Неожиданная популярность статьи Евгении Гуревич про попов и эволюцию (а чуть позже — интервью про ГМО) в очередной раз ставит вопрос о причинах повышенного внимания российского общества к подобным темам. Активное обсуждение, развернувшееся в комментариях, как нельзя явно свидетельствует о тревожных и всё более усугубляющихся проблемах народного мышления.
Характеризуя происходящее, на примере всё той же ситуации вокруг статьи можно выделить несколько узловых, выступающих надёжными признаками архаизации сознания, пунктов:
1) Полное нежелание и неспособность знакомиться со сколь-либо современными научными данными. Представление о такой сложной и комплексной научной теории, как Синтетическая эволюционная теория, строится на обрывках фраз, приписываемых кому-то цитат, слабых воспоминаниях школьного периода и «невероятных находках», о которых упоминается лишь в сомнительных телепередачах. На фоне этого вполне естественно, что многим противникам науки кажется, будто речь до сих пор идёт о собственно аутентичной теории Дарвина, и тот факт, что Дарвин жил до появления молекулярной генетики, их нисколько не смущает (возможно, о самой генетике они так же едва подозревают).
2) Игнорирование принципов, формирующих научную методологию. Понятия типа «гипотеза», «теория», «факт», «доказательство» сливаются в какую-то гомогенную массу. Теорией объявляется любое спонтанное допущение, иногда оппонентами современной биологии делаются заведомо абсурдные утверждения, так же называемые «теориями» и «концепциями». Ни о каком понимании того, что научная теория, главным образом, описывает наблюдаемые факты (а эволюция — это бесспорно наблюдаемый факт), не может идти и речи.
3) Плюрализм мнений. Долго убеждаемые ведущими «магазинов на диване» и маркетологами супермаркетов в том, что у них есть выбор, и потребительский индивидуализм — залог развития, россияне неизбежно тяготеют к антисциентизму. Признавая, видимо, за непреложную истину какие-то этические утверждения, к сфере науки многие граждане относятся с недоверием, а то и подозрением. Логическая непротиворечивость, конкретность и неизбежность каких-то выводов и рассуждений с порога отметаются, уступая место видимому «равенству мнений». Логика как таковая лишается всех преимуществ в сравнении со впечатлениями, эмоциями, и особенно — традициями.
4) Поразительная некритичность восприятия. Самые невероятные истории и утверждения, не имеющие никакого реального прототипа, с охотой принимаются на веру и используются в дискуссиях. Да и сами дискуссии едва ли походят на что-либо, кроме иллюстрации всего набора ошибок аргументации и сознательных уловок. Не обладая навыками установления истинности конкретного утверждения, «ниспровергатели эволюции» полагают достаточным лишь простое (разумеется, неформализованное) ознакомление, из которого, в свою очередь, можно лепить прочие фантастические конструкции.
5) Довлеющая метафизичность. Мимо всевозможных формул, экспериментальных данных и наблюдаемых явлений проходят с закрытыми глазами. Что кажется действительно важным, так это общие рассуждения, паразитирующие на использовании чрезмерно размытых понятий вроде «гармонии», «баланса», «развития», «утверждения». Мир науки, то есть мир предельно осторожных и предельно обоснованных рассуждений остаётся где-то за гранью восприятия. Любая попытка апеллировать к безальтернативности фактической части знаний отметается, агрессивно приравнивается к насильственным попыткам «обратить в свою веру».
Список можно было бы и продолжать, но разумно остановиться сейчас, ведь основные тренды мы и так описали. Тем не менее, простой насмешки над популярностью конспирологических теорий о «войне русов против жидорептилоидов» явно недостаточно, если мы хотим помочь обществу встать хотя бы на ступень научного мышления 19-го века.
Как и в случае с прочими комплексными культурными явлениями, вопиющая антинаучность не появляется по нажатию кнопки, но имеет множество корней.
Попробуем перечислить основные питающие её «источники силы»:
1) Отмирание науки как общественного института. Место в мировой экономике, которое так стремились занять реформаторы и которое ревностно оберегают их верные сыны, не нуждается в науке как таковой. Господство торговой формы капитала вообще не требует никакого развития и прогресса, тем более что его (прогресса) результатами всегда можно воспользоваться благодаря наличию развивающейся индустрии и где-то за границей. Разумеется, если наука должна исчезнуть за ненадобностью, то она перестаёт и выполнять любые социальные функции продвижения в иерархии. Статус учёного, скорее, говорит против его обладателя, вопреки реальности занятого странным и непонятным большинству окружающих делом.
2) Изменение характера социальных лифтов. В России мы наблюдаем ситуацию стремительного сворачивания типичных моделей социальной мобильности, свойственных, например, для европейских обществ на протяжение долгих послевоенных десятилетий. Получение образования, организация своего дела, повышение квалификации — всё это в условиях РФ либо помогает поднять уровень жизни крайне редко, либо не работает совсем. На смену ясным, общеизвестным и формальным моделям продвижения приходят элитистские неформальные схемы, основанные на личных знакомствах, лояльности и прочих аппаратных секретах. Понятно, что в обществе, построенном на таких принципах, неизбежно на передний план выдвигаются вовсе не навыки, знания или опыт, а «способность договариваться», знакомство «с нужными людьми» — одним словом, схема распределения благосостояния работает таким образом, следствием которого неизбежно выступает глобальное торжество отрицательной селекции.
