В популярной журналистике широко известно, что наибольший интерес у аудитории вызывают подчеркнуто плохие новости. Некоторые исследования говорят, что люди склонны переживать негативные эмоции дольше и сильнее, чем радостные. Может, в этом кроется объяснение, хотя могут быть и другие причины. Тем не менее факт остается фактом — страх, тревога и неуверенность помогают «продать» материал куда лучше, нежели безмятежность, умиление и восторг.
Увы, возросший поток текстов, весьма критичных по отношению как к текущему положению России, так и к ее ближайшим перспективам, проистекает не только лишь из упомянутого свойства масс-медиа. Нельзя его в полной мере назвать и выражением некоего недовольства ситуацией, которая в конце концов благополучно разрешится сама собой. Все чаще и чаще в статьях различных, даже вполне охранительных и «патриотичных» комментаторов, можно встретить подлинное беспокойство, не говоря уже про скептичную аналитику профильных экспертов.
В обществе (а не только в его «читающей» и политизированной части) нарастает ощущение серьезного, системного кризиса, в который неминуемо вскоре погрузится наша страна. Кто-то называет это «возвращением в 90-е», кому-то оказываются ближе аналогии последних лет СССР, а третьи и вовсе не утруждают себя какими-либо историческими параллелями. В преддверии столь неудобных, но, видимо, обязательных потрясений, многие авторы оглядываются на последние десятилетия российской истории, пытаясь подвести под ней своеобразную черту.
В ход идут рассуждения о взрывном росте торговых площадей, небольшой культурной революции, «ресурсной» перестройке экономики и закате технологичных производств, равно как и о расцвете непотизма, глупости и торжествующей жестокости. При безусловной справедливости всего перечисленного крайне редко речь заходит о куда более существенных переменах, определяющих судьбу общества, то есть о сознании его рядовых представителей.
Последний серьезный политический кризис, заодно явившийся родовой травмой нынешнего режима, как известно, произошел в 1993-м году. Тогда линия раскола прошла между неолиберальной прозападной интеллигенцией (включая куда более практичных радикалов-реформаторов) и неким разнородным альянсом, ставшим известным под штампом «красно-коричневых».
Говоря о низовых членах обоих лагерей, стоит заметить, что почти никто из них не отличался глубоким пониманием ситуации.
Условные противники «совка» были склонны к тотальной идеализации Западного мира, считающего дни до того, как он сможет даровать все земные блаженства населению России, по какому-то недоразумению упавшему в объятья красных варваров. Само собой, никакие реальные факты новейшей истории, не говоря о более изощренных теоретических моделях эволюции капиталистической системы, во внимание не принимались.
«Красно-коричневые» отвечали тем же. У представителей этого лагеря причудливым образом сочетались и ортодоксальный марксизм-ленинизм, и монархические симпатии, и обывательский национализм, не говоря уже про целый вал конспирологических «доказательств». Так и не успев развиться во что-то более целостное, движение было насильственно подавлено, что надолго поставило крест на политическом процессе в России. Впрочем, свой отпечаток на действительности «советским имперцам» оставить все же удалось, ведь в результате их сопротивления первоначальный план «либеральных преобразований» был несколько смягчен, и за народом сохранилась возможность пользоваться остатками некогда социального государства.
Казалось, с тех пор страна успела пережить целую массу событий, обязанных кардинально изменить восприятие и ценности среднего гражданина. Диковатый шик эпохи «первоначального накопления» сменился почти европейским скромным стилем, кричащие вывески и афиши уступили места продуманной типографике и сдержанным цветовым палитрам. Передовые гаджеты и распространение интернета сделали и того больше — изменили отношение к информации (равно как и к скорости ее передачи), создали целые сегменты рынка, которых раньше мало кто мог предполагать. К сожалению, на этот раз новомодное глянцевое бытие определило сознание лишь частично.
Недавние политические волнения показали, что современные россияне, тем более в крупных городах, стали уделять куда большее внимания качеству агитации и прочим нюансам политического менеджмента — вот только на содержательную часть программ подобная придирчивость не распространилась.
Если мы посмотрим как на ключевые заявления некоторых наиболее влиятельных оппозиционных фигур, так и на программы связанных с ними партий, мы обнаружим до боли знакомые тезисы. Подобно чудотворному заклинанию, различные политики продолжают повторять тезисы типа «Россия — это Европа!», винить во всем избыточное государство и бюрократию, нападать на «социальный популизм», предостерегать от активных действий по сглаживанию имущественного неравенства. Отдельные публицисты и вовсе настаивают на решительном искоренении «совкового» патернализма, левачества и прочих недостатков, мешающих России слиться в объятьях с «цивилизованным миром» (разумеется, на условиях лояльного младшего партнера). При этом, несмотря на все показное стремление к глобализации, российская специфика не мыслится составным элементом мировой системы, переживающей очередную болезненную реконфигурацию. Десятилетия провальных рыночных реформ, доведших страну до очередного, куда более пугающего и глубокого упадка, не принимаются в расчет. Как и раньше, вся вина возлагается либо на отдельных лиц (типа Путина) и их ближайшее окружение, либо, в крайнем случае, на более аморфные организации (место КПСС в обличающей риторике заняла «Единая Россия»).
