Леонид Волков и Алексей Навальный © mn.ru
Пожалуй, одно из достаточно частых обвинений, которое можно слышать от более-менее теоретически состоятельных левых в адрес нынешней России, это периферийность. При всей справедливости и точности такого определения, понимается эта самая периферийность зачастую крайне однобоко, как экспортоориентированная модель ресурсной экономики. Между тем, периферийное, зависимое, «вечно догоняющее» состояние в рамках мирового рынка не ограничивается сухими данными платёжного баланса. Отставание является куда более глубоким — ему подвергаются сами общественные институты, нравы, привычки и идеалы. В чисто культурном плане это легко видеть — мода на всевозможные технические новинки (типа социальных сетей), интеллектуальные веяния и даже термины приходит в Россию с очевидным лагом в несколько лет.
Более того, на внутреннем уровне ситуация дублируется — если в крупных городах, типа Москвы, местами ещё и может создаться впечатление о движении в ногу с Западом, то буквально в нескольких десятках километрах можно, почти как в машине времени, перенестись на 10, 15 и даже 20 лет «назад». Пока столичная молодёжь болтает о важности «личного участия», посещении «опенспейсов» и «коворкингов», их ровесники в регионах всё глубже проваливаются в мрачное болото социальной архаики.
Если мода на зауженные джинсы, англицизмы и кофты с глубоким вырезом периодически становится предметом иронии и непонимания, то с другими заимствованиями всё не так очевидно. Речь о том, что до России, спустя более чем 20 лет избавления от «номенклатурного ига», начала добираться западная культура публичной политики. Дело ни в коем случае не идёт о западной модели демократии как таковой, которая строится на большом количестве горизонтальных связей, высоком уровне солидарности, традициях многолетней борьбы за гражданские права и прочих общественных институтах.
Тем не менее, даже бренда напускной демократии оказывается достаточно, что убедить, вдохновить и мобилизовать большие массы горожан, которым остаётся лишь раздать волонтёрскую униформу и стопку агитационных листовок. Причина, по которой технологии, успевшие изрядно наскучить рядовому западному обывателю, переживают временный бум в России, понятна. Имя ей — контраст. Подобно тому, как альбом с яркими и качественными репродукциями выделяется среди черно-белых брошюр из газетной бумаги, фигура остроумного и открытого лидера сияет на фоне угрюмых пузатых мужичков в плотном кольце личной охраны.
Разумеется, дело здесь вовсе не в изначальной греховности природы россиян и каком-то зловещем роке, но в сугубо экономических условиях проживания. Общества, испытывающие дефицит различных (в том числе, жизненно необходимых) ресурсов, обрекают себя на запуск жесточайшего механизма внутривидовой конкуренции. Со временем, когда производительность труда растёт и модель распределения под давлением обстоятельств становится всё менее элитистской, на этом «силовом скелете» общественных отношений начинает нарастать розовое и привлекательное «мясцо» — люди конкурируют не при помощи топоров и автоматов, а путём получения учёных степеней, вписанности в особые культурные контексты и тому подобных «цивилизованных» способов. Впрочем, кривая общественного благополучия вовсе не обязана всегда идти вверх, ей бывают свойственны и падения, и порою весьма драматичные.
Результатом этих падений (хотя для некоторых обществ этот уровень является почти что постоянным) является та самая неприкрытая конкуренция, о которой в иных местах света уже успели позабыть. Члены высококонкурентного общества, постоянно ощущающие высокий риск лишиться не только состояния, но даже свободы и жизни, справляются с тревогой кое-чем ещё, помимо пятиметровых заборов и охранных бригад по периметру. В любом сколь-либо публичном общении они оказываются вынуждены демонстрировать свой статус, регулярно напоминая окружающим как о своей роли, так и о сиюминутной готовности эту роль защитить. Кричащая безвкусица, «барская» культура общения и извечная вера в могущество личных связей — лишь составные компоненты перманентного иерархического невроза.
Хотя в рамках всей России уровень подобной дикости и оказывается различным, совершая скачки от гнетущего средневековья до прогрессистских тенденций 20-го века, даже на территории Москвы большой начальник подчас считает своим долгом напомнить о своей величине окружающим. Человек из панельной квартиры в Марьино, заводящий беседу с простыми пешеходами, забирающий детей из обычной местной школы, рассказывающий про попытки пройти УЗИ в районной поликлинике, действительно должен казаться «начальникам» почти что лавкрафтовским персонажем — иным, непонятным, и потому пугающим.
Для окружающих из «третьего сословия», напротив, такой герой мгновенно превратится в «одного из нас», простого парня, которого достал вездесущий бардак, и который при поддержке таких же, как и он (равно как и образцово улыбающейся семьи), всё понимающих и сознающих, наконец-то перекроит ситуацию. Именно потому, что симпатии к такому лидеру строятся не на трезвом анализе и расчёте, а исключительно на эмоциях и впечатлениях, любые объяснения со стороны трактуются как заведомо враждебные.
