было провести его в ноябре прошлого года, но НВС решил его отложить, а это всё равно, что уничтожить эту процедуру. По конституции нужно было в декабре прошлого года провести выборы губернаторов, а их просто отложили на неопределённый срок. Таким образом, мы живём в ситуации концентрации власти в руках представителей исполнительной власти – нет легитимной Ассамблеи, а у Мадуро ещё год есть возможность править на основании автоматически продлеваемого Декрета о чрезвычайном положении, после чего его нужно будет ратифицировать в Ассамблее. Мы очень далеки от того, что можно назвать нормальной демократической практикой. В такой ситуации, оппозиция и масс-медиа отвечают на действия власти всё более жёстко, а реакция властей, бессильных сделать что-либо ещё – репрессии против выступлений, политические аресты. Они задействуют все инструменты, чтобы только удержаться у власти.
– Каковы могут быть долгосрочные последствия этой ситуации?
– Я бы сказал, что среди последствий этой ситуации есть три момента, вызывающих наибольшую озабоченнность в средне- и долгосрочной перспективе. В первую очередь, разрушена производительная основа общества, и потребуется огромное время, чтобы её восстановить. Недавно был подписан президентский декрет о передаче 112000 квадратных километров транснациональной горнодобывающей корпорации для широкомасштабного освоения, на территории, где проживают десять туземных народов, где находится большая часть источников пресной воды – в амазонской сельве. Во-вторых, глубина этого кризиса так разрушает саму ткань общества, что сейчас общество находится в худшем состоянии, чем до правления Чавеса; это очень тяжело говорить, но именно это имеет место в стране. В-третьих, условия жизни населения в части здравоохранения и питания ухудшились. Правительство перестало публиковать официальную статистику, и приходится верить статистике торговых палат и некоторых университетов, а она говорит о том, что имеет место значимое снижение среднего веса населения Венесуэлы, около 6 килограммов на душу населения. Это, конечно, имеет и последствия в виде нарушения питания детей. Наконец, всё это имеет огромные последствия в плане возможности представления хоть каких-нибудь перемен. Идеи социализма и левой альтернативы в Венесуэле уступили место идее о том, что власть непременно неэффективна и продажна. Это провал.
– Какой Вы видите реакцию левых партий по всему миру, в особенности в Латинской Америке, на ситуацию в Венесуэле?
– Думаю, что одна из проблем, исторически выросших перед левым движением – это огромная трудность в извлечении уроков из опыта. Для того, чтобы учиться на опыте, абсолютно необходимо критически осмысливать то, что произошло и почему произошло. Конечно, мы все знаем историю о причастности мировых коммунистических партий к ужасам сталинизма, и не по незнанию. Скорее это было соучастие, выбранное на основании критерия антиимпериализма, а поскольку имеет место конфронтация с империей, то давайте прикинемся дурачками, не знающими, сколько людей он убил, или давайте вообще об этом не говорить. Думаю, что это форма понимания солидарности как безусловной солидарности, вызванная левым дискурсом или антиимпериалистической позицией, или геополитически выраженными противоречиями с лидирующими областями глобальной системы, ведёт к отказу от критического исследования и осмысления происходящих процессов.
Таким образом, рождается слепая солидарность, некритическая, последствием которой является не только то, что я не могу критиковать другого, но и то, что активно продвигается множество вещей, которые оканчиваются очень плохо. Среди них – так называемое сверхлидерство Чавеса, которое имело место с самого начала. Или экстрактивистская производственная модель. Вообще-то всё было известно заранее, но от дискуссии старались уклониться. Как не обсуждать эти вещи, мысля критически и внося предложения? Это не означает, будто левые Европы должны говорить венесуэльцам, как им управлять революцией, но также не должно быть и некритического восхваления и оправдания любых вещей. Например, что политические аресты не являются политическими, и что экономическая разруха – это продукт экономической войны и действий международных правых сил.
Вмешательство внешних сил, врагов революции, конечно, имеет место, но очевидно, что этого недостаточно для объяснения глубины кризиса, который мы сейчас переживаем. Латиноамериканское левое движение несёт историческую ответственность, например, и за сегодняшнюю ситуацию на Кубе, потому что многие годы было принято не критиковать Кубу, так как Куба была под блокадой; однако, не критиковать Кубу означает не иметь возможности критического осмысления процесса, который переживает кубинское общество, и возможностей диалога с кубинским обществом о возможностях выхода из кризиса. Для значительной доли кубинского населения то, что Куба находилась в неком тупике, было очевидно на индивидуальном уровне, но кубинское правительство не позволяло это выражать, а латиноамериканское левое движение этого не понимало, и не делало ничего, просто проявляя безусловную солидарность. Самый вопиющий случай – это то, что движение делало вид, будто правительство Никарагуа – это революционное правительство и один из союзников, в то время как это правительство мафий, абсолютно коррумпированное, а с точки зрения прав женщин – самый угнетающий режим во всей Латинской Америке, оно находится в абсолютном сговоре с теневыми секторами буржуазии, с высшим слоем католической церкви, которая ранее была одним из злейших врагов никарагуанской революции.