Вся отсталость, жестокость, примитивность, неэффективность — словом, все, что составляет суть капиталистической периферии — объявляется лишь следствием злой воли ряда жуликов, которых нужно просто-напросто заменить «нормальными, честными людьми».
Вряд ли стоит упоминать, что возникшие внешнеполитические напряженности также связаны с внезапной личной неприязнью мировых лидеров по отношению к представителям российских элит.
Нынешний аналог «красно-коричневых», чьи последователи в интернете были прозваны «ватниками», тоже не претерпели существенной эволюции. «Уникальные традиции духовности», советская политэкономия, ностальгия по значительному международному влиянию, требование возрождения институтов социального государства и даже борьба с западным масоно-гей-сатанизмом — таков будет приблизительный рецепт этого странного микса. При всей внешней (и местами содержательной) дикости, именно среди этого направления порой встречаются требования, в западной традиции именуемые «прогрессивными» — речь идет о прогрессивной налоговой шкале, усилении контроля за крупным бизнесом, масштабных социально-ориентированных программах. Подобные комбинации серьезно напоминают ценностные ориентиры множества движений на мировой периферии во второй половине XX века (Латинская Америка, Индокитай, Африка), в т. ч. и знаменитый «девелопментализм», положивший начало мир-системной традиции анализа.
Помимо парадоксального вкрапления идей и концепций, более-менее адекватных напряженной действительности, у «ватников» есть еще одно важное преимущество. Как правило, основные приверженцы подобных лозунгов — это еще недавно деполитизированные, «среднестатистические» жители страны, пережившие насильственную, непредвиденную фрустрацию в результате развития глобального кризиса. Это означает, что типичный «ватник», в отличие от иного «креативного» неолиберала, теоретически способен на идеологическое, культурное, политическое развитие по мере роста собственной компетенции. Более того, значительное число людей, участвующих в украинском кризисе (как в военных действиях, так и в плане гуманитарной помощи), говорит о том, что «молчаливое большинство» в критических ситуациях вполне способно и на впечатляющую самоорганизацию, и даже на прямой риск собственной жизни и здоровью.
Такая политическая неразбериха является живым подтверждением сразу нескольких тезисов.
Во-первых, любой исследователь постсоветской реальности может убедиться, что для создания нового человека вовсе не достаточно широкого ассортимента сушилок для обуви и микроволновых печей — при всем внешнем лоске подобные вещи никак не влияют на индивида как часть общества. Подлинные, серьезные перемены сознания требуют создания и развития комплексных социальных институтов, какой бы устаревшей и не постиндустриальной ни казалась бы эта мысль на первый взгляд.
Во-вторых, какими бы ядовитыми статьями ни плевались «революционные» пуристы, но от осины не родятся апельсины — фрагментированное, архаичное, грубое и местами шизофреничное общество будет порождать граждан с соответствующим восприятием реальности. Любые масштабные политические перемены, если они вообще произойдут, будут по умолчанию «неправильными», не вписывающимися в какой-либо идеологический трафарет, а, может, и вовсе не обладающими внутренней последовательностью. В конце концов, отказываться брать от ситуации столько, сколько она может дать, прикрываясь строгой бунтарской моралью, значит игнорировать реальную массовую политику как таковую, предпочитая ей привычный формат упражнений в субкультурной этике. Но именно с этой «тусовочной» этикой грядущие (и местами уже начавшиеся) события заведомо не будут иметь ничего общего.
Последний опыт событий на юго-востоке бывшей Украины ещё раз показывает, что, стихийно возникнув, народное движение вовсе не гарантированно придет к возвышенным и законченным формам.
Напротив, неблагоприятные внешние обстоятельства, враждебное «соседское» давление, непомерные амбиции бесчисленных микролидеров — все это способно не только законсервировать проблемные тенденции, но и привести к полному уничтожению всего накопившегося политического потенциала.
Эта хрупкость, нестабильность перспектив вчерашних обывателей, против воли вступивших во «взрослую» политическую жизнь, является источником дополнительной ответственности, которую должны ощущать социальные активисты, на чью долю выпала возможность доказать, что общественный прогресс может существовать где-то, кроме подзабытых произведений научной фантастики.
