Затяжному кризису российского левого движения неизбежно сопутствуют те же феномены, что и в случае с любыми другим общественными группами и гражданскими объединениями. Безыдейность, пессимизм и организационная скука всё больше склоняют ещё некогда энергичных активистов к убеждённости в собственном бессилии, а боязливая безучастность масс лишь свидетельствует о диссонансе между горящей абмициозностью единиц и плесневелом скудоумии застойно-стабильной исторической эпохи.
Сторонники левых идей, чьи коллеги в течение большей половины 20 века приложили свои усилия к целой плеяде серьёзнейших социальных перемен разной степени революционности, устало вздыхают: «эх, ну где же, наконец, революция?». Революция всё не приходит, и в среде ожидающей публики звучат всё новые догадки и гипотезы, по-своему объясняющие задержку.
Сонную немощь мира окружающего отдельные группы и даже коллективы деятелей решают компенсировать решительностью и яростным категоризмом мира внутреннего. Целые сегменты левого движения радикализируются, ощущая куда большую близость с величественными фантомами истории, чем с невзрачным реализмом действительности.
Вопреки объёмным и приевшимся фразам, которые регулярно доносятся с трибун от «легальных марксистов» и прочих радетелей общественного благополучия, позиция «радикалов» отрезвляет жёсткостью требований и горизонтом ставящихся целей: «Вернём массовые расстрелы!», «Экспроприируем лавочников!», «Отберём и восстановим!». В том или ином виде, подобные запросы можно услышать в речах и текстах как многих отдельных авторов, так и небольших организаций.
Несмотря на то, что подобного рода заявления, вероятно, очень эффективны в запугивании обывателей, с теоретической точки зрения они грешат одним из самых страшных для социального движения с серьёзными намерениями пороков — субъективизмом. Затхлость протестной жизни не подвергается анализу, вдумчивая работа над рецептами её преодоления просто-напросто не ведётся. Вместо этого, виновником стагнации оказывается исключительно дефицит воли, действительно или мнимо присущий как лидерам, так и рядовым членам наиболее влиятельных объединений.
Подобный субъективизм заволакивает туманом не только настоящее, но и будущее. Ведь вместо проработки (хотя бы и приблизительного) плана грядущих социальных преобразований, «радикалы» провозглашают необходимость действия самого по себе, не являющегося инструментом конкретных и ясных перемен. Как правило, на все подобные вопросы следуют простые отговорки типа «организуем комитет», «решим коллективно», «всё само образуется». Легко видеть, что даже в фантастическом случае успеха воплощения подобной «программы» ей суждено будет не только воспроизвести целый ряд исторических ошибок, но и предварительно пропустить их через увеличительное стекло.
Всё же присутствующие наброски грядущих преобразований зачастую ограничиваются вездесущей национализацией. «Национализируем строительный сектор», «национализируем банковский сектор»,»национализируем структуры ЖКХ» — национализация здесь становится настоящим чародейством, разом решающим самые навязчивые социальные проблемы. Между тем, сам факт смены собственника не отменяет все вопросы, напротив, ставит новые — как будет организовано управление новыми объектами и, главное, контроль этого процесса со стороны общества? Без предварительного решения подобных задач любая, даже самая искренняя революция, в конце концов, превратится в свою противоположность, разбившись о необходимость действительных, работающих схем деятельности. Утверждения, что виной нынешнему положению дел является исключительно дурная моральная природа властителей, так контрастирующая с бесконечным альтруизмом будущих комиссаров, не выходит за рамки монархической картины реальности, отказываясь, фактически, искать и исправлять истоки проблем.
Едва ли более полезной представляется тактика «радикалов» по отношению к участию в протестных движениях. Справедливо напоминая активистам о том, что они никто, в сравнении с великими деятелями прошлого, «радикалы» отнюдь не приближают повторения того самого грозного прошлого. Высмеивание же локальности, ограниченности и мещанства различных требований и вовсе играет против каких-либо изменений. Конечно, средний медик или преподаватель больше думает о том, что будет есть в ближайший месяц, чем о перспективах мировой революции. Тем не менее, построение солидарности даже в таких узких рамках — это уже заметный шаг вперёд в условиях невротичного атомизированного общества, где любые инициативы, чья коммерческая подоплёка не очевидна, вызывают подозрение. Путь к Интернационалу состоит как раз из улучшений условий труда, прибавок за напряжённость работы, дополнительных минут досуга и просвещения.
Иными словами, в обоих случаях налицо противоречие между различным характером революционной деятельности — этическим и практически. «Этический революционер», конечно, может волноваться о максимальной последовательности своей позиции по любому вопросу (игнорируя условия, в которых эти ответы даются), соревноваться с остальными в непогрешимости и верности революционной морали, но это навсегда останется одним из видов социального эскапизма.
Настоящий радикал, без кавычек, действительно стремится к полномасштабному изменению общества, начиная с самых основ. Но долговечность этих изменений тем больше, чем лучше сами действия сообразуются с реальной логикой человеческого поведения, реальной логикой экономического развития. Можно решительно уничтожить Вандею или провести раскулачивание, но спустя годы не пожать ничего, кроме закоренелого консерватизма и глубокой ненависти, ведущих к реставрации порядков, с которыми и велась предполагаемая борьба. А можно идти по ступеням истории куда спокойнее, но тем вернее и необратимее.
В конце концов, переломы истории хороши тем, что позволяют выбрать новые, недоступные ранее пути. И пути эти вовсе не обязательно должны быть усеяны обрывами и ловушками.