Что со всем этим происходит? Негативные тенденции усиливаются, они стали очевидными. Однако, мы ничему не научились. Если мы понимаем борьбу за антикапиталистическую трансформацию не как борьбу, происходящую где-то там, и нам просто надо быть солидарными с тем, что делают они, а как борьбу всех, следовательно, то, что ты делаешь, затрагивает всех нас, и я тоже ответственен за то, чтобы вовремя дать об этом знать и чтобы учиться на опыте, чтобы не повторять одно и то же. Однако у нас нет способности учиться, поскольку, к сожалению, когда венесуэльская модель схлопнулась, мы просто смотрим в другую сторону. А это, с точки зрения солидарности, интернационализма и политико-интеллектуальной ответственности, просто катастрофа.
– Почему левые избрали такую линию поведения?
– Нужно видеть, в частности, что ещё не удалось до конца избавиться от присутствующего в левом движении излишне линейного представления о том, что сейчас поставлено на карту. Если на карте классовое содержание и антиимпериализм, то нужно играть в одном стиле. Но если мы думаем о том, какие перемены для этого нужны сегодня, а также для развития феминизма, для других форм взаимодействия с природой, для понимания демократии не как отказа от буржуазной демократии, но как углубления демократии, то нужно играть в другом стиле. Если думать, что трансформация многомерна, как многомерно и доминирование, то зачем некритически поддерживать левые правительства и задвигать на второй план права коренного населения, разрушение окружающей среды и восстановление патриархата? Значит, пора прекратить судить об этой истории как о какой-то единой антикапиталистической трансформации, не видя реального положения дел. И очевидный вопрос – как нам послужит освобождение от империализма янки, если мы установим идентичные отношения с Китаем? Есть политическая, теоретическая и идеологическая проблема людей, для которых это было последней попыткой добиться альтернативного общества, и которые отказываются признать, что они проиграли.
Глобальное обсуждение
Недавно Эдгардо Ландер участвовал, вместе с другими левыми активистами, учёными и журналистами со всего мира, в конференции “Кризис политики и политика кризиса” (Кейптаун, Южная Африка), организованной Транснациональным институтом и Центром альтернативной информации и развития Южной Африки. На ней он делал доклад об оценке текущего состояния и альтернативах для мирового левого движения при новой глобальной конъюнктуре, и затронул, среди прочего, темы роли государства, роли “общин”, социальной базы левого движения, феминистских организаций, участия в выборах, экстрактивизма, финансовой системы. На конференции, проходившей три дня, присутствовал бывший директор национального промышленного ведомства в правительстве президента Уругвая Хосе Мухики, Себастьян Торрес. После положительной оценки деятельности правящего уругвайского Широкого Фронта, Торрес перечислил несколько уроков, которые следует извлечь из текущих событий. Один из них – “Мы думали, что имеем моральное превосходство просто потому, что находимся на левом фланге, но мы всего лишь люди, никакого морального превосходства у нас нет, и среди нас тоже может быть коррупция”. Другой – полагалось, что нужно проводить структурные реформы, что “мы против экстрактивизма”, но когда это дошло до правительства, выяснилось, что “кто-то должен платить по счетам”. “И кто будет платить за здравоохранение, за образование, за ноутбуки (План Ceibal)”? Он также коснулся проблемой отсутсвия связи между политической самоорганизацией и общественными активистами.
Третий урок, продолжал Торрес, заключался в том, что ранее региональную интеграцию считали ключом ко всем проблемам, а в то же время в эпоху прогрессивных правительств в регионе происходил процесс фрагментации. “Мы не интегрировались, мы только заполонили всё дискуссиями о региональной интеграции”, заключил он.
[1] Чавизм – политическая идеология левого толка, на основе идей и практики Уго Чавеса (президента Венесуэлы 1999 – 201 гг.). Сочетает в себе элементы социализма, левого популизма, патриотизма, боливарионизма, а также карибской и латиноамериканской интеграции. Сторонники чавизма именуются чавистами.