Всевозможные рассказы о том, как за любым политическим проектом такого характера стоят команды политтехнологов и таинственные для обывателя группы влияния, работающие в тандеме, обеспечивая как сам доступ герою-бренду в СМИ, так и его правильную подачу, разбиваются о стену непонимания. Подобно тому, как рядовая девятиклассница не хочет верить, что очередные романтические отношения подошли к концу, представители электоральной базы, не в силах признаться себе в минутной эмоциональной слабости, впадают в истовое, почти религиозное отрицание всех предлагаемых фактов.
Определённой иронии ситуации добавляет то, что не только фактов, но и самой политической стратегии члены-организаторы команды Навального (то, что речь в статье идёт о нём, думаю, изначально ясно) отнюдь не скрывают. Напротив, охотно делятся ей со любопытствующими зрителями. В частности, о Навальном как первом политике западного типа (как будто западный типа политики это что-то априорно хорошее) подробно рассказывает Леонид Волков. Тот же Волков в одном из монологов делится и более далекоидущими планами — ставкой на раскол элит, в результате которого победу должна одержать их «хорошая», «либеральная» часть. Рецепт победы, в общем-то, прост — лишь демонстрируй общую вменяемость и договороспособность, и «не пугай бизнес».
«Не надо пугать бизнес» — именно этой максимой определяется не только объём преобразований, которые может предпринять условный Навальный, получив власть, но и сам их характер. В стране, где всё искусство предпринимательства зачастую сводится к умению вовремя договориться с «правильными людьми», не напугать бизнес можно будет лишь полностью отказавшись от любых сколько-нибудь серьёзных идей реформирования госаппарата.
Борьба с коррупцией страдает от той же проблемы. Если большая часть населения придерживается социал-демократических взглядов, внедрять ползучие неолиберальные меры (а в последнее время — и вовсе открытые) можно лишь обманом и принуждением. Ну а когда эта обязанность отводится элитам, выполняющим лишь роль прослойки между внешним рынком и национальными недрами, коррупция и вовсе превращается в естественный инструмент поддержания лояльности среди сплочённого коллектива «посредников» и их приближённых. Как показывает пример Грузии, не отказываясь от полуколониального характера экономики, с коррупцией действительно можно бороться, но лишь на нижних уровнях, после чего она преспокойно «переезжает наверх». Полное изменение модели социально-политического развития? Уже сам факт постановки такого вопроса на повестку дня напугает любой пустивший корни бизнес сильнее, чем самые обезумевшие «православные силовики».
Борьба с негативными проявлениями российской действительности не может быть фрагментарной, оторванной от целого комплекса необходимых позитивных изменений. Принятие социально ориентированной версии трудового кодекса, введение прогрессивной шкалы налогообложения, ограничение спекулятивных банковских практик, отказ от традиций крупного иностранного кредитования — этим меры могут быть поддержаны отдельными сознательными малыми и средними предпринимателями, но никак не коммерчески ориентированным сообществом целиком. Ну а полагать, что опытные бизнесмены склонны к неоправданному коллективному риску, значит попросту слепо верить в обособленное наличие некоторых надэкономических «национальных интересов».
Да и потом, при всей своей выверенности, эмоциональности и остроте, подобная риторика (как и подобные ораторы) не является редкостью даже на постсоветских просторах — достаточно взглянуть на Украину, где нет недостатка во всевозможных «народных заступниках», «искренних борцах» и прочих «простых работягах».
С учётом всего вышесказанного, наблюдение за деятельностью некоторых левых активистов вызывает определённое недоумение. Такое ощущение, что они забыли про опыт Мирабо, Керенского, и прочих деятелей предреволюционной, подготовительной волны возмущения масс, и всерьёз пытаются остановить цунами при помощи весла — занимаются попыткой противостояния некой общественной моде, тенденции и, в широком смысле, целому периоду социально-экономической перестройки страны.
Чем следует заниматься действительно, так это формированием созидательной, позитивной, экономически и политически верной повестки, чьё время настанет уже после того, как Навальный (и вся «антипутинская» коалиция) потерпят закономерное историческое поражение, оказавшись не в силах совладать с теми причинами, которые несколько ранее и приведут их во властную верхушку. Именно на том, заключительном этапе противостояния различных сил, который определит облик и основу России на очередной период истории, широкие массы смогут на собственном опыте увидеть, чем настоящая политика отличается от остроумных, качественных и трогательных, но всё же поверхностных и декоративных политтехнологий. И есть все основания надеяться, что последние будут окончательно сданы в энгельсовский «музей древностей», за минувшие десятилетия явно истосковавшийся по новым экспонатам.