3) Тотальная бедность. История не знает примеров того, как общество, страдающее от постоянной нехватки ресурсов, смогло бы быть исключительно образованным, гуманистичным и критически мыслящим. Регулярная конкуренция, в том числе, и за возможность банального пропитания, не оставляет российским гражданам времени и сил на ознакомление с политэкономией или вопросами тонкого государственного регулирования. Безусловно, хронические лишения способны породить и выдвинуть на передние ряды политического сопротивления отдельных интеллектуалов и лидеров, обеспечив им широкую поддержку, но бедность, в целом, крайне губительна для большей, подавляющей части общественного организма. Агрессия, отчаянье, жестокость — вот её основные и неизбежные спутники.
4) Жёсткая иерархия. Современная Россия продолжает наследовать (и усугублять) исторически сложившуюся модель властных отношений, при которой наличие власти означает возможность бесконечного и жёсткого контроля, а вовсе не отражает баланс интересов различных групп и сообществ (последнее верно лишь для конфликта элитных групп на самом верху). Повсюду, от правительства и до местного прокурора эта структура пронизывает общество, возводя всевластие и самодурство в ранг безусловной благодетели. Между тем, такого рода отношения годятся лишь периода войны или активного экстенсивного развития, делая невозможным не то что грамотное управление, но и даже локальную организацию деятельности. Если любые возражения воспринимаются как попытка посягнуть на доминантность уже вставших у руля людей, то любой интеллектуализм рано или поздно обнаружит себя в социальном гетто, что означает неизбежный и, главное, полностью самостоятельный коллапс управленческого курса.
5) Опасность критики. Редко можно встретить какой-либо политический режим, склонный к развитию критического мышления среди своего населения. В первую очередь, это представляет прямую опасность текущим бенефициарам всего социального механизма. В СССР таким бенефициаром выступала коллективная бюрократия, которая может и спокойно относилась к карикатурам своего собирательного образа в журнале «Крокодил», но в том, что касалось действительного положения, проявляла исключительную чуткость. В том случае, если вы допускаете существование неуязвимых для критики областей действительности (например, официальной идеологии), вы автоматически ставите крест на возможности критического осмысления всей окружающей действительности как таковой, если речь, опять же, не идёт о редких исключениях из общей массы населения.
6) Порочность системы образования. Несмотря на изобилие фактического материала, которым отличалась образовательная система СССР, её отличал крайне механический подход к образованию как таковому. Освоить алгоритм решения задач, выучить ряд теорем и географических названий, по памяти рассказать стихотворение — таким набором нехитрых методик и исчерпывался весь арсенал образовательных приёмов. В связи с этим совершенно не удивительно, что бывшие медалистки охотно записываются на приёмы к телепатам и астрологам, а примитивная конспирология завоёвывает всё больше умов. Задача нормальной образовательной системы, главным образом, должна состоять в формировании сильных стимулов к образовательной деятельности, в т.ч. и для интересов утверждения собственной социальной позиции. Обладание какими угодно знаниями и навыками не играет никакой роли, если за всеми ними не стоит глубокого понимания цели производимой деятельности. В конце концов, никакое действительно прогрессивное, критически мыслящее общество просто не может скатиться за 20 лет до поразительно архаичного уровня, при котором не только азы биологии, но даже астрономии 16 века оказываются чуждыми и непонятыми.
Материалы с подобной социальной критикой принято заканчивать всевозможными паллиативами. Например, «ситуация тревожная, но если мы все возьмёмся разом, всё можно исправить». Мы не будем склонны к такому порочному самоуспокоению.
Кризис российского общества не может быть преодолён локально, он требует глобальной перестройки всего общества, всей экономики, всей парадигмы и принципов функционирования социальной системы.
В ближайшей перспективе всё будет становиться только хуже, пучина невежества, мракобесия и глухой злобы будет утягивать в себя всё больше и всё сильнее, а методы общественного контроля окажутся всё более палочными и губительными. Пожалуй, единственные «хорошие» выводы состоят в том, что нарастание всей массы лишений и трудностей, порождённых самими законами российского общественного развития, не может происходить бесконечно. Рано или поздно текущий режим (далеко не в ограниченном, «антипутинском» его понимании) обрушится под весом скопившихся противоречий. Крайне наивно, да и просто бесполезно организовывать круглые столы, составлять экспертные доклады, протестуя «против развала» и требуя «прекращения уничтожения». Рост раковой опухоли можно лишь на время ограничить, но его нельзя повернуть вспять. Чем действительно стоит заняться самым широким общественным и политическим силам, так это планированием того, что следует воздвигнуть на обломках всего социально-экономико-политического здания современной России, с которого, как видно, уже начала осыпаться штукатурка.
